[20]. Коли не верите Ему, то как можете поверить мне? И хоть от этой истории вас бросало то в холод, то в жар, и вы всплескивали руками, поражаясь жестокости родителей, примерить этот рассказ на себя вы все же не готовы и в жизни не поверите, что сами таковы; только соринку в чужом глазу видите, в своем же не замечаете бревна. О, да мне каждый день приходится наблюдать, как из подлого себялюбия издеваются над детьми, батрацкими или собственными, и я мог бы сотню раз пересказать историю о вороновых родителях, да вот только людям невдомек, что история-то про них; а если бы я напрямую упрекнул кого, наверняка услышал бы в ответ: “Шел бы ты, учитель, в свой класс, там ты дока, там и делай, чего душе угодно; в наших же делах ты ни черта не смыслишь, так что помалкивай! Важно ж, чтоб детишки с коровами обращаться научились, да с лошадьми”. Эх… А что детям следовало бы научиться обращаться к Господу Богу, большинству не только безразлично, но и противно».
«Да, да, — ответила заседательша, — по себе знаю: кто скажет правду, тому туго придется. Но уже поздно, господин учитель, пора прощаться!» — Она открыла дверь комнаты, бросив на ходу мужу: — «Смотри-ка, как время пролетело!» А когда учитель ушел и раздался словно бы звон бокалов, одна из работавших в горнице девушек проговорила: «Нагонят страху, а потом сиди тут в одиночку. Так и дрожишь вся! Если уж учитель рассказывает такие ужасы, остался бы с нами на всю ночь».
«Да что ты такое говоришь, Лизи! — сказала Анне Мария. — У него жена и ребенок! Давай лучше споем какую-нибудь красивую песню, а то и помолимся, чтобы Господь наставил нас на путь истинный. И чтобы снизошла на нас Его благодать».
Да, молитва благодатна, помолимся же, чтобы возрадовался Господь и снизошла благодать на сердце; но… но… все ли способны на это?
ОБРАЩЕННЫЙ ВОЗНИЦАСказание
Кто же не знает дороги между Аарбергом и Берном, залитой слезами всех честных лошадей, — ужас всех ездоков, проклятое место всех кучеров, мастеровых и горожан, что раз в три года со всеми семью детьми и лошадью отправляются в увеселительную поездку! Кто же не знает, как она идет то вверх, то вниз, с небес в самую преисподнюю и наоборот, так что ноги заплетаются! Но кто не знает также и дороги из Муртена в Берн — это силок самого дьявола, где он тщится изловить души посыльных, а также проезжих с Вистенлаха, кучеров и особенно пьянчуг-возниц. За каждым деревом у него часовые, что записывают в книжку сатаны каждый взмах кнута и каждое проклятие! Кто же не знает, как стремится она вниз, словно хочет дойти до антиподов, а потом снова вверх, да так круто, что суставы трещат, стоит хотя бы бросить взгляд на предстоящий подъем! На одной из этих-то дорог явно нечисто; не скажу, на какой. Никакого вреда в том не будет, если возницы, живодеры да и прочая публика, что полагает, будто ее одноконная колымага — это ковчег Ноев, поостерегутся.
Случилась эта история в самый сочельник. У одного из трактиров на одной из этих дорог раздался громкий, удивительный голос: «Конюх, распрягай!» Сонному конюху, который за день порядочно выпил и красного, и белого, сколько бы ему ни подносили, и который теперь с большим удовольствием прикорнул бы, — сонному конюху показалось, будто слышится ему голос приказчика. Когда он, наконец, ворча подошел к экипажу, не увидел никого, кому мог бы принадлежать голос, — только знакомый экипаж с худыми лошаденками, сквозь которых просвечивала не только полная луна, но можно было разглядеть и звезды темной ночью, а у задних колес суетился знакомый возница. «Дани, — закричал конюх, — ты совсем ополоумел или просто надрался? Ты какого рожна там забыл? Ты же на горе!» Но Дани продолжал крутить колеса и ничего не слышал, пока конюх не взял его за руку и не поднес к его лицу фонарь. Дани уставился на свет, потом на налившееся лицо конюха и, глубоко вздохнув, тихо спросил: «Он все еще там?» «Эй, да о ком ты говоришь? — удивился конюх. — Я-то думал, ты с новым приятелем». «Черта с два! — ответил Дани дрожащим голосом. — Да я поскорей да с Божьей помощью отседа, поскорей вниз, если он еще тут!» «Какой же ты осел! — сказал конюх. — Оставайся-ка лучше на ночь!» «Да я и за сто тысяч талеров никуда бы не поехал! Господь всемогущий, как же спину-то ломит, ладно, пойду отдохну, да только посвети мне! Господь всемогущий, да вон же он стоит!»
Дрожащий Дани поскорее хотел завалиться в трактир; конюх, которому и самому стало не по себе, проводил его прямо в зал, где еще не начали отмечать сочельник. Для трактирщика никаких святых праздников не существовало, разве что танцы по воскресеньям да гуляния в Берне, вторники были для него что воскресенья, Богом его были деньги, а вино, что прокладывало дорогу к Богу, было его Спасителем. Как же долго будут они ниспосылать ему благодать, и кто позаботится о его несчастной душе, когда она покинет тело, о душе, Богом которой были деньги, Спасителем которой было вино? Странный Спаситель! Потому как именно из-за него-то и свернул трактирщик шею. Дьявол посылает своих приспешников, а люди держат их за Спасителя, а в конце-то концов именно дьявол, стоит предать душу в его руки, и сворачивает им шею. В свое время десятки выдавали себя за подлинного Спасителя, а им был один, и был Он от Бога.
В трактире Дани, рослый возница, всегда привлекал к себе взгляды, и не столько видом, сколько поведением; на этот же раз взглядов было еще больше, но скорее из-за его облика. Вошел он, качаясь, лицо все в кровавых ссадинах, и вместо того, чтобы как обычно шататься по зале, схватив кого-нибудь за шею, он, никого на этот раз не взяв в заложники, подсел поближе к огню и вместо выпивки потребовал супа понаваристей. Затем тяжело вздохнул и отер с лица грязь. На себя он был совершенно не похож. Горничная, — а горничные, как известно, народ бойкий, хоть и в сотню раз более приятный, чем приличный, а вот кельнеры все сплошь вынюхивают да задирают носы и уже не раз отваживали у трактирщика гостей, — так вот, горничная спросила: «Дани, что это с тобой, уселся тут, словно мертвец». Тут подошел и конюх и сказал, что-то, мол, тут нечисто, поскольку голос, который он слышал, Дани не принадлежал.
В ожидании супа Дани скорчил гримасу, как у роженицы, а затем принялся отчаянно хлебать, пока не смолотил порядочно, и чем больше он ел, тем сильнее вздыхал и причитал, покуда не набрался наконец сил для полноценной речи: «Да-да, потешайтесь надо мною! Да только улыбочки ваши сползли бы, если б вам привелось пережить то же, что и мне». «Да уж, удивляться тут нечему! — сказала насмешливая горничная, — я б и сама не обрадовалась, когда б тебя увидала». «Смейся-смейся, Марайли, сколько влезет! А вот если б с тобой случилось то же, что и со мной, ты б уже ни в жисть не скалилась бы. Он когда за забор-то вышел, я уж подумал, это вор или еще кто, перетрухал, конечно. Засел в стойле да приложился к бочоночку, а кроме того ничего и не ел. Плату-то за проезд у меня каждый день забирают, а вот овса там было порядочно, и я, значит, думаю, брюха-то им не набьешь, да и конь набегался, в гору-то. Выпил я стаканчик и закусил колбасой и уж думал дальше в путь, тем более что трактирщик в Ааргау меня ждал, он бы еще кой-чего подкинул, да вот только стоило мне выехать из города, кони встали; и ни шагу вперед, как ни хлестал я их, ни шагу, как будто заколдовал их кто, так я подумал. А я-то по пути на два бацена их покормил, чтобы бежали поскорей, но такой уж подлый этот мир, так что ни я не отдохнул, ни кони, но уж эти-то хоть наелись, да все равно не тянут.
В общем, я и вина-то не смог нормально выпить, конюх насел, распрягать ему или как. Но я как подумал, чего распрягать-то, если скоро снова в дорогу, в Виль, подожди уж. Наконец выехал, а кони эти проклятущие все медленнее идут, хоть кол на голове теши, а под горой так и вовсе встали, и как я их ни хлестал, они ни шагу. Ну я каждого взял под узду да потянул вперед, но они и ухом не повели, я ударил по ногам, под живот, ничего не помогает — как заколдованные стоят. Ну стал я траву сухую искать, думаю, подожгу и под хвост им суну, тут уж пойдут. Как собрал, наподдал им еще хорошенько кулаком; тут выходит кто-то из кустарника и прямо на меня, выбил кнут из руки, дал затрещину, так что меня аж повело, и слышу, говорит: “Подожди же, возница, уж я тебя научу править!” А я возьми и ответь ему, что, мол, как я езжу, не его ума дело, и вообще, какого дьявола ему от меня надо и кто он вообще такой? А он как рявкнет: “Дьявол и есть!”, меня аж до костей пробрало. Схватил он меня за горло, прижал к колесу и начал честить, неужто я, мол, думал, будто у него рога огненные, и чтобы я поторапливался, а не то он мне наподдаст, а не коням. И сам стал править, клянет меня на чем свет стоит, я уж не знаю, что и думать. С лошадьми-то он ласково; а на меня напустился, аж земля трясется, а когда останавливались, так принимался не лошадей хлестать, а меня, я уж думал, вся одежа по швам разойдется, как ножницами разрежет, а он еще и спустил меня с козел, чтобы я колеса толкал, да соломой пригрозил, уж и поджег почти. У меня волосы дыбом встали, сжался я весь, а этот наломал веток в кустарнике да приговаривает: “Проклятый пьянчуга, ты у меня узнаешь, как лошадям приходится!”, и пошел стегать, я уж думал, что у меня сердце из груди выпрыгнет. А еще думал, что времени-то прошло немало, а ни человека мимо не прошло, ни экипажа не проехало. А уж раз мы были наверху, так я подумал, что дьявол на гору меня загнать задумал, а не то, чтобы до смерти замучить, а он все вопит: “Пошел, пошел!” И порет меня что есть мочи. “А если поспеешь, на этот раз отпущу; но уж в другой раз, коли будешь лошадей перегружать, не будешь кормить, или будут простаивать, будь то зимой или летом, так я за тобой приду, проклятый ты возница! Все вы мучаете лошадей, я уж целую свору таких негодяев проучил, да только все нипочем, и в Берне, и на солеварнях, и в Эмментале, откуда везут сыр и уголь, уж там я на них напустился, а будь камневоз какой-нибудь из Берна или Бургдорфа, уж с того спрос по полному разряду, не то что с виновозов”. Все-то это времечко он меня охаживал, я было думал, всю кожу мне спустит, почище скорняка, и трясет меня всего, словно бы еще в когтях держит. Вот, думаю, выпью чайку да и полегчает, но только подумал, как свесился он ко мне со своими огненными рогами да как наподдаст…»