55
– Я знаю, что сейчас у тебя мысли заняты совершенно другим, – говорит мне Зора по телефону какое-то время спустя. – Но я подумала, что тебе все-таки будет интересно узнать, что же произошло на судебном заседании.
Я равнодушно пожимаю плечами.
– Он признал себя виновным. На каждое выдвинутое против него обвинение. В суде поднялся страшный шум.
– Ясно, – говорю я. – Это хорошо. Это уже кое-что. Я не думала, что у него хватит на это смелости.
У меня такое ощущение, будто все это случилось целую вечность назад.
– Он заступил за свидетельскую стойку, чтобы дать показания, и вместо того, чтобы говорить то, что мы с ним репетировали, он сказал суду, что все обвинения против него – это чистая правда.
В моей душе что-то шевельнулось, легкий всплеск позитивных эмоций.
– И что же произошло потом?
– Судья спросила, меняет ли он свои первоначальные показания, когда он полностью отрицал свою вину, и он ответил утвердительно. Он также во всеуслышание прокричал на весь суд, что это именно из-за своего отца, судьи мистера Фореста, и своего главного юрисконсульта, мисс Карлайл, он так долго не признавал себя виновным.
– Ух ты! – восклицаю я.
Я почти что могу себе представить эту сцену: как их лица багровеют от ярости, потому что их профессиональная репутация разорвана на куски и они в один момент лишились своей юридической практики и судейской неприкосновенности.
– Знаешь, я бы хотела внести кое-какую ясность – я абсолютно ничего не знала об их сговоре, – говорит Зора. – Я не хочу, чтобы между нами были какие-либо недомолвки на этот счет. Я никогда бы не взялась защищать кого-то заведомо виновного.
– Да, я знаю, – отвечаю я. – Джереми мне сказал, что главным зачинщиком всего этого был его отец. Барбара, конечно, тоже была в курсе дела, но решила его покрывать и дальше.
– Понятно. Защищают своих, – говорит Зора. – Никакой порядочности.
– Бедная девочка, – вздыхаю я.
– Да, бедная девочка, – соглашается Зора.
И мы обе молчим какое-то время. Я думаю о Фрее, о том, как храбро она давала показания. Затем я делаю глубокий вдох.
– Прости, что я сразу не рассказала тебе про книгу, которую нашла у него дома. Это было невероятно глупо с моей стороны. Мне следовало бы знать тебя лучше. Все тогда было очень… сложным.
Вспоминая те ужасные выходные, я с трудом подавляю дрожь.
– И что же теперь будет? – спрашиваю я.
– Через несколько недель ему вынесут окончательный приговор. И я подала жалобу в твою Судейскую палату и в Главный совет по стандартам адвокатуры на то, какие нарушения и кем были допущены в ходе этого процесса. Честно говоря, я просто в шоке от всей этой ситуации.
– Хорошо.
– А для Джереми теперь новый адвокат будет добиваться смягчения приговора. Мы отстранены от этого дела, – говорит Зора.
На какое-то время повисает молчаливая пауза.
– Я не знаю, какие у тебя планы насчет работы, Сэди. Хочешь ли ты вернуться в свою Судейскую палату или тебя могла бы заинтересовать работа в одной команде со мной. Нам всегда нужны толковые люди. У нас постоянно целая куча судебных дел и много возможностей для адвокатской практики. И график работы более гибкий, что может быть гораздо удобнее для тебя. Во всяком случае, я сказала Дэвиду, что отныне я намерена лично распределять и поручать дела младшим адвокатам.
Я на мгновение задумываюсь над словами Зоры, но потом убираю все эти мысли в долгий ящик. Я обдумаю все это потом, в свое время. Не сейчас.
– А что с Фреей? – спрашиваю я. – Ты видела, как она отреагировала на признание Джереми?
– Да. Она рыдала, сидя в общественной части зала суда, – говорит Зора. – Я оглянулась и увидела ее всю в слезах. Но кое-что тебе точно будет приятно услышать. Рядом с ней сидела ее мать и утешала ее, обнимая за плечи. Я думаю, что отношения между ними наконец-то наладились.
– Это хорошо, – отвечаю я. Я уже собиралась повесить трубку, но потом поняла, что мне надо сказать кое-что еще: – Зора, я хочу поблагодарить тебя. За все-все, что ты сделала для меня. Ты – самый замечательный друг. Не знаю, когда точно у меня появится такая возможность, но я бы с огромным удовольствием хотела поработать с тобой. Но можно ли быть уверенной, что нам больше не придется представлять интересы подобных козлов и негодяев?
Зора смеется:
– Ты же знаешь, что я не могу дать тебе такой гарантии.
– Да, правда. Истинная правда.
56
Робин шевелится. Она потихоньку просыпается. Я лежу с ней рядом, глядя как она неспешно открывает глаза. С тех пор, как мы забрали ее домой из больницы, она все время спит в моей кровати. Хотя уже понемногу начинает проявлять самостоятельность. В школу она пока что не ходит, но говорит, что уже почти готова. Для меня же тепло ее присутствия рядом – это большое утешение.
Это, наверное, базовый инстинкт всех млекопитающих – потребность быть в стае, спиной к спине, особенно против всяких ночных опасностей. Мои истрепанные нервы постепенно начинают восстанавливаться после всех этих диких стрессов.
Иногда по ночам я лежу в темноте не в силах уснуть и слушаю, как дышит Робин. В эти моменты я представляю себе, каково ей было там, в том ужасном темном сарае. Робин ничего не рассказывает об этом – наверное, не помнит. Или просто не хочет говорить. Я надеюсь, что, пока она была там, в том страшном месте, она так и не приходила в сознание, не просыпалась и не звала меня в поисках утешения, никого не находя.
Я как-то читала об одном опыте: детенышей обезьян оторвали от своих матерей, а потом к ним в клетки помещали пластиковые копии взрослых обезьян в качестве муляжа их матерей. Естественно, неживые обезьяны не двигались и никак не реагировали на крики этих детенышей. Этот эксперимент потряс меня до глубины души – плач детенышей обезьян так громко звучал в моем сознании, что я почти что физически слышала из оглушительный крик.
Моя собственная мать была такой жесткой и непреклонной, будто она была неживым пластиковым муляжом. Я помню, как все свое детство я снова и снова пыталась заговорить с ней, заставить ее обратить на себя внимание, заслужить ее любовь. Но что бы я ни делала, я всегда была недостаточно хороша, я постоянно доставляла ей сплошное разочарование.
Моя мать годами жила со мной бок о бок в одном доме, готовила для меня еду, стирала мою одежду, но при этом она могла ни разу не взглянуть на меня. Она умудрялась неделями не встречаться со мной взглядом, игнорируя элементарную потребность любого дитя в ласке и любви…
Как только Робин полностью просыпается, мы одеваемся и идем наверх в мою детскую спальню. Время пришло. Мы обсуждали это с ней накануне вечером. Мы будем действовать быстро и жестко. Из этой комнаты, находящейся под самой крышей, открывается самый лучший вид из окна во всем доме. Я смотрю вниз на наш маленький садик на заднем дворе – на горшки с яркими цикламенами, которые я посадила в зиму. А по весне там распустятся нежные крокусы, подснежники и нарциссы.
Я думаю, что эта комната с таким превосходным видом из окна идеально подходит для Робин. Мы непременно вернем себе это место, разорвав тиски ненависти, которые ее сейчас сковывают. Я начала двигаться в этом направлении еще пару недель назад, когда в порыве ярости сгребала в мешки весь хлам из своей разрушенной детской комнаты. Теперь уже недалеко до финиша, чтобы закончить эту работу.
– Отнести этот мусор на помойку? – спрашивает меня Эндрю, поднимаясь по лестнице. – Я уже четыре мешка вытащил из твоей комнаты.
Я протягиваю ему еще несколько пакетов с мусором, который мы уже сгребли, и слушаю, как он тяжело спускается по лестнице до входной двери. Он сказал – из ТВОЕЙ комнаты. Он все еще живет у нас и спит в гостиной на диване. Но он здесь исключительно ради Робин, только и всего. Во всяком случае, именно так я говорю сама себе.
Робин разбирает ящики комода, стоящего у противоположной стены комнаты. Мы с ней обе преодолели свой первоначальный ужас от того, что сделала с моей комнатой Лидия, и теперь занимаемся разборкой этого помещения почти что шутя – весело и непринужденно.
– Смотри. Должно быть, она долбанула ее ботинком или чем-то подобным, – говорит Робин, показывая мне смятую голову пластмассовой куклы. Один ее глаз полностью выбит, другой жутко торчит из глазницы, делая ее похожей на зомби из какого-нибудь фильма про оживших мертвецов.
– Это просто потрясающе, – с сарказмом ухмыляюсь я.
Некоторое время мы продолжаем работать молча. Я нахожу несколько целых страниц из красочного атласа о дикой природе и пытаюсь собрать их вместе, размышляя о том, как я была бы счастлива оказаться в доме, где бы меня любили и ценили.
– Мама, – вдруг резко говорит Робин, перепутывая плавный ход моих мыслей. – Мам, посмотри на это.
В руках у нее старая обувная коробка.
– Интересно, что там может лежать? Я нашла ее в самом дальнем углу нижнего ящика комода. Она совершенно не тронута.
– Ух ты, похоже, ты нашла единственную вещь в этой комнате, которая уцелела после кораблекрушения, – восклицаю я, и мы обе смеемся.
Робин подходит ко мне ближе, пробираясь по замусоренному полу и протягивает мне эту коробку.
– Знаешь, я даже боюсь заглядывать внутрь, – признаюсь я. – Как ты думаешь, что там лежит?
– Мертвая жаба?
– Или отрезанный палец ноги?
– А может быть, это бычье сердце, набитое гвоздями? Я читала, что ведьмы так делали для какого-то ритуала, – говорит Робин, и глаза у нее округляются от ужаса.
Мне в голову проходит весьма заманчивая мысль не открывать коробку вовсе и не смотреть, что за гадость находится там внутри. А просто выбросить ее прямо в мусорный мешок и забыть о ней навсегда. Но я понимаю, что меня будет преследовать и не давать покоя мысль о том, что же там все-таки лежало. Я делаю глубокий вдох, чтобы взять себя в руки. Я прекрасно знаю всю глубину материнской ненависти и злобы. Но теперь она уже ничего не может сделать, чтобы причинить мне боль.