Я объясню, почему так думаю. Когда эпизод окончился, я сказала:
— Флорес, пожалуйста, подумайте о демократии, хорошо?
— Маленький доктор, — ответил он, — старого воробья на мякине не проведешь.
— Я не собираюсь ловить вас на чем-то. Можете вы подумать о демократии или нет?
— Я уже много раз о ней думал. — И Соде переключился на активность правого полушария — музыку. Это был хор из последней части Девятой симфонии Бетховена, мы проходили ее в институте на занятиях по искусству. Мы пели на эту мелодию какие-то патриотические слова.
— Не скрывайте от меня ничего! — крикнула я.
— Не кричите, я вас слышу. — Конечно, в комнате царила полная тишина, но в моих наушниках раздавался мощный шум, как будто одновременно пели тысячи людей. — Я и не собирался ничего скрывать, — вслух продолжил он, — я думаю о демократии. Вот она, демократия. Надежда, братство, нет преград. Все стены разрушены. Вы, мы, я — вершим вселенную. Слышите? — И вновь появились вершина горы с короткой травой и чувство высоты, ветер и огромное небо. Музыка звучала в небе.
Когда все кончилось, я сняла с Соде шлем и сказала:
— Спасибо.
Не понимаю, почему врач не может поблагодарить пациента за откровение. Конечно, авторитет врача важен, но не следует доминировать. Конечно, в политике власти должны вести за собой и иметь последователей, но в психиатрии все немного по-другому, врач не может «исцелять» пациентов, пациент «лечит» сам себя с нашей помощью, что не противоречит позитивному мышлению.
Я расстроилась после сегодняшнего разговора с Ф. С. Попробую объяснить, в чем дело.
Из-за ушиба ребер Соде не может посещать трудотерапию, а потому все время неспокоен. Палата для буйных тоже очень плохо влияла на него, а потому я, используя свои полномочия, удалила знак «V» с его больничной карты и три дня назад перевела Соде в мужскую палату «В». Кровать Ф. С. стоит рядом с кроватью старика Арки, и, когда я пришла, чтобы забрать Соде на сеанс, они оживленно беседовали.
— Доктор Собел, — сказал Ф. С., — вы знакомы с моим соседом, профессором Аркой с факультета искусства и литературы нашего университета?
Конечно, я знаю этого старика, он находится в клинике уже много лет, гораздо дольше, чем я здесь работаю, но Ф. С. говорил столь учтиво и загадочно, что я ответила:
— Да. Как дела, профессор Арка? — и пожала старику руку. Тот сдержанно и вежливо поприветствовал меня как незнакомку — он часто забывает людей, которых видел даже день назад.
— А знаете ли вы, — спросил Ф. С., когда мы шли в комнату скопирования, — сколько сеансов электрошока прошел профессор? — и, когда я ответила, что не знаю, сам ответил: — Шестьдесят. Он каждый день рассказывает мне об этом. С гордостью. — Немного помолчав, Ф. С. продолжил: — А знаете ли вы, что он был всемирно известным ученым? Он написал книгу «Идея свободы» — о свободе в политике, искусстве и науке в двадцатом веке. Я прочел эту книгу, когда учился в инженерном институте. Тогда она существовала. На книжных полках. Но больше ее нет. Нигде. Спросите доктора Арку. Он никогда о ней не слышал.
— После электроконвульсивной терапии всегда наблюдается некоторая потеря памяти, — ответила я, — но утерянный, забытый материал можно изучить и обрести вновь.
— После шестидесяти сеансов? — спросил Соде.
Ф. С. — высокий мужчина, немного сутулый, но даже в больничной пижаме он выглядит довольно внушительно. Я тоже высокая, и он называет меня «маленьким доктором» не потому, что я ниже его. Впервые он назвал меня так, когда разозлился, и теперь иногда использует такое обращение, когда злится, но не хочет обижать меня — ту меня, которую он знает.
— Маленький доктор, — нахмурился Соде, — хватит прикидываться. Вы же понимаете, что разум этого человека был разрушен намеренно.
Сейчас я напишу в точности то, что сказала, потому что это важно.
— Я не одобряю использование электроконвульсивной терапии как основной процедуры лечения. Я бы не рекомендовала ее использование для моих пациентов, кроме, возможно, особых случаев старческой меланхолии. Я занимаюсь психоскопией потому, что это созидательный, а не разрушительный метод.
Это правда, но я никогда раньше не говорила и не думала об этом сознательно.
— А что вы порекомендуете для меня?
Я объяснила, что, когда я поставлю окончательный диагноз, мои рекомендации еще должны быть одобрены заведующей отделением и ее помощником. Но до сих пор ничего в истории Ф. С. или его личности не дает права на применение ЭКТ, хотя обследование еще не закончено.
— Так давайте продлим обследование как можно больше, — сказал Ф. С., шаркая ногами и сутулясь.
— Зачем? Вам что, это нравится?
— Нет. Но мне нравитесь вы. И мне хотелось бы оттянуть неизбежный конец.
— Почему вы постоянно твердите, что он неизбежен, Флорес? Неужели вы не понимаете, что ваши мысли по этому поводу просто-напросто иррациональны?
— Роза, — ответил он, впервые назвав меня по имени, — Роза, о настоящем зле нельзя рассуждать здраво. Существуют грани, неразличимые для человеческого разума. Конечно, я рассуждаю иррационально, если поставлен лицом к лицу перед надвигающимся разрушением моей памяти — меня самого. Но я рассуждаю правильно. Знаете, они просто не выпустят меня отсюда не… — Он надолго замолчал, но в конце концов закончил: — Неизменённым.
— Один психотичный эпизод…
— У меня не было психотичного эпизода. Вы должны были уже это понять.
— Так почему же вас прислали сюда?
— У меня есть несколько коллег, считающих себя соперниками, конкурентами. Думаю, они информировали ТРТУ, что я — либерал, ведущий подрывную деятельность.
— А доказательства у них есть?
— Доказательства? — К этому моменту мы уже пришли в комнату скопирования. Ф. С. на мгновение закрыл лицо руками и смущенно засмеялся. — Доказательства? Ну, однажды на собрании своего отделения я долго беседовал с одним гостем — иностранцем, работающим, как и я, дизайнером. И у меня есть друзья, вы знаете, — непродуктивные люди, богема. А этим летом я доказал начальнику отделения, что разработанный им и одобренный правительством дизайн оборудования не будет рациональным. Очень глупо. Может, я здесь именно поэтому — из-за слабоумия. И я много читал. Прочел книгу профессора Арки.
— Но все это неважно, вы думаете позитивно, любите свою страну, вы лояльны в конце концов!
— Не знаю, — задумчиво протянул Ф. С. — Мне нравится идея демократии, надежды, да, это я люблю. Даже жить без этого не могу. Но страна? Вы имеете в виду нечто на карте, линии? Все, что внутри этих линий, — хорошо, а все, что вне их, — не имеет значения? Как может взрослый человек любить такую по-детски наивную идею?
— Но вы ведь не предадите нацию внешнему врагу.
— Ну, — ответил он, — если встанет вопрос выбора между нацией и человечеством или между нацией и другом, могу и предать. Если вы называете это предательством. Я называю это моралью.
Он действительно либерал. Именно о таком случае рассказывала док. Катрин в воскресенье.
Классический случай психопатии: отсутствие нормальной лояльности. Он довольно равнодушно произнес — «могу и предать».
Нет. Неправда. Он сказал это с трудом, с болью. А я была настолько шокирована, что ничего не чувствовала, кроме пустоты и холода.
Как я могу лечить подобный тип психоза — политический психоз? Я дважды перечитала книгу Де Кама и думаю, что теперь понимаю ее, но между политическим и психологическим все еще остается пробел. Книги рассказали мне, как надо думать, но не объяснили, как действовать позитивно. Теперь я знаю, что Ф. С. должен думать и чувствовать, понимаю разницу между должным и теперешним состоянием его разума, но не знаю, как научить его думать позитивно. Де Кам говорит, что неприятие — это негативное состояние, которое необходимо заполнить позитивными идеями и эмоциями, но для Ф. С. такой способ не подходит. Дело не в нем. Зато у Де Кама есть явный пробел между психологическим и политическим — сфера применения его идеи. А если идеи Де Кама неверны, то как можно их применить?
Мне очень нужен совет, но я не могу получить его у док. Нэйдс.
«Вы найдете здесь все, что вам надо», — сказала она, давая мне дело Соде. И если я скажу, что мне это не удалось, то тем самым продемонстрирую свою беспомощность и несостоятельность, и Нэйдс заберет у меня этого пациента. К тому же я думаю, что дело Соде дано мне для того, чтобы проверить меня. Но мне нужен опыт, я учусь, и, кроме того, пациент мне доверяет и свободно делится со мной своими мыслями. Он ведет себя раскованно, ибо знает, что я все сохраню в тайне. А потому я не могу никому показывать дневник и обсуждать проблемы с кем-либо, пока Соде не вылечится. И конфиденциальность больше не потребуется.
Но я не знаю, когда это случится. Возможно, тайну придется хранить всегда.
Мне нужно научить Ф. С. подстраивать поведение под реальную ситуацию, иначе его пошлют на ЭКТ, когда в ноябре состоится пересмотр дел на заседании комиссии. Соде прав во всем.
Я прекратила вести дневник, когда материалы Ф. С. стали казаться мне «опасными» для него (и для меня самой). Сегодня ночью я перечитала все записи и теперь понимаю, что никогда не смогу показать написанное док. Н. Поэтому я снова собираюсь писать все, что вздумается. Что Н. и велела делать. Хотя она всегда ожидала, что я покажу ей записи, что мне захочется их показать (так я поначалу и делала) или что если она попросит, то я покажу. Вчера Н. попросила меня дать ей дневник. Я сказала, что перестала его вести, поскольку там всего лишь повторялись записи, которые я делала в больничных картах пациентов. И явно не одобрила мои действия, но промолчала. За последние несколько недель наши отношения «начальник — подчиненный» очень изменились. Я более не чувствую острой нужды в чьем-либо руководстве. После освобождения Аны Джест, статьи об аутизме и моего успешного анализа пленок Т. Р. Винхи, Н. не может настаивать, чтобы я ей подчинялась. Но она может возмутиться моей независимостью. Я сняла с дневника обложку и храню страницы в прорези переплета книги Рейнгельда: будет очень трудно найти тетрадь здесь. Когда я прятала дневник, то чувствовала что-то неприятное в желудке и у меня разболелась голова.