Я со вздохом возвращаюсь к своей работе, усиленно отбрасывая мысль о том, что простыни имеют гораздо больше сходства с древнеримскими тогами, чем с костюмами персонажей греческих мифов.
На следующее утро плоды моих напряженных ночных усилий по изготовлению костюма почему-то не вызывают у Робин бешеного восторга.
– Я выгляжу в этом очень глупо, – буквально простонала она. – Все будут надо мной смеяться.
– Никто не будет смеяться. Вы все будете одеты примерно в одно и то же.
– Спорим, что нет, – с вызовом в голосе возражает она, но стонать прекращает.
Я стою в сторонке и любуюсь проделанной работой. Простыня, задрапированная в античном стиле, скреплена на плече Робин булавками. На голове у нее венок, сделанный из остатков какого-то зеленого материала, который я обнаружила в ящике комода. И главная изюминка костюма – чучело совы, проживавшей до этого момента под стеклянным колпаком в холле. А сейчас, как завершающий штрих образа, Робин держит ее в руках, хотя и без особого энтузиазма.
– А что будет, если я ее уроню? – спрашивает она. – Или потеряю? Или с ней что-нибудь случится?
– Ничего с ней не случится. Отнеси ее сразу в актовый зал, где пройдет представление, и поставь там на стол. А потом после уроков мы заберем ее домой.
– Я не хочу ее брать, – упрямится Робин.
– Но если ты будешь без совы, то как остальные поймут, что ты – Афина, богиня войны? Богиня мудрости, которая не была рождена женщиной, никогда не была младенцем, а появилась из черепа своего отца Зевса сразу в полном боевом вооружении…
Робин выглядит озадаченной.
– Хм… Если она – богиня войны, разве у меня не должно быть меча или чего-то в этом роде?
– У нас дома нет мечей. Зато есть сова – символ мудрости. Тебе придется взять ее с собой.
– Хорошо. Только тогда до школы понесешь ее ты, – категорично заявляет Робин.
Она надевает куртку поверх простыни. Античный эффект древнегреческого наряда теперь несколько испорчен. Но в те времена, вероятно, и цветочные простыни для одеяний также не использовались, думаю я, засовывая сову в пластиковый пакет.
Вздыхая и закатывая глаза, Робин идет впереди меня к автобусной остановке.
Я прощаюсь с Робин возле школы, провожая ее взглядом. Она быстро убегает, понурив голову. Простыня ее наряда волочится по земле. Как только она скрывается за дверями, я разворачиваюсь и иду к метро.
Я уже было собиралась войти внутрь метрополитена, как поняла, что пакет с этой чертовой совой все еще у меня в руках. Я знаю, что Робин предпочла бы обойтись без нее, но тут дело не в ее желании. Без совы она действительно просто закутанная в простыню девочка. Я резко разворачиваюсь на каблуках и марширую обратно в школу. Когда я снова добираюсь до школьных ворот, то натыкаюсь там на Николь.
– Привет, – говорит она, и в ее голосе слышится искренняя радость от встречи. – У вас все готово для представления?
– Да, весь набор. Спасибо, что предупредила.
– О, что ты! Не стоит благодарности. На самом деле я думаю, что администрация школы или даже родительский комитет могли бы больше внимания уделять всем этим мероприятиям. Ну, знаешь, лишний раз прислать напоминание или что-то в этом роде. Если бы я этим занималась…
Я пытаюсь сдержать улыбку, слушая ее последние слова. Но чувствую, как губы сами собой разъезжаются в стороны.
– Я должна передать кое-что Робин. Она забыла взять вот это, – говорю я, махая перед Николь пакетом с совой.
– А ты сама разве не будешь присутствовать на представлении? – спрашивает она с ноткой удивления в голосе.
– Мне надо на работу. А что, предполагается, что родители должны присутствовать на этих мероприятиях?
– Конечно, – говорит Николь и, взяв меня под руку, уже тащит через ворота школы в здание.
События развиваются настолько стремительно, что я даже не успеваю ничего возразить на этот счет. Впервые за последние тридцать лет я оказываюсь внутри учебного корпуса школы. Я напряглась, ожидая, что сейчас поток воспоминаний немедленно потянет меня вниз по мрачной реке моей памяти. Но все выглядит совершенно иначе, чем раньше: напольное покрытие и краска на стенах обновлены, все кругом достаточно чистое, светлое и новое. Раньше здесь всегда пахло каким-то дезинфицирующим раствором с терпким хвойным запахом. Зато теперь вместо этого в воздухе витает легкий сладковатый аромат цитрусовых.
И только когда мы подходим ко входу в актовый зал, я с содроганием узнаю кое-что из своего прошлого – висящие на стенах Доски почета с выбитыми на них золотыми буквами именами всех школьных старост и их заместителей. Я отделяюсь от Николь и иду вдоль стены, читая на досках имена и даты. Но я не просто любопытствую, я ищу одну конкретную надпись.
Проходит несколько минут, прежде чем я нахожу ее. Столько лет прошло с тех пор, как я покинула стены этого учебного заведения, столько новых женских имен появилось на этих досках почета. Но вот она я – староста Сэди Роупер.
Я помню, как моя мать насмехалась тогда над этим званием. Со злой иронией в голосе она сообщила, что в Итоне эта должность называется «старший мальчик». И то, что в «Ашамс» тоже есть нечто подобное, так это просто жалкая потуга подражания именитым университетам с той лишь разницей, что от одиннадцатилетних детей вряд ли можно ожидать какой-то ответственности и серьезного отношения к своим обязанностям.
Я вспоминаю, как ее слова тогда сильно укололи мою гордость, как я вся сжалась от стыда и смятения. После этого я не могла спокойно смотреть и даже проходить мимо этой Доски почета. Вся радость и счастье от получения этого звания были навсегда испорчены.
Даже сейчас, увидев эту надпись, я снова ощутила укол того же самого стыда и замешательства. И, только представив, как обрадуется Робин, когда я покажу ей себя на Доске почета, я сумела, хоть и с трудом, вытолкнуть из души эти неприятные чувства. Уж Робин точно не будет думать, что это смешно.
– Ну, ты идешь? – спрашивает Николь, и я оборачиваюсь на ее голос, снова включаясь в происходящее.
– Да, конечно. Я просто…
Но она уже зашла в зал, не успев дослушать конца моей фразы.
Я поняла, что сова в качестве дополнения к костюму – это большая ошибка, еще в тот момент, когда вручала ее учительнице, чтобы она передала ее Робин.
– Это что, настоящая сова? – удивляется женщина, держа чучело на вытянутой руке подальше от себя.
– Да, настоящая.
– Настоящая мертвая сова?
– Да. Это чучело.
– О, боже. Я вегетарианка, – заявляет она.
– Я не прошу вас это есть, – сдержанно отвечаю я, стараясь не выдать своего раздражения.
– А для чего это, собственно говоря, нужно? – спрашивает учительница.
– Это часть костюма моей дочери Робин. Она будет держать сову в руке, чтобы выглядеть как положено богине мудрости.
– Понятно, – говорит женщина, с отвращением забирая с собой чучело и унося его прочь, как можно более аккуратно держа его перед собой.
Когда девочки выходят перед зрителями на сцену актового зала, положение становится еще хуже. Даже находясь на приличном расстоянии, с задних рядов я вижу, что вокруг Робин на сцене образовалось свободное пространство. Все выступающие девочки ведут себя очень странно и как-то нервно, не уделяя должного внимания представлению.
На сцене разыгрывается история о Персее, победившем Медузу Горгону. Девочка, исполняющая роль Медузы, одета в самый лучший костюм. На лице у нее соответствующий макияж, кожа покрашена в зеленый цвет, а на голове – гнездо извивающихся змей. Все девочки и в самом деле выступают в очень красивых нарядах: Бахус с виноградными лозами, Афродита с золотыми яблоками, множество нимф в соответствующих античных туниках. Ни на ком нет простыней, кроме Робин, которая выглядит сейчас очень жалкой и потрепанной. Когда она делает круг по сцене, из совы в ее руке начинают сыпаться перья. И Робин не так четко и громко, как другие девочки, произносит свою речь, когда наступает ее черед говорить. И мне приходится напрягаться, чтобы расслышать ее слова.
Я стараюсь не поддаваться своей паранойе, но у меня появляется отчетливое ощущение, что там происходит что-то неладное, как будто ее пытаются вытеснить со сцены. Я игнорирую это чувство, пытаясь как-то логически обосновать эти перемещения сюжетом театрального действия, но когда дело доходит до финала, я больше не могу притворяться, что ничего не происходит.
Робин вышла на передний план, собираясь произнести речь. Как вдруг из дальнего угла сцены раздается крик:
– У нее дохлая птица. Она воняет.
Я вцепилась в спинку стула, наблюдая за происходящим, словно в замедленной киносъемке. В зале поднимается гул, поскольку другие родители вокруг меня также начинают переговариваться между собой, обсуждая эту сову. Лицо Робин краснеет, причем так сильно, что никогда прежде, начиная с младенческого возраста, я еще не видела ее в таком состоянии. Она начинает говорить свои слова, но запинается и останавливается.
Робин смотрит на птицу в своей руке с большим недоумением, как бы спрашивая себя, как ЭТО тут оказалось. А потом выражение ее лица резко меняется, и она смотрит на сову уже с явным раздражением, после чего в ярости швыряет ее прочь. Чучело летит в глубину сцены, прямо в стоящую там группу нимф и богинь. А Робин разворачивается, желая поскорее скрыться со сцены.
Но из-за простыни она даже не может нормально убежать. Из-за этой дерьмовой, мерзкой цветочной простыни, которая падает к ее ногам, Робин спотыкается и валится на пол. Я попеременно смотрю то на облако перьев в глубине сцены, то на Робин, растянувшуюся на полу, которая быстро вскакивает и убегает вон, оказавшись в том, что было надето под простыней, – в спортивных шортах и майке.
В зале и на сцене шум, крики, суета. Прежде чем я успеваю встать и пойти искать Робин, кто-то стремглав пролетает мимо меня. Это Джулия. Она бежит через весь актовый зал, крича и расталкивая всех на своем пути, вскакивает на сцену, отпихивает учителей, облепивших девочек.