Чем больше он рассказывал, тем сильнее дрожал, зубы его стучали, словно клюв у аиста, задрожал и конюх, да и горничная притихла. Тут в залу вошел миловидный высокий юноша, куражу у ней сразу прибавилось, и на кухню за чаем она отправилась даже несколько в сердцах, но вот только достаточно близко к юноше проскользнуть не сумела. Пошел серьезный разговор, что же такое за существо это было. Никому и в голову не могло прийти, будто это бесплотная тень или развеселый призрак, слишком уж красноречиво свидетельствовали против того предъявленные Дани отметины по всему телу. Но действительно ли то был сам дьявол или другой какой нечестивец, об этом-то все и принялись судить да рядить. Один только портной, что отчаянно трясся во время рассказа, а теперь успокоился и начал потешаться над явлениями сверхъестественными, один только он услышал в свой адрес столько весомейших доводов в пользу определенного родства своего с чертом через посредство козла, что рад был, когда представилась наконец возможность замолчать. Миловидный юноша не проронил ни слова, а все только поблескивал на Марайли глазами, пока никто не видел. Разгоралась ссора, и он все же решился сказать, что не верит, будто то был сам черт, но какой-нибудь его посланник, он-де и сам недавно слышал нечто подобное от брата своего отца. Тут все, разумеется, захотели узнать, что же именно. И он рассказал.
«Добра дьявол никому не желает, — сказал он, — как бы он ни кривлялся и чего бы ни сулил. Того же, кто выказывает ему больше прочих почтения, он первым забирает в преисподнюю и мучает самолично. Да вот только нет никого, кто поминал бы его чаще возниц или отвешивал ему больше комплиментов, разве что, может быть, свинопасы. Именно на возниц он чаще всего и охотится. Иногда выезжает дьявол, просыпается в нем рачительный хозяин, и уж тогда вся преисподняя — его дорога, и тщится он рассыпать везде серного порошку, будь то днем или ночью. Да вот только лошадей у него в преисподней не водится, только люди, лошадьми же выступают как раз возницы. Их-то он и запрягает огненными цепями в огненный свой экипаж, кричит на них как сумасшедший, охаживает огненным кнутом, пока не упадут они на колени и не упрутся руками в землю, тогда вскакивают на них чертенята и колют огненными шпорами до самого нутра, пока они света белого не взвидят, тогда-то бросает он в них горящий конский навоз, что оставили в страхе лошади, да поливает горящей мочой, что напустили кони, скучающие у постоялых дворов, — все это собирает дьявол для адской своей упряжки. Временами же, как проснется в нем хозяин, когда обочины подравнять надобно, лошадей ему как раз и не хватает. Многовато приходится в одну упряжку возниц запрягать, потому как доходят они до него изможденные, надутые или же наоборот в страшной жажде и изголодавшиеся, безо всяких силенок. Тогда-то и отправляется он за молодыми возницами, затаскивает их на постоялые дворы, так что они потом падают с лошадей или под экипажи, и попадают к нему в самой силе и не такие истощенные.
И вот недоставало ему свежих коней в упряжку, а он как раз задумал строить большой мост от одного серного котла до другого, да не простой, а со стропилами. И послал он тогда нескольких своих приспешников на разведку к коновалам, не забыл ни про Лэнгенберг, ни про Гуггисберг. Сам же отправился в Берн, чтобы лично выбрать коренного. Жертву свою искал он повсеместно, пытаясь отыскать самого лучшего скакуна.
Наконец приглядел он Бенца, сына мельника, — тот и фигурой вышел, да и силы у него было, как у семерых. У дьявола тут слюна вожжой; а мельников-то сын нагрузился зерном, а перед телегой у него четверик отборных жеребцов. Да только живодером его назвать никак было нельзя, лошадей своих он любил и обращался с ними бережно, да и кони его уважали: принимались гугукать всякий раз, как входил он в стойло, и всё терлись о него головой, когда он их взнуздывал. Одним словом, дьяволу его было не заполучить. Но и отпугнуть нечистого было не так легко, уж он-то спуску не даст, и уж если захотел заполучить кого, а забрать за грехи не может, так соблазнит и введет во грех — как никому иному ему известно, что и часа для того достаточно, стоит только найтись к тому поводу.
Была у Мельникова сына прекрасная, высокая девушка, и увидел дьявол, что нравилась она ему больше, чем все четыре коня вместе с повозкой и всем зерном в придачу. Тут-то подпустил к ней дьявол молодого да статного сына трактирщика, а тот со всей обходительностью предложил ей прокатиться, он-де один едет, экипаж у него справный и конь выносливый, дорога плоха, а на телеге такой девушке ездить не пристало, к тому же и ждать придется, пока Бенц их нагонит. А девушку дьявол надоумил, чтобы не отвечала отказом. Уж не знаю, так ли ей хотелось прокатиться или же понравился сынок трактирщика, но только отправилась она в путь именно с ним, на щегольской его повозке.
Бенц ничего на это не сказал, ничего и не подумал, но дьявол взялся и за него. Понемногу стали и его изводить мысли, что Айзи укатила с сынком трактирщика, что дорога идет через лес, что на место они прибудут задолго до него самого, что примутся они говорить и уж тем более делать… Такая на него нашла горячность, что даже запрячь толком не мог, на лету столкнулся с какой-то повозкой из Оберааргау — вся она была заляпана прошлогодней еще грязью; повозка едва не разлетелась на куски, едва удержал он себя от того, чтобы пролететь на груженой телеге рысью прямо через город. За воротами же стало ему еще хуже, охватили его страх и нетерпение беспредельные. Он принялся хлестать лошадей, и чем больше подгонял их, тем нетерпеливее становился, и тем быстрее перерастало нетерпение его в гнев, потому как и лошади стали выказывать норов. Он гнал их под гору, так что они спотыкались, гнал в гору, так что они принимались кашлять, а пар от них валил, как от котла.
Тут взялся дьявол и за лошадей. Благородные то были кони, сильные и смелые, никогда еще не бывавшие в руках возниц-злыдней, — а пройдохи эти для лошадей то же, что для людей деспоты. Благородные кони благоразумным господам в трудную минуту приходят на помощь, совершая порой невозможное, но от неуважительного отношения каждый волосок на шкуре встает у них дыбом. Так что и кони перестали вдруг слушаться, им-то невдомек, что Бенц поскорее хотел встретиться с девушкой, не то отвезли бы его со всем старанием. А так — встали и ни с места, а когда он принимался охаживать их кнутом, так и вовсе пятились назад, брыкались и рвались на волю. Бенц все больше гневался, лошади все меньше слушались, Бенц ярился, лошади рвались. Тут Бенца настигло копыто коренного; с проклятиями полетел он наземь, а колеса телеги раздробили чертыхающемуся вознице голову. Теперь-то дьявол его заполучил и отправился с ним прямиком в ад, а там пришлось Бенцу возить на себе камни, до зазнобы своей ему теперь было вовек не добраться. Но принадлежал он дьяволу не целиком и полностью, не таким уж он был и злым — это черт выбрал момент и соблазнил его; для него еще возможно было спасение. Было обещано, коли сможет он обратить какого-нибудь пройдоху-возницу, чтобы перестал тот изводить лошадей и тем самым уберег свою душу от когтей дьявола, избавлен будет от огненного кнута и распряжен из огненной повозки, и сможет вернуться к Айзи, которая давно уже была в лучшем месте, но по-прежнему хранила верность Бенцу, а сынок трактирщика так ничего и не добился. В определенные ночи позволено было ему отлучаться, чтобы попытаться исполнить завет. Тогда он и сам выдавал себя за черта и принимался донимать возниц, как те донимают своих лошадей, да так их чихвостил, что они воззвали бы к Господу, если бы только знали как.
Много, много лет мучил он возниц то здесь, то там; однако наставить на путь истинный так никого и не удалось. Да вот только самим возницам это было вовсе не на руку. Потому как в следующий раз, когда поднимали они руку на лошадей, дьявол являлся самолично и сворачивал возницам шеи, после чего запрягал их в огненную свою повозку. Этот-то Бенц, Дани, на тебя и напустился, так что готовься вскоре оказаться в повозке дьявола, причем не на козлах».
Все слушали историю в глубокой задумчивости, причем дрожали сильнее прежнего, а Дани так и вовсе побелел как полотно и попросил у конюха разрешения спать эту ночь у него, одному ему будет ох как боязно. Раньше он бы сказал не «боязно», а «Черт меня побери!». Конюх, и сам трепетавший как осиновый лист, охотно разрешил ночлег, ему и самому было не по себе. То ли украденный овес не давал покоя, то ли думал он, что и конюхов дьявол охотно приберет к рукам не хуже возниц. Дрожа от страха, все, кроме портного и миловидного юноши, разошлись. Портной с удовольствием унял бы дрожь у Марайли, но Марайли, хохотушка-горничная, никакого интереса к стучащему зубами портному не выказала, а наоборот, выпроводила его поскорее. Он же, каков наглец, не пожелал уходить — он, видите ли, имеет право сидеть в трактире столько же, сколько и тот щеголь. Красавец, впрочем, тоже вскоре ушел, а куда — этого портной, которого Марайли таки-удалось спровадить, никак узнать не мог; на улице он его уже не нашел. Тут задрожал он в два раза сильнее, подумав, что это, должно быть, был сам черт, который теперь уличит его в краже материала и ниток. Он вернулся, принялся ради всего святого умолять Марайли спасти его от дьявола, но слушать его было некому — давно уже горничная слушала песни поприятнее; так что пришлось бедному портняжке, словно под шпицрутенами, пробежать меж длинных колючих изгородей, каждый сук в которых казался ему самим дьяволом, и каждый раз сердце его заходилось и изо рта рвался крик: «Этот тебя заберет, заберет!»
На другое утро Дани и конюх ждали, пока рассветет, а до этого и носа не хотели показывать наружу. На Дани лица не было, был он белее снега и ступал, словно по тонкому льду. Медленно разгрузил он груженную вином повозку, а конюх вызвался помогать и пообещал подыскать другого возницу. И только дважды попросив конюха как следует задать лошадям корму, вошел Дани в залу, где обнаружил завтрак, однако же впервые в жизни отодвинул от себя масло и мед и заявил, что ему достаточно простого хлеба, а вообще почаще бы благородные персоны жевали пустой хлеб и жена-де у него дома радуется, когда и хлеба-то хватает.