Я кратко объяснил трем командорам, как мы называли между собой Есенина, Шершеневича, Мариенгофа, о чем говорил с Птичкой. Анатолий сказал, что надо все-таки придумать что-нибудь, чтобы Силин делал взносы в обусловленные сроки.
В это время в кафе появился журналист Борис Глубоковский, Мариенгоф и Шершеневич пошли к нему, а я остался с Есениным за столиком. К нам подсели командир с двумя шпалами в петлицах и еще один военный в черной кожанке. Видно, они были хорошо знакомы с Сергеем. Поздоровавшись, он предложил им пообедать, а когда они отказались, велел официантке принести гостям бутылку красного вина и записать на его счет.
— Сергей Александрович, — сказал военный в черной тужурке, — нам надо потолковать, а тут кругом публика!
— Проводи их вниз, — обратился Есенин ко мне. — А я сию минуту приду, — и он пошел к Шершеневичу и Мариенгофу.
Я повел красного командира и военного по лестнице вниз, в ближайшую свободную комнату. Вскоре официантка Лена принесла туда бутылку красного вина и на тарелке домашнее печенье.
Когда пришел Сергей, я хотел уйти, но он взял меня за руку, усадил и сказал:
— Тебе пора знать изнанку жизни!
— Вот именно! — подхватил красный командир. — Изнанку жизни!
Он повел рассказ о том, как на фронтах гражданской войны белогвардейцы пытают наших красноармейцев, вырезая на их груди красные звезды, а на ногах краевые лампасы. Военный в черной кожанке с большим гневом описал, как монашенки какого-то монастыря прятали у себя оружие, а когда пришла белая армия, передали им все, что хранили.
Здесь я должен напомнить читателю, что тогдашний патриарх Тихон (до пострижения в монашество Василий Белавин), избранный на поместном соборе в 1917 году, всеми силами способствовал контрреволюции. После декрета об отделении церкви от государства выпускал послания, призывая не повиноваться советской власти, хулил коммунистов, грозил предать анафеме всех помогающих новому правительству. Патриарх оказался участником «заговора послов», объединил вокруг себя контрреволюционеров, помогая белогвардейцам и интервентам. Естественно, что многие церкви и монастыри следовали заветам своего высокого пастыря.
— Я ненавижу все духовенство, начиная с патриарха Тихона, — заявил Есенин, чуточку пригнувшись к столику. — А этих сытых дармоедок в черных рясах повыгонял бы вон голыми на мороз!
— Готов подписаться под вашими словами, — поддержал его военный в кожанке.
— А пока, значит, братия работает на белых, — произнес Сергей с гневом, и в его глазах сверкнули синие молнии.
Кто не знал хорошо Есенина или был не наблюдателен, тот, как писал в стихах сам поэт, считал, что он — синеглазый. Но на самом деле в спокойном состоянии глаза Сергея были голубые; когда он начинал сердиться пли переживал какую-нибудь беду, неудачу, глаза становились синими и по мере негодования доходили до темной синевы.
Я снова поднялся со стула, чтобы уйти, но Есенин удержал меня за рукав:
— Посиди!
И рассказал, что в семнадцатом году, кажется, в Петрограде шел митинг. Вышел дядя — здоровый, с черной бородой, шапка по уши. И давай крыть: Ленин, большевики — немецкие шпионы, продадут, нехристи, Россию.
— Слушаю, слушаю, — продолжал Сергей, — слова знакомые! Говорю приятелю — он рядом стоял — поп это! А тот сказал моряку. Влезли мы втроем на подмостки, сорвали котелок, — черная грива! Стянули тулуп — монах!..
С марта семнадцатого года во многих газетах писали о «волках старого строя». Это были приставы, околоточные надзиратели, городовые, попы, муллы, раввины. Потом, после Октябрьской революции, «волками старого строя» стали и белые генералы, и офицеры, и духовенство — белое и черное, а также фабриканты, помещики, домовладельцы. Послы иностранных держав с помощью опекавших их разведок организовывали в России заговоры против Советской власти. Монахи и монахини с их монастырями служили тайной опорой контрреволюционеров всех мастей.
— Вот, Сергей Александрович, — сказал военный в кожанке, — большая к вам просьба. Напишите о монастырях, монахах и монашках и нажмите на Страстной монастырь!
Он рассказал, что этот монастырь на виду, туда со всех сторон России ежедневно стекается огромное количество богомольцев и богомолок, многие там же ночуют. Всех их усердно начиняют контрреволюционной пропагандой, и они разносят ее повсюду — вплоть до самых отдаленных глухих углов. Этот монастырь пустил слух, что беглая армия вот-вот возьмет Петроград.
— Мы ничего поделать не можем, — продолжал военный в кожанке, — церкви, монастыри, верующие находятся под крепкой охраной нашего закона. Нельзя ли, Сергей Александрович, написать правду об этом осином гнезде, чтобы народ, особенно верующие узнали, что представляют из себя эти ханжи-монашки. Может быть, осмеять их в поэме?
Есенин ответил, что сейчас у него совсем другие поэтические замыслы, но он подумает, посоветуется с друзьями. Вообще же он считал, что писать поэму против Страстного монастыря, а потом печатать, распространять — долгое дело! Гораздо лучше ударить по монастырю хлесткой эпиграммой. Пусть эти черные жабы попрыгают, как ошпаренные…
— Ну, спасибо, Сергей Александрович, — сказал военный в кожанке и пожал руку Есенину.
То же самое сделал красный командир. Они выпили по бокалу красного вина, распрощались, Сергей пошел их провожать.
Административным отделом Московского Совета руководил большой любитель музыки и поэзии — Левитин.
Я поехал с бумагой «Ассоциации» к нему, и Левитин, расспросив о новых стихах имажинистов, выдал разрешение на работу кафе до двух часов ночи, но временное, до конца года. Это было нам на руку: мы могли на деле убедиться, как будет Силин выполнять свои обязанности. Забегая вперед, объясню, что в 1920 году Силин аккуратно вносил оговоренную сумму в кассу «Ассоциации». В 1921 году мы добились, что буфетчицей стала Е. О. Гартман, а Птичка ответственным за документацию, за своевременные взносы во все государственные учреждения и т. п. И все же случалось, что поступления в «Ассоциацию» запаздывали. И тогда Есенин писал мне дружеские деловые записки.
«Милый Мотя!
Нам нужны были деньги. Мы забрали твой миллиард триста, а ты получи завтра. На журнале сочтемся.
С. Есенин».
Под этим стояло обведенное кружком: «Крепко». Иногда Сергей писал: «Целую» — и обводил это слово кружком…
8Клуб Чрезвычайного отряда. «Песня о собаке»Шефы М. И. Калинин и В. Д. Бонч-Бруевич. Демьян Бедный.Концерт
Я упоминал о том, что работал в культурно-просветительной комиссии Главного Воздушного Флота. Она помещалась в Петровском парке напротив бывшего особняка Манташева, где находился Главвоздухфлот. Во главе комиссии стоял литератор С. М. Богомазов, работали театральная секция, кружок по ликвидации безграмотности, литкружок и литчасть при театральной секции. Я научился говорить вступительное слово перед спектаклем или концертом, рассказывать в литкружке о творчестве писателя или поэта, организовывать тематические концерты и т. п. Эту работу я совмещал с занятиями на факультете общественных наук (бывший юридический) в Московском университете.
Меня вызвал член объединенного старостата факультетов, ведающий нашими воинскими делами, и сказал, что мне дают серьезное поручение.
На следующей неделе я вошел в здание ВЧК, в кабинет комиссара Чрезвычайного комиссариата по охране центрального правительства Советской республики. Комиссар, или, как его именовали, чрезвычайный комиссар, был среднего роста, коренастый, узкоглазый, в военной гимнастерке и брюках навыпуск защитного цвета. Он напомнил о покушении на В. И. Ленина, убийствах М. С. Урицкого, В. Володарского, о раскрытии петроградской контрреволюционной организации «Национальный центр» и т. п. Вот почему при Чрезвычайном комиссариате был организован отряд особого назначения для охраны нашего правительства в Кремле.
На лето 1920 года члены правительства и Центрального Комитета РКП (б) собирались переехать со своими семьями в Тарасовку, где и должен был работать отряд. Отряду был необходим отличный клуб: концерты и спектакли будут посещать не только бойцы и командиры, но и члены правительства. Мне предлагалось, что называется, на ходу включиться в организацию этого клуба.
Весной я поселился в Тарасовке и наблюдая за ремонтом клуба. Собственно, это был дачный театр с открытой сценой и местами для зрителей. Я обратил внимание чрезвычайного комиссара на то, чтобы была, как следует, отремонтирована крыша сцены и во время дождя не протекала, иначе придется отвечать за промоченные декорации и бутафорию.
Однажды комиссар сказал, чтобы я после обеда зашел к группе перебравшихся в Тарасовку бойцов и что-нибудь почитал им. Я доложил об этом командиру отряда и заявил, что прочту конникам рассказ Куприна «Изумруд». Но он объяснил, что среди бойцов много охотников и лучше бы я достал книгу о собаках.
Придя в отряд, я прочел бойцам «Историю щенка Чинка» Э. Томпсона-Сэтона, она им понравилась. После чтения обещал подойти комиссар и выступить с сообщением о боях с интервентами, но опоздал. Бойцы попросили, чтоб я прочел еще что-нибудь. Я вынул свой блокнот, где была записана «Песня о собаке» Есенина. Я уже слышал раза два, как он ее читал, и выполнил их просьбу. Последнюю строфу я знал наизусть:
И глухо воя от подачки,
Когда бросят ей камень в смех
Покатились глаза собачьи
Золотыми звездами в снег.
С. Есенин, Собр. соч., т. 1, стр. 187.
Я смотрел на бойцов, уже побывавших на фронтах гражданской войны, — многие были ранены, контужены, оперированы, — они вытирали глаза, сморкались, кашляли. А потом забросали меня вопросами о Есенине…
Многих бойцов после медицинского переосвидетельствования не пустили на фронт. Одни остались в Чрезвычайном отряде, другие вступили в конную милицию. Некоторые из них заходили ко мне в Москве и были довольны, когда я им давал сборники со стихами Есенина. Кстати, эти знакомства отчасти помогли мне в сороковых годах вплотную взяться за милицейскую тематику. (Повесть и сценарий «Дело № 306», «Волк» и др.)