– У меня живот болит, – ноет Робин. – Мне плохо.
– Робин.
– Мам, я серьезно. Мне кажется, меня сейчас стошнит.
Я обхожу вокруг стола и обнимаю ее, а потом сажусь рядом, положив ей руку на плечо:
– Бегством ничего не решить.
– Я никуда не убегаю. Мне плохо, что я могу поделать.
Вялость Робин сменяется ее негодованием.
– Что-то вчера вечером тебе не было плохо, когда ты ела огромный кусок йоркширского пирога.
– Может быть, как раз-таки поэтому меня сейчас и тошнит, что я вечером съела слишком много всякой фигни? Я же ела все эти сладости. Помнишь? Ты еще говорила, что меня стошнит. Ну, вот, – подытоживает Робин, триумфально выпрямляясь, прежде чем вспомнить, что она – умирающий лебедь, и снова печально опустить голову мне на плечо.
– Я знаю, что ты не хочешь идти в школу, – говорю я. – Я прекрасно это понимаю. Я тоже не хочу встречаться ни с кем из них. Но ты не сделала ничего плохого. Дейзи и ее мама ведут себя совершенно неуместно.
– Я ненавижу, когда со мной никто не разговаривает, – заявляет Робин. – Это просто ужасно. Я сижу в этом классе, и мне кажется, что меня не существует.
– А разве Пиппа не относится к тебе хоть чуточку дружелюбнее? Ее мама организует для нас поездку, помнишь?
– Да, наверное. Но даже Пиппа разговаривает со мной только тогда, когда никого нет рядом. Я ненавижу это.
– Да, моя хорошая. Я знаю. Это ужасно. И я полностью с тобой согласна. Просто давай потерпим еще немного. Посмотрим, вдруг будет получше? И если нет, тогда мы заберем тебя оттуда.
Робин недовольно хмыкает, но все же садится и ест тост на завтрак.
– Ты сможешь потерпеть еще немного, – говорю я. – Я уверена, что сможешь. А потом, кто знает, вдруг это окажется лучшей школой, в которой ты когда-либо училась.
Робин с хрустом проглатывает последний кусочек тоста и смотрит на меня испепеляющим взглядом. Я поднимаю руки в шутливом «сдаюсь» и отступаю назад, смеясь.
Вот мы уже выходим из автобуса около школы. Теперь мне тоже не до смеха. Особенно когда по крайней мере три мамочки, которых я узнала по утреннему чаепитию в кафе, демонстративно отвернувшись, проходят мимо меня, специально не здороваясь. Робин вся сгорбилась, ее лицо исказила мученическая гримаса. И мне потребовалось все мое самообладание, чтобы продолжить наш путь к школе, а не убежать прочь подальше от этого ужасного места, схватив свою дочь за руку.
Даже погода, чтобы соответствовать нашему настроению, как-то чересчур притихла, являя собой жалкое зрелище из смеси мертвящего блеклого света и невзрачной груды тяжелых серых облаков.
– Прибыли, – мрачно вздыхает Робин, когда мы подходим к школьным воротам. – Пожелай мне удачи.
– Удачи, – говорю я. – Просто давай потерпим еще немного.
Я провожаю Робин взглядом, когда она поднимается по ступеням парадного крыльца, а потом разворачиваюсь, чтобы идти восвояси. Как раз в этот момент я вижу Джулию, идущую по другой стороне дороги. Я опускаю голову и ускоряю шаг, чтобы избежать ненужной конфронтации. Но оказывается, я двигаюсь недостаточно быстро. Джулия, заметив меня, бросается через дорогу мне наперерез.
– Твоей дочери лучше держаться подальше от моей, – резко заявляет Джулия, глядя мне прямо в глаза.
Я молча делаю шаг назад, не желая обострять ситуацию, но Джулия следует за мной, прижимая меня к перилам:
– Если я услышу хоть одну жалобу от Дейзи на эту девочку, то клянусь Богом, я не ручаюсь за свои действия.
Джулия так близко приблизила ко мне свое лицо, что я вижу маленькие красные прожилки в ее глазах и поры кожи на носу, в которые забился и присох макияж. Эти недостатки, как уродливые трещины в идеальной фарфоровой маске, придают мне смелости. И вместо того, чтобы последовать своему первоначальному инстинкту и отступить еще дальше, я стискиваю зубы и придвигаюсь к Джулии вплотную.
– Не знаю, за кого ты себя принимаешь, но с меня довольно. Ты ведешь себя, как последняя корова, и твоя драгоценная дочь тоже. Это ей лучше держаться подальше от Робин, – шиплю я прямо в лицо Джулии. – Или ты будешь не единственной, кто не будет ручаться за свои действия.
– Что? Спрашиваешь, за кого, черт возьми, я себя принимаю? Я – глава родительского комитета, вот кто я такая, – с вызовом сообщает Джулия. – А еще я – выпускница этой школы. Я знаю здесь всех и вся. Эта школа – моя.
– Ну и что, черт возьми? Я тоже выпускница этой школы. И знаешь что? Из-за таких, как ты, я ненавидела «Ашамс» еще во времена своей учебы, и теперь тут ничуть не лучше.
Мы стоим нос к носу не двигаясь, несколько долгих мгновений.
– Мамочка! – раздается встревоженный детский голос, и чары рассеиваются.
Я разжимаю кулаки и делаю шаг назад.
Это не Робин, хотя у нее тоже бывают очень похожие нотки паники в голосе. Это Дейзи, дочь Джулии. Она подбежала к нам и вцепилась в руку матери.
– Просто оставь мою дочь в покое, – напоследок шипит Джулия и отворачивается от меня так резко, что чуть не сбивает Дейзи с ног.
Отшатнувшись, девочка отпускает руку матери.
Джулия уже шагает по дороге к школьным воротам, оставив дочь позади себя. Мгновение Дейзи смотрит на меня с выражением какой-то мольбы на лице, потом поворачивается и бежит за матерью, хлопая ранцем по спине.
Я медленно иду к метро, тяжело переставляя ноги, ощущая еще большую тяжесть у себя на сердце. Неделя началась хуже некуда.
21
Каждый день на этой неделе проходит одинаково. Угрозы открытого столкновения с Джулией больше не наблюдается, но всякий раз, когда я приближаюсь к зданию школы, я чувствую невероятное напряжение.
Группы матерей жмутся друг к другу и расходятся при моем приближении, как воды Красного моря при появлении Моисея. Я изо всех сил стараюсь не впадать в паранойю, но я уверена, что мне это не кажется. С таким же успехом я могла бы ходить с привязанным к шее колокольчиком и кричать: «Прокаженная! Прокаженная!»
Но это еще не самое худшее. Самое худшее – это состояние Робин. Она становится все бледнее и тише от этого непосильного бремени отвержения. Ее ногти обкусаны до кровавых маленьких обрубков, а сухая кожа в уголках ее рта все больше и больше расползается дальше на лицо. Но она не хочет со мной ни о чем говорить.
– Все хорошо, – заверяет она меня в среду вечером, когда я спрашиваю, как прошел ее день.
Ковыряясь в пицце, она совсем не смотрит на меня.
– С тобой кто-нибудь разговаривал? – Я задаю этот самый тяжелый для нее вопрос.
Последовала длинная пауза. Я смотрю, как она залезает языком под край большого куска сыра и одним махом отрывает его от основания пиццы. Жует, открывает рот, как будто собирается что-то сказать, и потом снова закрывает его. А потом просто молча качает головой.
– А что насчет нетбола? Вы играете вместе?
Я буду продолжать мучить ее неудобными вопросами, пока не добьюсь от нее хоть чего-нибудь. Минуту она молчит, а потом качает головой – движение легкое, но достаточно понятное.
– Они не передают мне мяч, мам. Я была в самом подходящем месте для того, чтобы получить пас, но Дейзи намеренно отдала мяч другой команде, лишь бы только не передавать его мне. И мама ее за это даже не отчитала. Она только рассмеялась, и все.
– Ее мама приходит посмотреть, как вы играете?
– Да, она постоянно ходит на наши тренировки. И всегда дает девочкам кучу советов по игре.
– По нетболу?
Я не могу скрыть скептические нотки в своем голосе.
– Взрослые тоже играют, мам, – говорит Робин.
Наступает пауза.
– Но она слишком много кричит. Недавно она довела Дейзи до слез.
– Вот как? И как же это произошло?
– Дейзи промахнулась, не попав в кольцо, и мама очень рассердилась на нее. Она все продолжала и продолжала повторять ей, какая она никчемная и что она никогда не попадет в команду номер один.
– Это ужасно, – говорю я. – И к тому же очень глупо так переживать о нетболе в шестом классе.
– Мам, – говорит Робин, – но ведь это важно.
– О, я знаю, что это важно. Но понимаешь, что я имею в виду? Это не так важно – не настолько важно, чтобы довести кого-то до слез по этому поводу. Я даже не знала, что родители могут приходить и смотреть, как проходят тренировки.
– Мама Дейзи – единственная, кто на них ходит.
– А разве учитель не пытается остановить ее, когда она начинает кричать? – спрашиваю я, и Робин смотрит на меня так, словно я сошла с ума:
– Учительница тоже ее боится. Мама Дейзи и вправду очень много кричит.
Робин отодвигает в сторону остатки пиццы и топает наверх в свою комнату. Мне хочется последовать за ней, чтобы продолжить этот разговор, но я сдерживаю свой порыв. Я сажусь на диван в гостиной и пытаюсь читать книгу, пробегая по строчкам глазами, перелистывая страницы. Однако не понимаю ни слова из прочитанного. А перед моим мысленным взором проплывают картины жестокой расправы, которую я хотела бы устроить над Джулией.
Примерно в восемь вечера я решаю подняться наверх, чтобы убедиться, что Робин готовится ко сну. Я уже топаю вверх по лестнице, как вдруг слышу приглушенный крик из ее комнаты. Остальную часть пути я бегу перепрыгивая через две ступеньки.
Робин сидит на полу рядом с кроватью, вокруг нее разложено содержимое ее школьной сумки. В руках у нее какая-то незнакомая мне коробочка – квадратная, бледно-голубого цвета. Она похожа на коробку от «Тиффани», и когда я подхожу ближе, то вижу знакомый логотип на крышке, лежащей неподалеку. Это одна из тех самых милых коробочек этого бренда.
Робин испуганно смотрит на меня, держа в руках эту коробку. Я понимаю, что она не может пошевелиться. Я подхожу и осторожно забираю коробку у нее из рук. А потом заглядываю внутрь. Сначала я не могу разобрать, что это такое там внутри – какая-то непонятная коричнево-белая масса на дне. Я вглядываюсь пристальнее. Что-то похожее на крупинки риса. Но они шевелятся. Я на мгновение замираю, так же как и Робин, глядя на содержимое коробки и еще не до конца понимая, что же у меня в руках. Но затем ко мне приходит осознание.