Таким увидел я этого человека, и вместе с Давидом едва ли не усомнился в Боге, ибо все-то Хансу удавалось и сходило с рук, состояние его день ото дня преумножалось, именно так, как он и рассчитывал. Убытков он не нес, град стороной обходил его посевы, пожаров в хозяйстве не случалось, арендаторы исправно платили аренду, а должники были люди солидные. Деньги он употреблял с умом, в этом деле любому нотариусу дал бы фору, уж это он умел. Неужели и дальше все будет удаваться ему без сучка и задоринки, думал я про себя. Вопрос этот древний, как мир, Отец наш небесный отвечает на него в великой своей мудрости всегда по-разному, но что бы Он ни ответил, есть благо, пусть человеку этого понять и не дано.
Дом Ханса, как я говорил выше, был самой настоящей тайной, он и жизнь свою охотно сделал бы таковой, если бы только было возможно. Я часто проходил мимо столь странно зарешеченных окон его дома, но ничего примечательного не видел, пока однажды мне не бросилось в глаза, что я больше не вижу его жены. С большим трудом удалось мне узнать, что состояние ее ухудшилось, рассудок она окончательно утратила и снова находилась на лечении.
Вскоре после этого я встретил Ханса с женой на повозке, уезжающими из трактира. Это было сущее чудо, никто никогда ничего подобного не видел, должно быть, произошло нечто невероятное, некое решительное событие, о котором я непременно хотел узнать. Так что я отправился в трактир и спросил, действительно ли то был Ханс с женой, и что означала такая перемена, не скорую ли кончину Ханса?
«Эх, — сказала трактирщица, — ничего хорошего это не предвещает, но уж помирать Ханс точно не собирается; а вообще, смерть для него лучший вариант, если только не приключится с ним такой же случай, как рассказал давеча один старый пастух». «Это какой же?» — спросил я. «Ха, — ответила трактирщица, — он сказал, что с ним, видите ли, выйдет все так же, как с одним человеком из Трубшахена. Тот тоже не желал и с баценом расстаться, детьми не обзавелся и ко всем людям относился жестокосердно. Наконец, помер, но худо ему пришлось, прежде чем отдал Богу душу, а имущество его перешло к наследничкам-транжирам. Так он явился в облике черного пса и должен был собрать все, что они растратили, — до последнего бацена. Так и носился по всей стране, словно бешеный, по ночам выл под окнами трактиров, где наследники пропивали его денежки, и не было ему покоя до тех пор, пока каждая монета не оказалась на своем месте. Ну и намучался он в облике собаки, дело понятное.
А у Ханса опять жена не в себе, на этот раз серьезно. И уж не тоскует, а почитай вообще ни о чем и не думает, как будто ничто в мире ее не касается; я-то думаю, ей и невдомек, день на дворе или ночь, а с виду так и не скажешь. Началось это с ней давно, Ханс даже испугался, что она руки на себя наложит, а его совесть замучает, да еще и говорить начнут, что и причины имелись. Так что она какое-то время прожила у врача, вроде пошла на поправку, стала понимать, где находится и когда пора к столу, и доктор даже говорил, если ее оставят на лечении, то через какое-то время положение улучшится и она придет в себя. Да вот только Хансу терпения не хватило. Он вроде как сказал, что с жены ничего не имеет, так что она ему вроде как и без надобности, а платить за нее врачу он тем более не станет. Паскудник этот и не подумал, сколько она ему сэкономила, да и вообще отпирался, будто что-то от нее получил. Диву даешься, течет ли у него в жилах хоть пара капель добра. Он решил, что она и дома побыть может, и там ей будет так же хорошо, как и на лечении. Врач же ответил, что так и быть, только обращаться с ней надлежит нежно, развлекать ее, выезжать с нею, давать ей мяса, вина, в общем, всего, что ей будет угодно. И чем лучше будет с ней обращение, чем яснее она это уразумеет, тем лучше будет ее состояние. Ханс огрызнулся, что если бы хотел он дурно с ней обращаться, ее бы уже тут и не было, а вот если бы вела она себя как положено, то и было бы все как у людей. Но уж если ей взбрело в голову сбрендить, то это дело гиблое, и ей, и всем остальным было бы только лучше, когда б она поскорее померла. Так что он снова ее забрал и иногда даже выезжал с ней на прогулку, а чтобы люди поверили, как хорошо он с ней обращается, заворачивал вместе с ней в трактир и спрашивал полбокальчика вина. Господи ты боже мой, и это на них-то обоих, да тут и младенец бы не захмелел! И вот предлагал он ей выпить, иногда она соглашалась, иногда просто мотала головой, тогда он пил сам. Но люди говорили, что все это скоро кончится, ей и так сильно поплохело, болезнь вернулась. Хотя удивляться-то тут нечему. Если бы я годами доброго слова не слышала, во всем бы мне отказывали, да еще и попрекали, сама не знаю, что бы я стала делать, да тут уж и умереть с горя мало».
Я слушал все это и погружался в глубокие размышления. «Ужасно, — думал я, — когда человек втыкает в другого нож или пускает пулю в голову, но разве не куда более пугающе, когда человек духовно убивает ближнего, ежечасно мучает его душу, изводит злобными взглядами и словами и не оставляет в покое, каждое утро все начинается сызнова и продолжается до самой ночи, и так день за днем, год за годом, с первого же дня брака, пока не поседеют волосы, много, много лет подряд, пока смерть не возьмет одного или другого? Не ожесточаются ли при этом у мучимого чувства, не рассеиваются ли мысли, не черствеет ли душа? Не в этом ли великая милость Господня, который затуманивает сознание несчастных, кладет тем самым конец мучениям, но не лишает жизни. При этом несчастный призван мозолить глаза мучителю укором Господа: “Смотри, вот что сотворил ты с одним из детей моих!”. Мученик все время перед глазами у мучителя, ходит за ним по пятам, терзает и изводит его одним своим видом, даже если и не осознает, что он сам тому причина, и не возносит к небу мольбы о пощаде». Мне удивительно было, чему подобна такая омраченная недугом душа, царит ли в ней непроглядная ночь или же теплится в самых отчаянных ее глубинах огонек, свет которого не достигает, впрочем, рассудка и остается закованным в глубинах. Но кому под силу раскрыть тайны этих глубин? Такая тайна подобна морскому дну, и еще таинственнее морского дна дно души, человеку же известно лишь то, что играет и отражается на поверхности.
Приблизительно в это самое время умерла сестра Ханса, прямая его наследница; дети ее в порядке наследования отстояли чуть дальше, к тому же велика была опасность, что все наследство их матери, которое все еще находилось в руках Ханса, будет поставлено под вопрос, особенно же в том случае, если Ханс умрет раньше жены. Один из этих наследников был с Хансом близок и даже очень на него похож; был он личностью в высшей степени странной. Но не будем на этом останавливаться. Так вот, не рискнул бы он и кройцером, не говоря уж о том, чтобы поставить на карту многие тысячи; голова у него, как и у Ханса, была такая упрямая, что можно хоть брусчатку забивать, и шишки не появится. Замашки у него были такие же барские: всю жизнь мог он ненавидеть того, кто хоть раз осмелился ему возразить; он-то и потребовал от Ханса, чтобы тот передал ему наследство сестры. Что тут началось, легко можно себе представить, но что они друг другу говорили, никто не слышал, это осталось в секрете. Однако Ханс вынужден был сдаться, слишком хорошо знал он законы, чтобы решиться на судебное разбирательство, знал, что и на другой стороне деньги на процесс тоже есть, а еще упрямые головы, что уж не отступятся, коли взялись за дело. Но гневался Ханс сильно, и больше года родственника на порог не пускал. Не мог он пережить, что кому-то все-таки удалось его к чему-то принудить, его, Ханса! Ну, думал он, если уж удалось этому сопляку меня обскакать, то и я в долгу не останусь.
Его злило, что сестра умерла в самое неподходящее время, то есть когда ему пришлось делиться, да еще нести убытки, а жена, наоборот, жила, хотя ее смерть столь облегчила бы его положение. Богу следовало бы устроить все ровно наоборот, но только Ханс все равно ничего бы не понял; а уж если кто чего не понимает, так ему объясняют, так уж заведено, так произойдет и на этот раз. Ханс слыхал, что коли кто заболел и всем по душе было бы, если б он умер, заказывают для него молебен, обычно после этого происходят какие-либо изменения в его состоянии. Изменения эти не помешали бы, а уж если молиться за больного будут в трех церквях сразу, тогда уж Богу ничего другого не останется. Ханс был человеком не веры, но денег, никогда он Бога ни о чем не просил; у кого есть несколько сотен тысяч гульденов, тот ни в ком не нуждается, а все сам может; где бы он ни был, все время занимался он подсчетами, в этом и состояла его внутренняя жизнь. Однако еще с юности слышал Ханс множество суеверий, причем слышал так часто, что усвоил их, принял на веру, потому как никогда об этом серьезно не задумывался; была у него, например, такая записочка: «Коли разболелся живот, прими Гофмановых капель; если корову пучит, подмешай масла подсолнечника; стригись же на Овна!». Много подобных суеверий гнездилось у него в голове, в них он и верил, особенно, когда это было удобно. Так же, в юности слышал он, что у капуцинов можно до смерти замолить того, к кому испытываешь неприязнь, а больной, о котором молятся в трех церквях, совершенно может поправиться, так что ничего больше болеть не будет. О глупости и безбожности таких измышлений он думать не стал, укрепившись в сумасбродном своем намерении проучить самого Господа Бога, — не самому, так при помощи попа, как он привык именовать священника. Ханс решил, что раз уж все против него, то он попробует поступить так, как нужно, а если уж Бог прибрал его сестру, то стоит попробовать и жену к Нему отправить.
Ханс пошел к трем священникам и в трех церквях заказал по жене молебен. Суеверие это было священникам хорошо известно, а потому не стали они его отговаривать и сказали: «Послушай, Ханс, мы с радостью помолимся за твою жену, несчастная она женщина, а молиться за бедных и угнетенных следует всем христианам, за твою же жену вместе с нами должна молиться вся община. Но Ханс, ты должен молиться искренне и с чистым сердцем, должен обращаться с женою так, как подобает христианину. Ханс, послушай, если намерения твои неправедны,