Когда заседатели все это услышали, волосы у них встали дыбом, а сердце облилось кровью; страшно они переполошились, некоторые даже предложили немедленно отправить в Мюлезайлен фельдфебеля и схватить лекаря, пытать его, а затем колесовать или четвертовать как осрамителя властей. Прочие же воспротивились этому, ибо полагали, что терпение у Бога скоро может кончиться. Но и народ обижать не следует, поскольку Мюлезайлер был человек известный и уважаемый. И если он отправится в другие города, его увидят их добрые друзья из Цюриха или Люцерна, а как уж они поступят, это их дело. Коли не выгорит, он придет и за ними, а если все получится, то будет одна только польза.
Твердолобые ничего не желали об этом слышать. Какой будет позор всей семье, детям и внукам, если выяснится, что Мюлезайлер увел отца. Этого допустить никак нельзя, любой ценой. Пусть после смерти люди отправляются куда угодно, ради Бога, но другие об этом знать ничего не должны, а меньше всего — простой народ.
Наконец, после долгих прений и разбирательств, победили те, кто считал, что власть предержащие не должны обращать внимания на все это дело, как будто бы им и вовсе ничего не известно. В остальном же следует все отрицать, а тех несчастных, кто в это верит, высмеивать, сочувствовать им и говорить, что следует снисходительно относиться к бедным крестьянам и дозволять им небольшие радости, кои их утешают и никому не вредят. Таким образом удастся избежать шумихи, история эта всем наскучит и верить в нее никто не будет, а Мюлезайлер наконец избавится от насмешек мальчишек и сможет остаться дома.
На том и порешили, но вышло все иначе. Каждый год заходил он в Берн и забирал господ, но в Ротенталь мог уже не ходить, сопровождая их только до Тунского озера. В других городах его тоже не трогали, хотя он часто бывал в Базеле, Цюрихе и Люцерне. В Берне его хотели было поднять на смех, да передумали. Когда Мюлезайлер однажды был в Берне по другому делу, один из отчаянных господ открыл окно и крикнул: “Мюлезайлер, когда за мной пожалуешь?” — “Через шесть недель, милостивый государь”, — ответил Мюлезайлер. Через три недели тот помер, а через шесть недель Мюлезайлер снова отправился в путь во главе своей процессии, и больше над ним никто не шутил.
Крестьяне вновь уверовали в справедливого Бога на небе, приободрились, расправили плечи и вернулись к работе и повседневным делам. А вот у господ гордыни поубавилось, и поскольку увидели они, что Господь Бог крестьян за людей держит и за всякие проделки с ними, и тем паче подлости, жестоко карает, стали они за собой следить и лучше с крестьянами обращаться, велели ландфогтам не закусывать удила, снизили подати и позаботились о том, чтобы людям жилось вольготно, а те стали считать себя свободными швейцарцами и имели на то основания. Так снова по всей стране воцарился мир и единство, а Мюлезайлер дожил до того, что Господь освободил его от наказания за сомнения. Последние годы прожил он в покое в Мюлезайлене, а караван отправлялся в Ротенталь самостоятельно. Умер он, кажется, в один год с Эрлахером, который в Крестьянскую войну наломал много дров и обращался с крестьянами, как со спичками. Мюлезайлер же по сей день живет в памяти, даже в некоторых государственных институциях спустя двести лет помнят его имя».
«Но Ханс, правда ли все то, что ты рассказал? Меня эта история потрясла. Меня словно подхватил ветер и принес прямо в Ротенталь».
«Сосед, я рассказал тебе все так, как услышал от своей бабки, — за что купил, за то и продаю. А уж ты волен думать, что пожелаешь. У каждого на это свое мение. Если же мы верим и не забываем, что Господь Бог на небе справедлив и тому, кто обращается с ближними своими не как с братьями, воздастся по заслугам, тогда вера наша истинная».
«Ты прав, Ханс, — сказал сосед. — Но все же хотел бы я знать, по-прежнему ли ротентальцы забирают людей. Думаю, да, потому как начнут камни бросать, так за много верст слышно».
«Что же в том удивительного, сосед? — сказал Ханс. — Или тебе не довольно знать, что Бог с каждым поступает так, как он того заслужил при жизни?»
«Так-то оно так, — сказал сосед. — Да вот только хочу понять, отправятся ли в Ротенталь все те, кто в любую погоду заставляет наших парней шагать по стране, кто каждый день подает нам такое кушанье, что и свинья побрезгует, а коли не захотим отведать, плеснет такого супчику, что впору в нем захлебнуться; а еще те, кто считает, будто мы только для того и существуем, чтобы они могли пить нашу кровь, а потом над нами же и потешаться? Желаю им такой участи от всего сердца».
«Эх, сосед-сосед, — сказал Ханс, — не позволяй сбить себя с пути истинного и оставь это дело Господу, уж он справится. Позаботься-ка лучше о том, чтобы самому в Ротенталь не попасть, а то и еще куда похлеще».
«Не шути так, Ханс! — ответил сосед. — Меня от одной мысли трясет. Да и как мог бы я туда попасть — ведь Ротенталь для господ, не для нашего брата».
«Само собой, сосед, — сказал Ханс. — Когда кто-нибудь из наших, например, мучает и изводит детей, словно бы Господь создал их лишь для нашего развлечения и пользы, или когда мы халтурим или, того хуже, обогащаемся за счет бедных ребят, пухнем, пока те трудятся в поте лица, — мы грешим не лучше знатных господ, аккурат для Ротенталя».
«Доброй тебе ночи, Ханс, — попращался сосед. — Спи крепко и не сердись, что так засиделся у тебя!»
«Спокойной ночи, — ответил Ханс, — и не приходи завтра слишком рано!»
Ступай, подумал он про себя, да не забудь вытащить бревно из глаза, что так отчаянно тебя укололо, едва я завел разговор! Многие впадают во грех и того не замечают, а сами-то всего лишь одеваются на другой манер, да те, с кем они так же точно обращаются, носят другие имена.
На этом Ханс выбил трубочку, бросил прощальный радостный взгляд на милые звезды, которыми любовался уже много лет, подумал, на какой же из них уготовано ему последнее пристанище, и отправился на покой. Вскоре Ханс уже погрузился в сладкие дремы, а из Ротенталя все раздавался грохот.
ЗАДУШЕВНЫЙ РАЗГОВОР
В низкой комнате был накрыт стол, у печи мотал пряжу мужчина, из открытой двери в маленькую темную комнатку вышла женщина.
— Успеем мы поесть, пока она не померла? — спросил мужчина.
— Да ешьте! Ничего не случится, — раздался голос из комнатки.
— Если хочешь, дам тебе супу! — сказал мужчина, отложил пряжу и сел за стол. То был голос его жены, лежавшей на смертном одре, но еще рассчитывавшей пережить обед.
Мужчина и служанка с аппетитом принялись за еду.
— И во что мне ее заворачивать, когда все кончится? — спросила служанка. — В сундуке есть еще несколько чистых простыней.
— Ну уж нет, — сказал мужчина, — мы их только в прошлом году пошили, они же почти новые.
— Эй, знаете что! — раздался голос из комнатки. — В погребе висит старое покрывало, оно еще ничего, хотя и потрепано. У него подкладка отстает! Оно подойдет, ничего страшного.
— Вот и славно, — сказал мужчина, — лучше и не придумаешь, его и не жалко. Как приберешься, спускайся в погреб и принеси его, да отпори подкладку, пусть будет наготове. Точно ничего не хочешь? Есть еще немного супу, — бросил мужчина в сторону комнатки.
— Нет, — последовал ответ.
— Ну хорошо, убирай со стола, — сказал мужчина служанке. — Да не забудь покрывало снизу!
Когда посуда была перемыта, служанка принесла покрывало, зашла с ним в комнатку, присела у кровати и принялась отпарывать подкладку.
— Посижу лучше здесь, так я ничего не упущу и увижу, коль что понадобится, или конец наступит, — сказала служанка.
— Ну хорошо, — сказала женщина, — но это будет не так скоро.
И правда, она дожила до утра.
ВОРОНОВЫ РОДИТЕЛИ[18]
В просторной горнице вращались с жужжанием три прялки, двое ребятишек учили за столом уроки, мужчина мотал пряжу, а у печи храпела собака.
«Даже не знаю, почему бы учителю не зайти к нам вечерком, — произнесла статная женщина, что пряла на другом конце стола, — обидели мы его что ли?»
То была жена судебного заседателя, с которой мы уже познакомились в последнем выпуске календаря. Учитель обещал зайти на днях и утолить ее любопытство, поведав, что же там такое приключилось с ужасными родителями. Муж утешал, мол, вряд ли они чем-то провинились перед учителем, в последний раз как пекли, даже послали ему каравай. Но не может же он все время ходить к ним на посиделки, ему и с женой и детьми побыть надо, а это, думается, ему и самому в радость.
Тут раздался стук, и еще до того, как начали гадать, кто бы это мог быть, дверь распахнулась и вошел учитель. «Доброго вам вечера! — сказал он. — Господи, я уж думал, не доберусь до вас, ну и ветер поднялся».
«Милости просим, господин учитель! — воскликнула жена заседателя, вытерла руки о фартук и протянула их навстречу гостю. — Ждали вас и уж думали, провинились чем перед вами, вот вы и не заходите».
«Боже упаси, — ответил учитель, — что за выдумки! Да если бы все были, как вы, лучшего и пожелать нельзя. Я так всегда жене и говорю: да если б не жена судебного заседателя, туго бы мне здесь пришлось».
«Ах, бросьте, господин учитель, не стоит, ведь начнут болтать, а вас-то вся община почитает, я ж со стыда сгорю, — затараторила заседательша. — А теперь давайте, я уж вся извелась, расскажите скорее об этих нерадивых родителях, а то я уж понапридумывала себе бог знает чего».
Пробормотав что-то, учитель сел за стол и начал:
«Я родом издалека, из Оберланда, где бушуют лавины и журчат реки и ручьи, где скачут серны, а высоко в небе кружат ягнятники. О, это прекрасная земля, Оберланд, но очень бедная; в некоторых домах по ползимы хлеба не видят; на масленицу вместо пирогов едят цигер[19], так он твердый, как камень.
Стоял в моей деревеньке под горой маленький дом, пустовал подолгу; жили в нем только те, кто не мог найти или купить иного жилья. Нас, детей, при виде этого дома пробирала дрожь, так что подойти к нему никто и не решался.