Робин уже давно наверху. Я отстала от нее на целый лестничный пролет. Каждая клеточка моего тела сейчас кричит мне, что я должна развернуться и уйти. Но Робин уже открывает ту самую дверь. Я слышу поворот ручки и скрип дверных петель. Этот звук я узнаю даже через тысячу лет, так глубоко он засел у меня в печенках… Я стараюсь взять себя в руки, как-то взбодриться. Но потом я слышу, что сверху доносится какой-то странный шум, который я никак не ожидала услышать. Что-то похожее на какие-то ахи-охи, всхлипы-вздохи… А в следующее мгновенье мимо меня вниз по лестнице проносится Робин. Я даже отшатнулась назад от такой ее стремительности.
– Что, черт возьми, случилось? – кричу я ей вдогонку, хватаясь обеими руками за перила.
– Твоя комната, мам. Твоя комната… – только и может выговорить Робин, всхлипывая. А потом она просто начинает реветь. – Это просто ужас какой-то.
И она убегает в свою спальню. Я хочу пойти за ней, но что-то неведомое тянет меня подняться наверх по последнему лестничному пролету. И я, подчиняясь этой непреодолимой силе, двигаюсь дальше вверх, инстинктивно вспоминая, на какие скрипучие доски лучше не наступать.
Вот я уже стою на пороге низкого дверного проема. Мое сознание в каком-то странном пограничном состоянии, зажато в тиски между прошлым и настоящим. Я внутренне разрываюсь между детскими воспоминаниями самой себя, несчастного обиженного ребенка, и своими нынешними ощущениями испуганной взрослой женщины.
Я заглядываю внутрь комнаты. Зрелище просто ужасающее. Такое впечатление, что в прошлом здесь произошло какое-то чудовищное побоище. Ни толстый слой пыли, ни паутина по углам, ни черный ковер дохлых мух на полу не могут отвлечь внимание от истинной картины события. У меня перехватывает дыхание, начинает кружиться голова и холодеют пальцы, которые сами сжимаются в кулаки.
В комнате все разгромлено и уничтожено. Каждая книжка, каждый листик бумаги, каждая игрушка – все это разорвано на мелкие клочки. Всякие безделушки и украшения разбиты вдребезги, вся одежда разорвана, все мои детские вещи сломаны. И, как мрачная пародия на те игрушки, что люди обычно приносят и оставляют на местах катастрофы, в которой погибли дети, на самом верху этой кучи разорванных в клочья вещей лежит голова моего любимого плюшевого мишки. Туловище от него валяется отдельно, набивка вывалилась, будто кишки из разрезанного тела.
Я помню, что в тот день, когда я покидала этот дом, как мне тогда думалось, навсегда, я очень хотела забрать своего мишку с собой. Но в моей набитой сумке уже не было места. Я протягиваю к нему руку, но тут же брезгливо отдергиваю ее, не желая ни к чему тут прикасаться. Воздух в этой не проветриваемой годами комнате затхлый и густой. Но еще тяжелее то чувство злобы, которое здесь витает и отчетливо ощущается во мраке. По коже бегут мурашки. Я знаю, что позади меня стоит призрак моей матери, тяжело дыша мне в шею.
– Думала, что ты сможешь сбежать от меня, да? – отдает у меня в ушах ее шипящий голос. – Никаких шансов.
Груда поломанных предметов и уничтоженных вещей – это все, что осталось от моего детства. Я обвожу взглядом это поле битвы, эту насмешку над моим прошлым. Вот письменный стол, за которым я делала уроки, вот кровать, на которой я спала, вот окно, в которое я часами смотрела. И я отчетливо осознаю, что светлый образ моего детства все еще здесь, в этой комнате, несмотря на все усилия Лидии, желавшей навсегда стереть меня из своей жизни.
И я принимаю решение здесь и сейчас: я расчищу руины своего детства, сгребу весь мусор в мешки и выброшу вон. Я верну себе место в своей собственной жизни и начну все сначала. Мое сознание проясняется, и я продолжаю трезво изучать обстановку, оценивая нанесенный ущерб. Вот мой детский кукольный домик стоит в дальнем углу комнаты, кажется, совсем нетронутый этим ураганом ненависти. Немного тепла возвращается в мое сердце, появляется надежда, что, возможно, осталось хоть что-то, что еще можно спасти.
Я подхожу к домику, прокладывая себе путь по обломкам на полу, и опускаюсь перед ним на колени. Когда я была маленькой, я все время играла с ним, расставляя внутри миниатюрную мебель и передвигая крошечные фигурки. В этом домике жили мать, отец, двое детей и кошка – настоящая семья моих детских грез. Я протягиваю руку, чтобы отодвинуть переднюю панель кукольного домика и заглянуть внутрь. Но в тот момент, когда я прикасаюсь к нему, домик разваливается на части. Я вижу, что каждый крошечный предмет мебели там внутри разломан, а изуродованные фигурки его обитателей валяются без голов.
Злобный призрак Лидии снова вернулся, его дыхание стало еще более явственным и тяжелым. И уже невозможно выдержать эту ледяную ауру ненависти, внезапно сгустившуюся вокруг. Я выбегаю из комнаты.
Робин лежит на своей кровати и читает книгу. Или, по крайней мере, усердно притворяется, что читает, пряча за книгой свое лицо, когда я захожу к ней в комнату.
– Это просто ужасно, – тихо говорит она. – Почему там все такое разбитое?
– Я точно не знаю. Должно быть, твоя бабушка сильно рассердилась на меня.
Я уже немного пришла в себя, хотя по коже все еще пробегает холодок. Я беру Робин за руку, тепло ее тела успокаивает меня.
– Но почему? Почему она на тебя рассердилась?
– Она всегда чувствовала себя достаточно несчастливым человеком, – говорю я, тщательно подбирая слова. – Видишь ли, когда-то она хотела стать адвокатом, но потом вышла замуж и родила меня. Ей пришлось отказаться от своей карьеры. Я думаю, что она так и не простила меня за это. Вот так повернулась ее жизнь. Поэтому она всегда мечтала, чтобы я стала адвокатом. Она надеялась, что я пройду весь этот путь до конца и стану королевским юрисконсультом, а затем и судьей. Она хотела, чтобы я осуществила то, что в свое время не смогла сделать она сама. Но я встретила твоего отца, и мы решили пожениться. А потом у нас появилась ты, и мы переехали в США, так что моей адвокатской карьере пришел конец.
– И что же она сделала?
Я делаю глубокий вдох. Я не могу рассказать ей всей правды о том, что ее бабушка была так рассержена самой возможностью появления Робин на свет, что порвала со мной всяческие отношения, когда я сказала ей, что беременна. Поэтому я смягчаю факты:
– Ну, когда я сказала, что собираюсь выйти замуж за твоего отца, она поставила меня перед выбором. Она сказала, что если я выйду за него замуж, то никогда больше не смогу с ней общаться.
– Ого, ничего себе.
– Да, точно… Поэтому я думаю, что через какое-то время после того, как мы уехали, она пошла в мою комнату и все там разрушила.
Робин выглядит очень расстроенной, ее щеки горят.
– По-моему, это ужасно, – практически выкрикивает она. – Я думаю, это подло и гадко.
– Да, наверное, так и есть. Просто иногда, когда люди несчастны, они могут делать очень гадкие вещи. Часто они даже не хотят этого сознательно, но их переполняют эмоции, и они перестают себя контролировать.
– Это не важно, – категорично заявляет Робин. – Я все равно считаю, что это все ужасно.
– Да, ты права. Так и есть, – отвечаю я. – Знаешь, это не в первый раз, когда она мне что-то разбивает. Помню, у меня была такая чудесная русская кукла, называется «матрешка». Мой отец специально купил ее для меня во время своей поездки в Москву, когда я была еще совсем маленькой. Я очень любила эту игрушку – она была одной из тех немногих вещей, которые подарил мне отец, прежде чем его не стало. Ну, так вот, однажды в школе я плохо написала тест. Просто обычную контрольную работу. За это моя мать забрала у меня матрешку и разбила ее молотком на куски прямо у меня на глазах…
Мой голос затихает, и я вспоминаю выражение лица Лидии, когда она держала в руках молоток, – это было сочетание удовлетворения и мрачной решительности. Робин протягивает руку и касается моего колена, в ее лице читается сочувствие.
– С тех пор моя мать велела называть себя Лидией. Она больше не желала, чтобы я называла ее мамой, – заканчиваю я свой грустный рассказ.
Я обнимаю Робин, она затихла у меня в объятиях. Я вдыхаю знакомый запах ее теплой кожи и мягких волос. И на мгновение напряжение в моей груди спадает, кровь снова приливает к рукам, и мне становятся хоть чуточку теплее. Но только на мгновение. А затем меня снова накрывает волна переживаний из прошлого.
Я размышляю, в какой именно момент моя мать разгромила мою комнату. Вероятно, это произошло не тогда, когда я вышла замуж. Скорее всего, она это сделала, когда узнала, что я все-таки родила ребенка и все ее мечты о моей будущей карьере рухнули навсегда.
19
Я звоню Зоре:
– Почему ты мне ничего не сказала?
– Почему я не сказала тебе о чем?
– О том, что сделала Лидия.
– А что еще она натворила?
– Моя спальня… моя детская комната. Там все полностью разбито и уничтожено. Я думаю, это сделала Лидия.
– Господи… Мне так жаль. Я ни разу не заглядывала туда. Хочешь, я приеду к тебе?
Мы договорились пообедать с Зорой на следующий день. Чтобы хоть как-то отвлечься, я решаю немного поработать. Но это дается мне с большим усилием – образ моей разрушенной детской комнаты продолжает постоянно всплывать в сознании.
Через некоторое время погружения в материалы дела я чувствую, что жизнь Фреи начинает проникать мне в душу. Я копаюсь в ее личных сообщениях, как в грязном белье, и как будто пачкаюсь изнутри. Я с трудом понимаю язык ее общения – все эти странные сокращения и неспособность правильно расставить знаки препинания или использовать заглавные буквы слишком усложняют чтение. Нагромождения смайликов, разбросанных по страницам скриншотов ее сообщений из Фейсбука, похожи на дыры от выстрелов картечью. Мне явно требуется ключ для расшифровки этой подростковой речи. Я стискиваю зубы и продолжаю читать дальше.
По мере того как я углубляюсь в материал, мои нервы успокаиваются и исчезает это навязчивое ощущение, будто я нагло вторгаюсь в чужое личное пространство, словно незваный гость. Меня не интересует ничего, кроме сбора доказательств. Вот я уже прошерстила несколько папок с файлами скриншотов, но все еще не увидела ничего, что связывало бы Джереми с этой девушкой. Удивительно, но я не обнаружила совершенно ничего, что связывало бы Фрею с каким-либо мужчиной или парнем вообще.