— Лезь сюда, — сказала она.
Он торопливо поблагодарил ее и пулей перелетел через подоконник. Затем внезапно весь напрягся, и в его глазах вновь появился отчаянный затравленный взгляд. Откуда-то снизу донесся басистый лай епископа, взявшего след. Сачеверелл вцепился в Мюриэль, и она обняла его, как мать, утешающая ребенка, напуганного страшным сном.
— Ты слышишь? — прошептал он.
— Кто это? — спросила Мюриэль.
— Директор школы, — пробормотал Сачеверелл, задыхаясь. — Табуны директоров. И полковники. Стаи полковников. С боевыми топорами и дробовиками. Спаси меня, Мюриэль!
— Ну-ну-ну, — сказала Мюриэль. — Ну-ну-ну.
Она указала ему на кровать, и он нырнул под нее, как чирок.
— Ты там в полной безопасности, — сказала Мюриэль. — А теперь расскажи мне, что, собственно, происходит.
Снаружи доносились крики и шум погони. Силы преследователей, видимо, пополнились дворецким и двумя-тремя доблестными лакеями. Надломленным голосом Сачеверелл поведал ей все.
— Но что ты делал в Голубом апартаменте? — спросила Мюриэль, когда он завершил свой горестный рассказ. — Я не понимаю.
— Я пошел туда поговорить с твоим кузеном Бернардом и сказать ему, что он женится на тебе только через мой труп.
— Бр-р! — сказала Мюриэль, содрогнувшись. — Какая неприятная идея. И вообще, не вижу, как это можно осуществить… — Она помолчала, прислушиваясь к звукам, доносящимся снизу. Лакеи словно бы спотыкались друг о дружку на ступеньках лестницы, а один раз раздался пронзительный вопль охотничьего епископа, налетевшего на вешалку. — Но почему ты вообразил, — продолжала она, — что я выйду за Бернарда?
— Я подумал, что ты из-за этого выгнала меня взашей.
— Вот уж нет! Я выгнала тебя взашей, потому что ты вдруг стал отвратным, рявкающим, нахальным мордоворотом.
Последовала пауза, а потом Сачеверелл сказал:
— Разве? Да, пожалуй. Ты не знаешь, — продолжал он, — когда проходит первый утренний поезд?
— По-моему, в три сорок.
— Я уеду с ним.
— А надо ли?
— Необходимо. Абсолютно.
— Ну что же, — сказала Мюриэль. — Мы скоро снова встретимся. Я на днях смотаюсь в Лондон, позавтракаем вместе, поженимся и…
Из-под кровати донесся судорожный вздох:
— Поженимся! Ты правда выйдешь за меня, Мюриэль?
— А как же! Прошлое забыто. Ты снова мой любимый ангелочек, и я люблю тебя страстно, безумно. Что на тебя нашло в последнее время, я даже вообразить не могу, но все уже позади, и не будем больше об этом говорить. Чу! — перебила она себя, когда в ночи раздался громкий протяжный звон, сопровождаемый потоком сочных проклятий на каком-то иностранном языке, возможно на хиндустани. — По-моему, папаша споткнулся об обеденный гонг.
Сачеверелл не ответил: его сердце было слишком полно для слов. Он думал о том, как горячо он любит эту девушку и каким счастливым сделали его последние ее фразы.
И все же к его радости примешивалась печаль. Как выразился древнеримский поэт: surgit amari aliquid.[32] Он вдруг вспомнил, что заплатил курсам заочного обучения «Положитесь на нас» пятнадцать гиней вперед за двадцать уроков. А воспользовался только восемью. И его кинжалом пронзила мысль, что в нем уже не найдется уверенности в себе и железной воли в количестве, достаточном, чтобы явиться к Джнт. Б. Пилбрику и потребовать свои деньги обратно.
История Уэбстера
— Кошки — не собаки!
Есть только одно место, где можно услышать такой перл мудрости, небрежно оброненный в общей беседе, и место это — зал «Отдыха удильщика». Вот там-то, пока мы благодушествовали у топящегося камина, задумчивый Пинта Портера и сделал вышеприведенное заявление.
Хотя беседа до этого момента велась о теории относительности Эйнштейна, мы охотно настроили наши умы на предложенную тему. Регулярное посещение ежевечерних собраний, на которых мистер Муллинер председательствует с таким неколебимым достоинством и такой любезностью, развивает большую гибкость ума. В нашем тесном кружке спор о Последнем Местопребывании Души во мгновение ока может перейти на лучшие способы поджаривания грудинки, не позволяющие ей утратить сочность.
— Кошки, — продолжал Пинта Портера, — эгоистичны. Человек может всячески ублажать кошку неделя за неделей, исполнять ее малейшие прихоти, а она берет и уходит от него, потому что по соседству нашла себе местечко, где чаще дают рыбу.
— А я потому кошек не уважаю, — сказал Виски С Лимонным Соком мрачно, словно человек, хранящий в сердце тайную обиду, — что на них нельзя положиться. Им недостает прямоты, и игру они ведут нечестно. Вы обзаводитесь котом и называете его Томас или Джордж, это уж как выйдет. Все вроде бы чинно и благородно. А потом просыпаетесь в одно прекрасное утро и находите в шляпной картонке шестерых котят. Приходится все начинать сначала, да только под другим углом.
— Если хотите знать, чем кошки плохи, — сказал краснолицый мужчина с остекленелыми глазами, — так это тем, что у них нет никакого такта. Вот у одного моего друга была кошка, и уж он с ней так нянчился! А что произошло? Каков был результат? Однажды вечером он вернулся домой довольно поздно и как раз вставил штопор в замочную скважину, а его кошка — вы не поверите! — выбрала именно эту секунду, чтобы спрыгнуть с дерева ему на шею. Ну, никакого такта!
Мистер Муллинер покачал головой.
— Пусть все так, — сказал он, — но все же, по моему мнению, до самой сути вы не добрались. Истинный порок подавляющего большинства кошек — это нестерпимый вид превосходства, который они на себя напускают. Кошки как класс так полностью и не избавились от чванства, восходящего к тому обстоятельству, что в Древнем Египте им поклонялись как богам. А потому они нередко склонны критиковать и осуждать податливых на соблазн, слабых смертных, с которыми их сводит судьба. Их пристальный взгляд полон упрека. В их глазах сквозит пренебрежительная жалость. И на чувствительного, впечатлительного человека это часто оказывает самое скверное воздействие, порождает комплекс неполноценности в самой тяжелой форме. Странно, что разговор принял такой оборот, — сказал мистер Муллинер, прихлебывая свое подогретое шотландское виски с лимонным соком. — Я лишь сегодня днем вспоминал необычное происшествие с Ланселотом, сыном моего кузена Эдварда.
— Я знавал кота… — начал было Светлый Эль.
Ланселот, сын моего кузена Эдварда (начал мистер Муллинер), в то время, о котором я говорю, был красивым юношей двадцати пяти лет. Осиротев еще в нежном возрасте, он вырос в доме своего дяди Теодора, высокопреподобного настоятеля Болсоверского собора, и этот святой человек испытал страшный шок, когда по достижении совершеннолетия Ланселот написал ему, что снял студию на Ботт-стрит в Челси с намерением остаться в столице и стать художником.
О художниках настоятель был самого низкого мнения. Как ведущий член Болсоверского наблюдательного комитета, он, мужественно исполняя омерзительный долг, был вынужден присутствовать на частном просмотре суперсуперфильма «Палитры страсти». И теперь ответил на сообщение племянника возмущенной эпистолой, в которой подчеркнул, как прискорбно и больно ему думать, что его собственная плоть и кровь по доброй воле избрал жизненный путь, который рано или поздно приведет его к писанию портретов русских княгинь, которые, лишь наполовину прикрыв наготу, возлежат на диванах в обнимку с ручными ягуарами. Он убеждал Ланселота вернуться под его кров и стать младшим священником, пока еще не поздно.
Но Ланселот остался непреклонен. Он глубоко сожалел о размолвке с родственником, которого всегда уважал, но пусть его прах поберет, если он вернется в среду, душившую его личность и налагавшую оковы на его дух. И в течение четырех лет дядя и племянник хранили взаимное молчание.
За эти годы Ланселот заметно продвинулся на избранном им поприще. И в тот момент, с которого начинается эта история, его будущее казалось весьма радужным. Он писал портрет Бренды, единственной дочери мистера и миссис Б.Б. Карберри-Пэрбрайт, проживающих в доме номер 11 на Макстон-сквер в Южном Кенсингтоне, что означало тридцать фунтов в его носок после доставки туда завершенного шедевра. Он научился жарить яичницу с беконом и практически покорил гавайскую гитару. И в довершение всего был помолвлен с бесстрашной юной поэтессой (приверженной верлибру) по имени Глэдис Бингли, более известной как Сладкозвучная Певица и проживающей в Гарбридж-Мьюс, Фулем, — очаровательной девушкой, очень похожей на зубочистку.
Ланселоту казалось, что жизнь прекрасна и полна радостей. Он наслаждался настоящим, не вспоминая прошлого.
Но как верно подмечено, прошлое неотделимо связано с настоящим, и нам не дано предугадать, в какой момент оно взорвет у нас под ногами бомбу замедленного действия. В один прекрасный день, когда он вносил мелкие изменения в портрет Бренды Карберри-Пэрбрайт, в студию вошла его нареченная.
Он ожидал ее, так как в этот день она отбывала на трехнедельный отдых на юге Франции и обещала заглянуть к нему по дороге на вокзал. Ланселот отложил кисть и воззрился на Глэдис Бингли с пылкой страстью, в тысячный раз ощущая, как он обожает каждое чернильное пятнышко на ее носике. Она стояла в дверях, вихры коротко подстриженных волос торчали во все стороны, как прутья метлы, и зрелище это проникало в самые глубины его сердца.
— Наше вам, Рептилия! — сказал он с неизъяснимой нежностью.
— И с кисточкой, Червячище, — отозвалась Глэдис, сияя девичьим обожанием сквозь монокль в левом глазу. — У меня ровно полчаса.
— Ну что же, — сказал Ланселот, — полчаса пролетят быстро. А что это у тебя в руке?
— Письмо, олух. А ты думал что?
— Откуда оно у тебя?
— У дверей я столкнулась с почтальоном.
Ланселот взял у нее конверт и изучил его.
— Ох! — сказал он.
— Что случилось?
— Письмо от моего дяди Теодора.