Больше сорока лет прошло с того летнего предвечерья.
Я забыл, с кем тогда радостно хохотал в пыли родной улицы. А нашу обиду вот помню. Она уже не однажды всплывает в моей памяти, живо и ярко, как тот большой, налитой густой кровавой багровостью георгин. Я уже давно могу с уверенностью судить, что не было в рассуждениях тех двух надутых задавак такой глубины, которая давала бы им право на пренебрежение к нам, детям под ногами. Да где они, такие мысли, что могут иметь такое право? И я не просто помню этот факт, я не свою личную обидочку вспоминаю,— мне хочется сказать:
— Не наступайте на детский смех! Эта обида не забывается.
***
Восемнадцатилетняя щупленькая девчонка, домашняя работница:
— У кого я, тетенька, малышей ни нянчила — всюду они на меня похожие! Люблю я их, хоть они мне с самого малолетства, тетенька, руки поотрывали...
***
Няньке четыре года, меньшой сестренке два. Городские гости у бабушки на хуторе. Идут по саду. Старшая, по привычке, дает «нашей малой» очередное наставление:
— Днем светит солнце, а вечером лампа...
Через дырку в заборе вылезают из сада на лужайку. Поодаль пасется кобыла с жеребенком. Туда нельзя, а очень хочется. И нянька кричит.
— Кось-ка, иди сюда! И с рыжебеночком! Только не задавляйте нас!..
***
От новых неприятных вестей по радио, от мыслей об угрозе новой войны — сон был тяжелый, кошмарный. Будто бы я за городом, в лесу. На Минск упала атомная бомба, там уже никого нет, а мы здесь только ослепли. Толкусь между деревьями, кричу. И это — хуже смерти!..
Проснувшись, думал о сыне: что я сказал бы ему, если бы началась война, как растолковал бы всю ее дикую несуразность?..
А тут вот он, проснувшись, прибежал ко мне — длинный, щербатый, тепленький — и в промежутке меж двумя своими счастливыми снами сообщил:
— У Ирочки послезавтра день рождения.
— Ты ее любишь?
— Ага.
— Мы с тобой купим ей шоколадку, и ты отнесешь.
— Ага.
Ирочке, которая гуляет с бабушкой в нашем дворе, два года.
И все это, конечно, очень важно.
***
Глядя в окно вагона на желтое множество луговых цветов, подумал о какой нибудь городской девочке: как она растерялась бы от такого обилия красоты...
Вспомнил ту маленькую казашку, что вынесла на сцену алма-атинского оперного театра цветы для милой Биби-Гуль, певицы. Подала, обняла тетю за шею одной ручкой, потом побежала назад и... остановилась, растерявшись от новых бурных аплодисментов. Удивленно посмотрела в зал, на множество людей — видимо, не догадываясь, что рукоплещут они уже и ей, — затем пошла, в потом побежала опять.
***
Простые человеческие радости. Приехали далекие, нечастые гости — племянник с женой и сыном. Одиннадцатимесячный смехунок, он стал сразу центром нашей семьи. Завтракая, обсуждаем его приметы. Мама моя, наверно,сказала б: «Правый глаз меньше — нашей породы». А еще у него родимое пятнышко на светлой головенке.
И тут мне вспомнился мой — уже с усами и хриплым тринадцатилетним басом. Он в школе. Если бы был здесь, за столом, обязательно похвалился бы тоже родинкой на голове...
Зачем я, собственно, записываю такую мелочь?
Ибо оттого, что хлопец вмешался бы в беседу со своей личностью, как бы прося обратить внимание и на него, подержать и его, хоть какую минуту, в теплом свете человеческого внимания,— оттого мне стало и хорошо на душе и грустновато, и захотелось пожалеть не только его и не только потому, что он — мой.
Этим чувством, как силой жизни, должно быть насыщено наше слово. И эта «мелочь» — не мелочь.
***
Люда любит и умеет придумывать.
Еще когда она была совсем маленькая, немногим больше чем полтора года, и папа, стоя на веранде, держал ее на руках, Людочка заметила, как под застрешкой в паутине бьется и ноет муха.
— Путя! — сказала она, протянув заслюненный пальчик.— Путя у-та-та!..
А «путе» было не до качелей.
Потом как-то, еще года через полтора, глянула малышка в окно и обрадовалась:
— Ой, мама, а снежок за ночь как подрос! Он еще больше, чем вчера!..
Теперь Людочке уже пятый год.
Сегодня воскресенье, и папа не пошел на работу. Люда проснулась, видит — мама уже куда-то ушла, а папа сидит и читает.
И Люда задумалась, подперев кулачком и после сна не очень румяную щеку.
— Ну, что? — спросил, подойдя, папа.— Что, моя тётя-грустнётя?
— Папа, а Маша вот съела всю похлебку?
— Какая Маша? Какую похлебку?
— А там, что мама вчера мне читала: про Машу. И про трех медведей.
— Ну и что?
— Маша съела всю похлебку, а чем же медведица кормила потом маленького Мишутку?
— Да-а... Тут брат, и на самом деле задача...
— А я, папа, думала, думала и придумала!
— Ну?
— Вот послушай. Маша ходила в лес за грибами?
— Ну, скажем, за грибами.
— И набрала грибов?
— Надо думать, что набрала.
— А потом она испугалась медведей и убежала через окно. А грибы свои она ведь забыла! Ага! И Мишуткина мама поджарила их маленькому... Правда?
***
В избе вечеринка. Сорванцам шести-семи лет разрешено глазеть с печи. Наглазелись, насмеялись — и потянулр на философию. Говорят про икону «рождество Христово», которая в красном углу.
— А думаешь, было это?
— Было!
— Знаешь ты! — с пренебрежением к меньшому.
Тот, раззадоренный:
— Моего батьки дедов дядька был там и сам видел!..
Такое — не подслушаешь. Это я вспомнил о самом себе.
***
Младшей сестренке приходится кое-что донашивать после старшей — обычное во многих семьях. Купят старшей что-нибудь, а младшая, трехлетняя Аня, смеется с чувством превосходства:
— Вот рада, Галочка! А все равно же я буду потом носить!..
***
Со старшей родители поехали на курорт, а младшую взяла в деревню бабушка. Там Аня полюбила Мальву, бабушкину корову. Они с бабушкой вдвоем встречали ее по вечерам, когда она мукала еще издали, а потом Мальва тихо стояла, пока в подойник журчало парное молоко. Такое вкусное, душистое, тепленькое! Бабушка боялась, что Ане, может, здесь хуже, чем на том курорте, и все поила, поила ее парным молоком — утром, в полдень, вечером. И вернулась она домой — ну, как пампушка.
Вскоре после того, как все съехались, говорили как-то вечером, кто кем собирался быть, кем стал. И Аня сказала — совсем серьезно:
— А я вырасту и буду коровой, и буду давать много молока.
***
Пока Пампушка была у бабушки и пока, вернувшись с курорта, папа, мама и Галя приехали за ней, у них окотилась Рыска. В бочке, которая стояла в углу ванной, почти до самого верха забитая всяким хламьем. Аню, конечно, сразу повели показать котят. Они уже немного подросли и смотрели из своего гнезда. Сколько глазок! А ушки такие смешные!..
Аня-Пампушка посмеялась, потом помолчала и говорит, вздохнув по-взрослому:
— Вот если бы не эти тряпки! Рыска их полную бочку вам накотила бы!..
***
У каждого из нас с самого детства есть больший или меньший запас примеров-воспоминаний, которые нет-нет да и пускаются в дело для подтверждения той или иной мысли. По-взрослому, но с теплой улыбкой грусти.
Серьезная массажистка обрабатывает мое плечо и рассказывает:
— В первом классе я была. Девочка, моя соседка, обмакнула перо в свою невыливайку и пишет себе. А я взяла да тоже обмакнула в ее и хотела те чернила смахнуть в свою чернильницу,— как махнула, так это в лицо сама себе чернилами!.. Ма́лая, а уже, смотрите, своего жалко, уже какая злость!..
***
Дед, баба и гостья-внучка перед телевизором.
Уже интересное началось, а малышка вдруг спрыгнула с дивана, побежала в мою комнату, принесла теплый халат и положила мне на колени.
Потом, когда интересное кончилось, я подозвал ее и тихо, в теплую щечку, спросил, почему она так сделала.
«Твои же ноги болят, и надо, чтобы тепло было».
Восемь лет. Детство встречается с началом зрелости.
***
Мама работает на ферме, занята с раннего утра до позднего вечера. Папе легче — он охраняет совхозные сенокосы. Взрослые дети — современная молодежь: позагорать с транзистором, порыбачить, из клуба вернуться на рассвете, отоспаться... А маленькая Зося, которой шесть лет, играет — по праву детства. Загорелая, тихая, с застенчивой улыбкой.
С дачницей, которая живет у них, пошла за черникой. Возвращаются домой с ягодами, и тетя спрашивает:
— Кого же ты, Зося, угостишь своими ягодами?
Девочка долго молчит, потом отзывается:
— Маму.
— А почему только маму?
— Потому что она все делает.
***
Сорокатрехлетняя мать, дочка моего давнего друга, показала мне на днях свой... ну, не талисман какой-нибудь, конечно, а просто одно из приятных воспоминаний детства. Тот самодельный альбом с моими стихами и рисунками брата к ним, который мы подарили ей... тридцать пять лет тому назад. И мне теперь стало от этой совсем неожиданной встречи с этим подарком очень приятно, может, не меньше, чем ей когда-то.
Вспомнилось и то, как мы делали альбом, как нам казалось, что работа эта — только начало того, что мы будем делать. И грусть по брату еще раз вернулась: не только потому, что его уже давно нет, но и потому, что он не состоялся как художник. И грусть только моя: что я так мало писал для детей, хоть и мечтал когда-то быть только детским писателем. А вместе с грустью пришла и радость — от тех, пусть себе и скромных, удач, которые были, и от надежды, все еще надежды на удачи, которые будут. Наконец, пришло и то уже почти необъяснимое, что освещает радость встречи с альбомом — еще одно проникновение в очаровательный мир поэзии детства.
И потому и так рад бываю, что одни на моих молодых друаей, по образованию живописец, не график, стал хорошим иллюстратором детских книжек. В каждой его удаче я ощущаю и свое некое как бы участие — ведь это я заразил его этим желанием.