Клара замолчала, сунув в рот большой палец. Вообще-то ей не разрешали сосать палец, но сейчас никто ничего не сказал. Её глазёнки сердито блестели при свете луны.
Огонёк приближался, гул превратился в топот сапог. Я задержала дыхание, зажмурилась. Если я их не вижу, то и они меня не видят. Я знала, что это чушь. Но иногда чушь помогает от страха. Вот они прошли мимо нас и скрылись вдали. Мы поднялись с земли. Ноги мои горели огнём. Казалось, что ботинки вдруг стали мне ужасно малы. Нос и губы жгло, потому что я оцарапалась, прячась в колючих кустах. Я облизала верхнюю губу, во рту появился вкус железа.
– Мы сейчас где-то у Пашендейля, – сказал папа. – Подождём здесь до рассвета.
Когда небо из чёрного стало серым, мы подошли к Пашендейлю. Остановились у крестьянского двора с большим сараем. Из дома вышло несколько человек, один из них закурил. Оскар, который толкал нашу тачку последний час, упёрся руками в бока, распрямил спину и подвигал плечами. Было видно, что ему больно.
Тут из кухни вышла хозяйка и замахала на нас руками. Мама вся съёжилась.
– Нет у меня для вас места, – сказала хозяйка. – Весь сарай полон беженцев.
Но лицо её не было сердитым.
– Мы ненадолго, – сказал папа, – нам бы хоть чуть-чуть отдохнуть.
Клара проснулась и села в своей тачке. Хозяйка посмотрела на её спутанные светлые волосы, на разрумянившиеся во сне щёки. И главное, заглянула ей в глаза. А потом заметила, что Мариетта беременна. Мариетта обхватила руками живот – казалось, она еле стоит на ногах.
– Ладно, отдыхайте, только не очень долго, – сказала хозяйка. – Принесу вам кофе и хлеба.
Она пустила нас в сарай. На полу лежало много одеял. Здесь и там из-под одеял виднелись лица с закрытыми глазами или взъерошенные затылки. Между спящими взрослыми ходили дети. Все места у стен были заняты, поэтому мы опустились на пол прямо посередине сарая. Фонс расстелил одеяло для Мариетты и помог ей сесть. Мариетта расплакалась, Фонс устроился рядом, обнял её и стал тихонько покачивать. Мама погладила её по плечу.
– Сейчас ты поешь, Мариетта, – сказала мама, – а потом ненадолго заснёшь. Всё будет хорошо.
– Какой у меня живот твёрдый, – тихонько простонала Мариетта. – Никак не отпускает…
У мамы в глазах мелькнул испуг. Они с Фонсом посмотрели друг на друга, но ничего не сказали.
Хозяйка принесла бутерброды. А чуть позже кастрюлю, полную кофе, и кружки. Вдобавок она дала нам целую плитку шоколада. Я чуть не расплакалась от счастья.
– Англичане нам очень помогают, – сказала хозяйка. – Пропитания хватает!
Мама обхватила её руку обеими ладонями.
– Мы вам так благодарны! Спасибо! Спасибо!
Хозяйка улыбнулась.
– Ладно, оставайтесь подольше. Что-нибудь придумаем.
Тут уже расплакалась мама.
Я сняла с себя верхнюю одежду, но быстро замёрзла. Потому что платье и всё, что под ним, было влажным от пота. Я залезла под одеяло, и сразу стало теплее. Звуки вокруг затихли, голоса теперь доносились откуда-то издалека. Меня словно окружил слой ваты, а через минуту я уже вообще ничего не слышала.
Мне приснилось, что я бегу по полю битвы. Будто мы играли в войнушку, но тут началась настоящая война. Паулюс, изображавший немца, бежал за мной следом. И непрерывно что-то кричал мне, чтобы испугать. «Беги-беги, я всё равно тебя догоню! Из-под земли достану!» И всякий раз, когда мне казалось, что я от него избавилась, он снова выныривал у меня под носом и кричал: «Вот видишь! Вот видишь!» Я опять бросалась наутёк. Мне хотелось взлететь, и в какой-то момент я и правда взлетела. Тут Паулюс превратился в настоящего немца и выстрелил в меня. Он стрелял и стрелял, а я летела всё быстрее и быстрее.
Я проснулась, потому что услышала настоящие выстрелы. Вылезла из-под одеяла и прижалась к папе. Вскоре мы все слиплись в один большой комок, как леденцы, полежавшие на солнце. За спиной послышался крик, явно женский. Мариетта сидела на полу, прижимая руку к животу. Солома под ней была совершенно мокрая. Её лицо исказилось от боли.
– Но это слишком рано, – простонала Мариетта.
– Девочка моя! – воскликнул Фонс. Он сел у неё за спиной, широко расставив ноги, обнял сзади и снова стал её как бы баюкать.
– Не надо! – сказала она. – От этого сильнее болит спина.
Фонс перестал покачиваться и шепнул ей что-то на ухо. Она кивнула и застонала теперь уже громко.
– Не бойся, Мариетта, я тебе помогу, – сказала мама и поправила ей волосы, прилипшие к потному лбу.
– А ты кому-нибудь уже помогала? – спросила Мариетта, еле переводя дыхание.
Лицо у неё было испуганное.
Мама ответила не сразу.
– Я несколько раз была на твоём месте, – сказала она, – и знаю, как это бывает.
– Но здесь так много народу, – охнула Мариетта. – Слишком много. И столько мужчин.
– Что поделаешь, Мариетта, мы не можем прогнать их на улицу, ведь там стреляют.
С улицы донёсся громкий выстрел. Я втянула голову в плечи, точно черепаха. А Мариетта выглядела так, будто пуля попала ей в живот. Стонала и тяжело дышала, пот лил с неё градом, словно в жаркий летний день. Мужчины отошли вглубь сарая. И дети тоже. Даже Роза, которая уже была взрослой. А я не ушла. Я хотела всё видеть, хотя мама и велела мне присоединиться к другим.
На коленях у Мариетты лежало большое полотенце, так что нам не было видно, откуда появится младенец. Мне всегда говорили, что детей находят в капусте. Больше меня не обманете! Я своими глазами видела, что ребёнок вот-вот родится из живота. Я совершенно точно знала, что дети появляются из дырочки, которая при этом становится всё больше и больше: из пупка. Мама сидела, сунув голову под полотенце, а Мариетта пыхтела и стонала. Я взяла её за руку. И сразу пожалела об этом: она так сжала мне ладонь, что у меня захрустели пальцы. В тот самый миг, когда мне показалось, что пальцы у меня уже точно сломаются, Мариетта испустила особенно громкий стон, и рука её разжалась. Мама достала из-под полотенца малюсенького ребёночка. Ребёночек был весь в крови и слизи. У меня широко открылся рот, я запыхтела носом. И не могла ничего сказать. Мама осторожно промокнула живот и спинку ребёночка другим полотенцем и передала малыша Мариетте.
– Вытащи грудь, Мариетта. Прижми дочь к телу, чтобы ей было тепло. Фонс, накрой же их обеих.
– У меня девочка? – спросила Мариетта со слезами на глазах.
– Да, дочка, – сказал Фонс и поцеловал Мариетту.
– Какая красивая, – расплакалась Мариетта.
– Очень, очень красивая девочка, – подтвердила мама.
Я посмотрела на маму испуганно, не понимая, как можно так врать. Но ничего не сказала. Я знала, что люди, глядя на одно и то же, часто видят совершенно разное. Я считаю оранжевый цвет восхитительным, а Йоханна считает его некрасивым. Хотя цвет тот же самый. Тут я задумалась. Засомневалась, правильно ли рассуждаю. Может быть, Йоханна видит другой цвет, хотя мы обе называем его оранжевым?
– Слышишь? – спросил Фонс, прижавшись лбом ко лбу Мариетты.
Та кивнула.
– Да, кончили стрелять.
Потом она посмотрела на маму и спросила:
– Можно мы назовём её в твою честь?
Мама немного покраснела. Улыбнулась и едва заметно кивнула.
– Да, конечно. Если вам нравится имя Мария. Меня же зовут Мария.
Мариетта засмеялась.
– Да уж знаем! Мы назовём её Мари.
– Мари – красивая девочка, – сказала мама.
– Да, очень! – воскликнула Мариетта и поцеловала дочку в головку.
Я еле удержалась, чтобы не возразить. Фонс с Мариеттой выглядели такими счастливыми!
От этого меня наполнило тёплое оранжевое чувство.
10.
Руселаре казался сейчас дальше, чем когда-либо. Мы узнали, что немцы наступают и в этом направлении. Там тоже стало опасно. И там тоже! Возможно, дядя Жеф уже бежал оттуда.
Нам некуда было идти.
Папа, мама и Оскар предложили нашим хозяевам помогать им на ферме. Работать в качестве платы за жильё. Но хозяйка сказала, что это невозможно. На ферме и без нас было слишком много народу. Она разрешила нам остаться ещё на одну ночь, но после этого поискать другое пристанище. Вопрос только где.
В ту ночь я проснулась от лошадиного ржания и коровьего мычания. А ещё я услышала крики людей. Дверь нашего сарая распахнулась: Оскар выбежал на улицу. Через дверной проём я увидела оранжевое зарево. Я вскочила и бросилась на улицу. От того, что я увидела, у меня подкосились ноги. Я зажала рот рукой. В сотне метров от нас, на соседней ферме, горел сарай.
Пожар – штука странная. Днём огонь обжигает точно так же, как ночью. И не менее опасен. Но ночью пламя кажется гораздо ярче, гораздо ужаснее. Ночью видишь только его и ничего больше.
Меня бросило в дрожь – не знаю, от холода или от волнения. Я съёжилась, обхватив саму себя руками. Может, так я перестану дрожать. Я смотрела и смотрела, хотя мама пыталась увести меня с улицы. Пламя было оранжевое. Это был опасный оранжевый цвет, но всё равно красивый. Разумеется, я не стала говорить об этом вслух. А то на меня бы рассердились.
– Надо пойти помочь, – сказал папа Оскару.
– Будьте осторожны! – попросила мама, но удерживать не стала.
Через два часа пожар погасили. Никто из людей не погиб. Но лошадь и три коровы сгорели. От этой мысли мне стало больно. А им-то как было страшно! Они-то как мучились в огне! Когда-то давным-давно я обожглась об печку. От боли я кричала и плакала. Хотя обожгла всего лишь руку. Я помотала головой, чтобы выкинуть мысли. Странно, иногда животных мне жалко больше, чем людей.
– Тут немногим безопаснее, чем дома. У нас здесь ничего нет, и мы никому не нужны.
– Что же мы будем делать? – спросила я.
Папа взглянул на маму. Мама кивнула.
– Пойдём дальше, – сказал папа. – Где-нибудь же найдётся для нас местечко!
Я слишком устала, чтобы расплакаться. Наверное, мы все слишком устали, чтобы плакать или возражать. Даже Клара. Мы собрали наши пожитки. Их было совсем немного. И снова тронулись в путь.