м числом людей и вождей, и тех, кто хотел быть вождем, честолюбивыми потугами и алчностью подавляющими надежды и силу, несуразным дилетантским правительством, ковыляющим от насилия к компромиссам. Все это усложняется, перепутывается, и больше уже никогда не познать дивную простоту идеала, чистой идеи свободы. А это то, чего я хотел, ради чего работал все эти годы. Подорвать благородно простую кастовую иерархию, заразив ее идеей справедливости. А затем подорвать благородно простой идеал равенства всех людей, попытавшись воплотить его в жизнь. Монолитная ложь рассыпается на тысячи несовместимых истин, и это то, чего я хотел. Но я оказался в тенетах безумия, глупости, бессмысленной жестокости свершившегося».
«Они все хотят использовать меня, а я пережил свою полезность», — подумал он. И мысль эта озарила его изнутри, как сноп солнечных лучей. Он все время верил, что есть что-то, что он мог бы сделать. Но не было ничего.
Это была своего рода свобода.
Неудивительно, что он и Метой поняли друг друга без слов и сразу. К двери подошел задьйо Тэма, чтобы отвести его вниз. Снова в комнату стайной собаки. Всех с замашками вождей влекла эта комната, ее суровый мужской дух. Теперь его там ждали лишь пятеро: Метой, два генерала и еще двое в ранге реги. Доминировал надо всеми Банаркамье. Он покончил с вопросами и был настроен отдавать приказы.
— Завтра мы уходим отсюда, — сказал он Эсдану. — Вы отправитесь с нами. У нас есть доступ в голосеть Освобождения. Вы будете говорить за нас. Вы скажете правительству легов, что Экумена знает про их планы использовать запрещенное оружие, и предупредите их, что за подобной попыткой последует мгновенное и ужасное возмездие.
У Эсдана покруживалась голова от голода и бессонницы. Он стоял неподвижно — его не пригласили сесть — и смотрел в пол, опустив руки по бокам. Он прошептал еле слышно:
— Да, хозяин.
Голова Банаркамье вздернулась, глаза сверкнули.
— Что вы сказали?
— Энна.
— Да кто вы, по-вашему?
— Военнопленный.
— Можете идти.
Эсдан вышел. Тэма пошел за ним, но не направлял и не останавливал. Он пошел прямо на кухню, откуда доносилось звяканье кастрюль, и сказал:
— Чойо, дай мне что-нибудь поесть.
Старик, съежившийся, трясущийся, что-то мямлил, извинялся, ворчал, но положил перед ним немного сушеных фруктов и кусок черствого хлеба. Эсдан сел к столу для разделки мяса и жадно принялся за еду. Он предложил Тэма присоединиться, но тот сухо отказался. Эсдан съел все до последней крошки. Потом прохромал из кухни к боковой двери на большую террасу. Он надеялся увидеть там Камзу, но терраса была пустой. Он сел на скамью у балюстрады над продолговатым прудом, отражавшим небо. Тэма стоял на посту неподалеку.
— Вы говорили, что невольники в таком месте — прихвостни врагов, если они не присоединились к Восстанию, — сказал Эсдан.
Тэма стоял неподвижно, но слушал.
— А вам не кажется, что они просто не понимали происходящего? И до сих пор не понимают? Это проклятое место, задьйо. Здесь свободу трудно даже вообразить.
Молодой человек некоторое время подавлял желание ответить, но Эсдан продолжал говорить, нащупывая хоть какой-то контакт с ним. Внезапно что-то в его словах вышибло пробку.
— Постельницы, — сказал Тэма. — Трахаются с черными каждую ночь. Все они трахнутые. Блудни легов. Рожают черных щенят, дахозяин, дахозяин. Вы сказали: они не знают про свободу. И не узнают. Нельзя дать свободу таким, которые дают черным себя трахать. Они гнусь. Грязь, и их не отмыть. Насквозь пропитались черным семенем. Семенем легов!
Он сплюнул на террасу и утер рот.
Эсдан сидел неподвижно, смотрел на воду пруда за нижней террасой, на вековое дерево, туманную реку, дальний зеленый берег. «Здоровья ему и благого труда, терпения, сострадания, душевного покоя. Какая была от меня польза? Хоть какая-то? Все, что бы я ни делал, никогда не приносило пользы. Терпение, сострадание, душевный покой. ОНИ ЖЕ ТВОИ ЛЮДИ…» Он посмотрел вниз на густой комок слюны на желтой плитке террасы. «Глупец! Верить, что ты можешь кому-то дать свободу. Вот для чего существует смерть. Выпускать нас из клетки-укоротки».
Он встал и молча захромал в дом. Молодой человек последовал за ним.
С наступлением сумерек зажегся свет. Наверное, они допустили старого Саки к генератору. Предпочитая вечерний сумрак, Эсдан выключил свет у себя в комнате. Он лежал на кровати, когда в дверь постучали и вошла Камза с подносом.
— Камза! — сказал он, вставая, и обнял бы ее, если бы не поднос. — А Рекам?
— С моей мамой, — прошептала она.
— С ним все хорошо?
Кивок затылком. Она поставила поднос на кровать. Стола ведь не было.
— С тобой все хорошо? Будь осторожна, Камза. Если бы я мог… завтра они уйдут. Держитесь от них подальше, если сумеете.
— Я держусь. Безопасность с вами, хозяин, — сказала она своим тихим голосом.
Он не понял, вопрос это или пожелание, грустно пожал плечами и улыбнулся. Она повернулась к двери.
— Камза, а Хио?
— Она с этим. В его постели.
После паузы он сказал:
— Есть вам, где спрятаться?
Он опасался, что люди Банаркамье перед уходом могут убить тут всех за «коллаборационизм» или чтобы замести свои следы.
— У нас есть яма, куда уйти, как вы говорили.
— Отлично. Уйдите туда, если удастся. Исчезните! Не попадайтесь им на глаза.
— Я буду держаться крепко, господин.
Она уже закрывала дверь, когда стекла в окнах задрожали от звука приближающегося летательного аппарата. Они замерли — она у двери, он около окна. Крики внизу, снаружи, топот бегущих ног. С востока приближалось несколько летательных аппаратов.
— Гасите свет! — крикнул кто-то.
Люди выбегали к аппаратам на газоне и террасе. Окно вспыхнуло слепящим светом, воздух сотрясся от оглушительного взрыва.
— Со мной! — Камза схватила его за руку и потащила за собой в дверь, по коридору и в дверь для слуг, которой он прежде даже не замечал.
Он проковылял, как мог быстрее, вниз по крутым каменным ступенькам, по узкому коридору, и они оказались среди лабиринта конюшен. Едва они вышли, как серия взрывов сотрясла все вокруг них. Под сокрушающий грохот и всплески огня они пересекли двор — Камза все еще тянула его за собой с полной уверенностью, а потом они юркнули в одну из кладовых в конце конюшен. Гана и старый невольник как раз поднимали крышку люка. Все четверо спустились в подвал — Камза одним прыжком, остальные медленно и с трудом по деревянной приставной лестнице. Особенно трудно спуск дался Эсдану, и он неуклюже, всей тяжестью наступил на сломанную ступню. Спускавшийся последним старик закрыл за ними крышку люка. У Ганы был фонарик, но она включила его лишь на минутку, осветив большой низкий подвал с земляным полом, полки, арку прохода в соседнее помещение, груду деревянных ящиков и пять лиц — проснувшийся малыш, как всегда, беззвучно смотрел из платка, привязанного к плечу Ганы. Потом тьма. И на некоторое время безмолвие.
Они нащупали себе по ящику и сели во тьме, кто где.
Послышались новые взрывы, словно бы вдалеке, но земля под ящиками и тьма задрожали. И они задрожали вместе с ней.
— О Камье! — прошептал кто-то.
Эсдан сидел на пошатывающемся ящике, и кинжальные удары боли в его ступне сливались в одно жгучее жжение.
Взрывы. Три. Четыре.
Тьма обладала консистенцией густой жижи.
— Камза, — прошептал он.
Она что-то прошептала. Где-то рядом с ним.
— Благодарю тебя.
— Ты сказал: прячьтесь, и мы поговорили про это место, — прошептала она.
Старик дышал со всхлипывающим хрипом и часто откашливался. Было слышно и как дышит малыш — тихий неровный, почти прерывистый звук.
— Дай его мне. — Это был голос Ганы. Значит, она отдала малыша матери.
— Потом, — прошептала Камза.
Старик заговорил неожиданно и громко, заставив их всех вздрогнуть.
— Тут воды нет!
Камза шикнула на него, а Гана прошипела:
— Не кричи, глупый.
— Глухой, — шепнула Камза Эсдану с легким намеком на смех.
Если у них тут нет воды, прятаться они могут лишь ограниченное время — ночь, следующий день. А для кормящей женщины и этот срок может оказаться слишком долгим. Камза думала о том же, что и Эсдан. Она сказала:
— Как мы узнаем, выйти или нет?
— Рискнем, когда будет надо.
Наступило долгое молчание. Было трудно смириться с тем, что к такой тьме глаза привыкнуть не могли, что ты ничего не увидишь, сколько бы ни просидел здесь. И было холодно, как в пещере. Эсдан пожалел, что на нем нет шерстяной рубашки.
— Ты его грей, — сказала Гана.
— Я грею, — прошептала Камза.
— Эти, они невольники? — шепнула ему Камза.
Она сидела где-то совсем близко от него, где-то слева.
— Да. Освободившиеся невольники. С севера.
— Как старый господин умер, сюда много всяких приходило. Солдаты из армии. А вот невольников прежде не было. Они застрелили Хио. Они застрелили Вея и старого Сенео. Он не умер, но он застрелен.
— Их, наверное, привел кто-то из полевого поселка, показал им, где дозорные. Но они не могли отличить слуг от солдат. Где вы были, когда они пришли?
— Спали. На кухне. Все мы, домашние слуги. Все шесть. Этот человек стоял там, как восставший мертвец. Он сказал: «А ну лежать! Чтоб волосок не шевельнулся!» И мы лежали. Слышали, как они стреляли и кричали по всему дому. Владыка милостивый! Я очень боялась. Потом стрельбы больше не было, а этот человек вернулся к нам, наставил свое ружье на нас и отвел нас в старый домашний поселок. Они заперли за нами старые ворота. Как в прошлые дни.
— Зачем они это делали, если они невольники? — произнес во тьме голос Ганы.
— Старались освободиться, — ответил Эсдан.
— Как освободиться? Стрелять и убивать? Убить девушку в постели?
— Они все воюют, все другие, мама, — сказала Камза.
— Я думала, это кончилось назад три года, — сказала старуха. Ее голос звучал странно. Сквозь слезы. — Я тогда думала, это свобода.