Та подняла глаза и робко улыбнулась.
— Просто попробуй, — вступила Диана, стараясь не проявлять излишней настойчивости. — Соус домашний.
Эмма повела глазами с отца на мать, потом уставилась на вилку с макаронами. С осторожностью поднесла ее ко рту.
Затем облегченно вздохнула, и макаронина скользнула в рот. Она ее прожевала, проглотила и потянулась за новой порцией пасты.
Эмма съела всю тарелку.
— Ну, кажется, мы нашли еду, которая тебя устраивает. — Пол передал Эмме тарелку с добавкой.
— Вкусно! — Эмма погрузила вилку в пасту. Она ела так быстро, что скоро и лицо и руки у нее оказались перепачканными в томатном соусе.
— Не спеши, солнышко, никто не отнимет. — Диана салфеткой вытерла хорошенькое, с ямочкой посредине подбородка личико Эммы.
Следы
После обеда Эмма пошла к себе в комнату, закончить рисунок, который начала накануне вечером. Похоже, подумала Диана, все дети большую часть свободного времени проводят перед листом бумаги, вооружившись цветными карандашами или мелками, — да и как иначе ребенку себя выразить? Впрочем, Диане хотелось верить, и не без оснований, что рисование для Эммы, так же как когда-то для нее самой, — нечто большее, чем просто детское увлечение, нечто такое, что может стать творческой профессией.
Для самой Дианы рисование всегда было лучшим утешением, даже спасением. В выпускном классе, когда ее уже почти выкинули из школы Бриар-Хилла, на перемене ее как-то поймала в коридоре учительница рисования мисс Якобс.
Мисс Якобс была худощавая крепкая женщина с волнистой гривой темных волос. Обычно она одевалась в манере слегка постаревших хиппи — грубые свитера, ботинки на толстой подошве, ярко-фиолетовые гольфы и длинные цветастые индейские юбки. Диане мисс Якобс нравилась, хотя вообще-то она старалась держаться подальше от учителей. Слишком часто она поддавалась обаянию какой-нибудь учительницы, пока та не спускала на нее всех собак за опоздание или прогулы. Поначалу Диана производила на учителей хорошее впечатление, потому что была сообразительной, вежливой и умела вести себя как взрослый человек. Но длилось это недолго. Стоило ей начать пропускать уроки, не делать домашних заданий и засыпать прямо за партой, как они дружно причислили ее к разряду «трудных подростков».
Но мисс Якобс заговорила с ней как с подругой.
— Знаешь, я в старших классах сама училась просто ужасно. Меня спасло рисование. Ты очень одаренная девочка, Диана. Это может здорово тебе пригодиться. Если, конечно, отнесешься к своему дарованию серьезно.
Несколько недель спустя мисс Якобс повесила в классе на доску рисунок углем Дианы — черно-белый портрет женщины, повернувшейся под таким углом, что волосы почти скрывали лицо. Это могла быть любая женщина. Ее образ Диана вынашивала годами. Лицо этой женщины — до последней мелкой черточки — возникало по утрам у нее перед глазами, едва она просыпалась.
— Это одна из лучших школьных работ в моей практике, — сказала мисс Якобс.
И подробно разобрала рисунок, объяснив, как прорисованы детали и в то же время сохранен подтекст, намек. Диана жутко боялась, что одноклассники, увидев ее вывешенную на всеобщее обозрение работу, начнут закатывать глаза, хихикать и отпускать шуточки, но все молчали — даже те, кто посещал уроки рисования исключительно ради того, чтобы не сдавать по этому предмету экзамены и зачеты, — и внимательно разглядывали творение ее рук. С этого дня для нее началась новая жизнь.
Эмма с рисунком в руках поднялась к себе в комнату, а Пол с Дианой выпили по бокалу красного вина и вместе принялись убирать со стола.
Пол относил жене на кухню посуду, а Диана складывала ее в раковину и ополаскивала: сбрасывала остатки в измельчитель мусора, который с утробным рычанием пережевывал их и глотал. Потом она составила тарелки в посудомоечную машину.
Кухня, как и столовая, была небольшой. Шкафчики из той же гладкой светлой сосны, что и стол в столовой, на дверцах рисунки небольшого формата — цветы, репейники, травы. Она всегда мечтала именно украсить свою кухню — когда у нее будет своя кухня. Ей хотелось собрать здесь нечто вроде скромной коллекции предметов, греющих душу. Над мойкой у окна она повесила клетчатую штору.
Нагнувшись над машиной, она отбирала нуждающиеся в полировке ножи и складывала их в корзинку для столовых приборов, отдельно от вилок и ложек, когда сзади подошел Пол, мягко провел рукой по ее спине, склонился ближе и уткнулся ей в шею.
Вздрогнув, Диана дернулась и выронила нож.
— Это всего лишь я, — весело сказал муж. — Ты что, решила, что к нам воры забрались?
Диана засмеялась в ответ и покачала головой, подняла с пола лоснящийся от масла нож и услышала легкое рычание.
Это был звук, который часто издавал Пол в минуты их близости: и в самый первый раз, и когда занимались любовью на полу в его офисе или на узкой скрипучей кровати в ее комнате в общежитии, пользуясь отсутствием соседки. За прошедшие годы этот рык стал сигналом, который подавал ей муж: он означал, что ему не терпится остаться с ней наедине.
Диана обернулась, обняла мужа и прижалась губами к его рту. Вдохнула свежий травяной запах его бороды и усов. Они долго и сладко целовались, пока не услышали, как скрипнула, открываясь, дверь наверху и раздался топоток дочкиных шагов по твердым деревянным половицам.
Каждый вечер они часами разговаривали по телефону…
Когда матери интересовались, о чем можно так долго болтать, они отвечали, что сами не знают, и это была истинная правда.
Их голоса путешествовали через весь городок Брайар-Хилл, из одной спальни в другую. Беспроводные трубки, прижатые к уху, были такими легкими, что казалось, они тут вовсе ни при чем, будто девичьи голоса возникали прямо из воздуха.
При этом слышимость была отличная, словно между подружками вообще не было никакого расстояния. Ни лужаек и садов, ни домов с толстыми стенами, выстроившихся вдоль улиц с привычными названиями — Мейден-лейн, Университетская, проспект Свободы — тех улиц, по которым они ходили каждый день и по которым матери возили их в школу.
Пусть их родной городок был всего лишь крошечной точкой на карте, но в этой точке сосредоточился для них целый мир. Второго такого нет больше нигде. Для них, шестнадцатилетних, этот маленький городок, в котором они покупали диски и картошку фри, страдали и дружили, был равнозначен космосу с его скоплением звезд и туманностей и всей истории человечества. Пирамиды. Евреи, бредущие по пустыне. Атомная бомба, сброшенная на Нагасаки. Ничего этого для них просто не существовало… Если бы их попросили найти на карте Алжир, они бы только хихикнули, хотя вовсе не были особенно глупыми и пустоголовыми — обыкновенные американские школьницы.
Шестнадцатилетние девчонки.
Они слыхом не слыхивали о Хартии вольностей, зато знали наизусть все интимные подробности из жизни звезд.
Разумеется, не тех звезд, что сияют в небесах.
Аланис Мориссет, Леонардо Ди Каприо, Мадонна, Бритни Спирс…
— Нейт собирается пригласить тебя на свидание. Он сегодня та-ак смотрел на тебя…
— Ничего подобного!
— Точно тебе говорю. Он с тебя прямо глаз не сводил.
— Может, он в окно смотрел?
— Ну, в окно он тоже смотрел.
— Слушай, меня мама просила разгрузить посудомоечную машину.
— Ладно, перезвони потом.
— Ага, минут через пятнадцать.
— Пока.
— Пока.
Дом издавал стоны и охи, и это было одновременно и благословением, и проклятием.
Как и прочие постройки в округе, он стоял здесь уже не меньше ста пятидесяти лет. В нем жили и умерли многие поколения.
Это был солидный и прочный фермерский дом, выкрашенный в белый цвет, расположенный в самом центре лучшего района Бриар-Хилла, его самого благополучного, университетского квартала, облюбованного профессурой больше века тому назад.
Диана видела черно-белые фотографии первых академиков, живших в их тогда еще совсем новом районе. Худощавые и строгие, по крайней мере с виду, мужчины в неудобной и жесткой одежде, вместо «вольво» управлявшие конными экипажами. Как Диана ни пыталась, но так и не могла представить себе, как они прогуливаются по ее саду или сидят в гостиной либо при свете свечи за кухонным столом, погруженные в изучение толстенных фолиантов.
Они так давно исчезли, что казались нереальными. Кем они были, что знали и чего хотели при жизни? Наверное, как и все остальные люди, они думали, что никогда не умрут.
Но теперь от них остались только возведенные ими дома, населенные — словно в насмешку — чужаками.
Это был идеальный дом. Дом-мечта! И пусть каждый шаг по его половицам отдавался эхом по всему дому — что ж, такова плата за совершенство.
А может, это его свойство и составляло неотъемлемую часть совершенства.
Диана и Пол, все еще не размыкая объятий, прислушивались к шагам дочери, пока те не замерли возле дверей ванной комнаты наверху.
— Пол, я так за тебя рада… Из-за лекции.
— Признаюсь, я и сам чертовски доволен. — Пол ухмыльнулся и прищурил ярко-голубые глаза, делавшие его, пятидесятипятилетнего профессора, похожим на десятилетнего мальчишку.
Диана опять прислушалась:
— Где там Эмма?
Пол повернулся к лестнице:
— В ванной, по-моему. У нас еще есть время.
Он плотно обхватил ее за бедра и прижал к себе, оглянувшись, словно проверяя, не подсматривает ли кто-нибудь. Вытянул блузку из джинсов Дианы. Его рука скользнула по ее спине под черный бюстгальтер и мягко сжала грудь.
Сверху раздался шум спускаемой воды. Было слышно, как вода побежала по трубам, уносясь прочь из дома. Пол убрал руку из-под лифчика жены.
— Посмотри, что ты наделала. — Он показал на бугор, топорщившийся под брюками цвета хаки.
Диана засмеялась. Ее сердце билось часто и сильно, как у подростка. Оба раскраснелись и вспотели.
— Пока хватит. — Она вложила ему в руки влажную губку. — Иди и вытри со стола, искуситель. После разберемся.