***
Имя колхоза — высокое, а на трудодень выдали по триста граммов. Старый печник, бродячий пьянчужка, звонит туда из сельсовета по телефону:
— Скажите, будьте добренькие, это колхоз «Неполный фунт»?..
***
Дядька приехал из суда, где его снова обидели. Ужинает и, словно на потеху себе, рассказывает женке:
— Вот же ж резались адвокаты - как собаки!..
***
— Встретился я в Кисловодске со школьным товарищем. Когда-то оболтус был, весь класс потешался над ним, а теперь — начальник. Хожу с ним и думаю: как же это могло так случиться?.. А тут бабка стоит, протянув руку с медяками. Пока я в карман, так он опередил меня:
— Просите, бабуся, у новеньких, а мы уже отъезжаем — ни копеечки!..
А сам же только вчера приехал.
***
Весьма посредственный, но вполне достаточно самоуверенный поэт за трибуной.
— Прочитаю вам свое новое стихотворение. Стихотворение — без названия.
И вздохнул. Как будто только в этом и беда.
***
— Скажи ты, браток, что это делается? И семя дали сортовое, и химпрополка у нас, а осота — сплошь полно. Так и прет, так и прет!..
— А что ты хочешь? Тогда, при единоличестве, как ты на посев выезжал? Баба тебе и фартук помоет беленько, и перекрестишься ты, и, став на колени на пашне, наберешь того жита... Ну, просто праздник у тебя! А теперь? Только мать да перемать один перед одним... Вот сорняк и лезет!..
Народный толк: мало любви к земле.
***
Бездетная тетя, пава академически-важного вида. А племянница — еще подросточек, но уже старается перенимать ее походку, взгляд, философию.
— Собака, видимо, очень голодная: ест хлеб. Ни одна уважающая себя собака не станет есть хлеба.
***
Группу создателей художественных ценностей, людей преимущественно пожилых и немощных, которые уже и ценностей своих давно не создают, опять щедро наградили.
Взять бы да нетактично спросить у кого-нибудь из них, а то и у всех сразу:
— Ну, надолго вам этого хватит?
Потому что каждый год уважаемым нужно почесывать пятки, при каждой — и всенародной, и личной — оказии.
***
Вспоминается оптимист:
— Баба мая нажала три копы пшеницы. Снопы довольно большие. Говорил ей: вяжи поменьше. Вот и было бы не три, а почти четыре.
***
Сидим за богатым, шумным сельским столом. Руководство колхозное, районное, областное. Писатели свои, белорусские, и гости из других республик, ради которых, собственно, и праздник.
Напротив меня, через стол — местный лысенький окололитературный старатель. Вроде растерянный, вроде скучающий без работы. Но вот кто-то из районных товарищей, через три человека слева, с какой-то непонятной озабоченностью, попросил его, чтоб «на этом участке стола все было хорошо». Обрадованный и вдохновенный доверием, тот наклонился ко мне над посудой и закряхтел, перебивая нашу веселую беседу:
— Иван Антонович, помогайте мне, пожалуйста, следить за порядком!
Штат уже намечается.
***
Бывшая красавица, когда-то миниатюрная и быстрая, за двадцать пять послевоенных лет несколько располневшая, одна из тех милых и героических девчат, которые не попали в руки врага, как Зоя, а прошли из-за линии фронта в партизанский тыл и воевали, радистками или подрывницами, пока не стали — некоторые — женами командиров.
На партизанском празднике в деревне, расположенной на краю пущи, чуть-чуть захмелев, со многими встретившись, многим сказав свое бравое «здорово, фашист!», она присела на лавке перед хатой, рядом со старенькой партизанской матерью, и притихла.
— Теточка, родная, когда мы с Большой земли пробирались, то попали однажды ночью под первый огонь. И я отбилась от группы. Девятнадцатый, теточка, год!.. Бегу по лесу, плачу одна. Все молитвы бабкины вспомнила. Все их вслух перебрала. Во — комсомолка!..
***
Я наработался за две недели у сестры на молотьбе и возвращался в воскресенье из дальней деревни домой.
Снег, снег — глубокий, белый, тихий снег. Сижу на дровнях, на мешке с сеном, а кобыла охотно бежит или споро идет, и на душе у меня так хорошо. Потому что и читал я там немного (больше всего Андерсена), и переводил одно хорошее стихотворение, считая эту поэтическую игру серьезной работой, в смутно-радостном предчувствии будущего...
Уступил дорогу одному встречному, другому уступил, причем кобыла моя вязла в снегу по самое брюхо, а потом встретился с бричкой. Бричка ехала хитро — будто совсем и не видя меня, пока наши лошади не столкнулись мордой к морде. Тогда, наконец, бричка повернула с наезженной дороги на целину, лошадь увязла и стала пробиваться в объезд, а шляхтичи начали меня дружно ругать. Всё — как всё, но их «курвель ты!» так рассмешило меня, подростка, своей бессильной несообразностью, что я и смеялся, и хохотал в той белой да тихой, радостной дороге долго...
***
В доме где положено писать, двое молодых, талантливых изо дня в день угощаются, то сами, то в компании со старшим коллегой. Он, правда, менее способный, но тоже душевный.
Вот они заперлись в комнате одного из молодых, а у дверей, на подстилке, лежит рыжая сучка, с которой хозяин комнаты, от щедрости душевной, очень дружит.
Он мне понадобился, и я спустился со второго этажа, постучал, постоял рядом с сучкой, которая предупредительно встала и тихо, дружелюбно виляла хвостом. За дверями — молчание. А знаю, что они там. Постучал еще раз. Тщетно. Ну что ж, пойду. На лестнице — толстая дорожка, шаги в тапочках им, в комнате, не слышны. А ключ в замке, изнутри, когда отпирали, послышался мне ясно. Я остановился. Двери приоткрылись — сучка вошла в комнату,— двери снова закрылись.
Сколько же надо там коллективно творить, чтобы взяло да показалось, сразу всем троим, что постучала, попросилась — сучка?..
***
Старуха, колхозная пенсионерка:
— Говорят же всё, говорят, что скоро у нас будет так, что машины будут всё-всёшеньки сами делать. Так, может, хоть машины уже пить так не будут?..
***
Сам от себя в бутылку не уйдешь.
***
Какой неблагодарный сон! Он дал мне служебную машину приехать сюда, в деревню, а мне вдруг приснилось, что он пошил себе — наконец-то! — некую очень уж ответственную литературную униформу, сначала долго стоял в ней задом ко мне, а потом повернулся и сверкнул в глаза всеми своими галунами да эмблемами.
***
Давай уж лучше без лишнего шика — оба будем в пехоте, рядом. На кой мне ляд такая кавалерия, где я чаще всего — вместо коня?
***
Носи себе длинные патлы, усы, бороду, только не думай, что это так важно, современно, революционно... Купи себе джинсы за двести десять рублей, только, кстати, за собственные, заработанные деньги...
Зять-примак, какой-то вроде учитель в вечерней школе, здоровяк, растолстевший на халтурных гонорарах тестя. Красная, гладкая маска не умещается в богатой бороде,— хоть ты возьми да подумай, что только на дерьме она, такая пышная, и вырастает. Смачно обедая, рассказывает гостю:
— Когда мы, еще студенты, прочитали стих N, что и он — за бороды, за длинные волосы, так мы очень обрадовались, даже хотели идти в Союз писателей, поблагодарить.
Всё — в бороде.
***
Докладчик цитирует отрывочек из прозы юбиляра. Самый обыкновенный,— это и сам юбиляр признал бы. Но вот важное лицо в президиуме повернулось к тем, кто сидел сзади, кивнуло головой и шепнуло «хорошо». И пошло по служебной лестнице: кивание головами и повторение шепотом того «хорошо» — до последнего ряда, кто слышал, а кто и не слышал ту цитату.
***
Хозяин подмазывает колеса старой, расшатанной телеги.
— Доброе утро! Не подмажешь — не поедешь?
— Особенно теперь,— смеется он, не переставая мазать ось.
Вспоминаем телеги на деревянном ходу, когда, видать, и родилась такая присказка. Подобная техника не только уже устарела, но почти совсем исчезла, а присказка осталась — в широком применении. Про что и он, мой добродушный, веселый хозяин, мог бы тоже порассказать Потому что его, колхозного лесника, иногда довольно-таки заметно подмазывали, а ему, отцу взрослых детей, пришлось кое-где подмазывать, устраивая и на учебу, и на работу, и прописывая в городе...
А только ли ему одному
***
Мелкий зазнайка и последовательный, напористый рутинер. Садится в один из самых первых рядов и терпеливо переживает «великую несправедливость»: и памятку съезда, перо, дали ему не «золотое», а «серебряное», и фотографируют его не так часто, как других...
Но вот под вечер зал почти опустел от длинных речей, фотографы унялись. Только один, наиболее назойливый и лучше остальных знакомый с нашей минской обстановкой, все еще бушует. «За неимением гербовой» начал обрабатывать его,— заходя со всех сторон, внимательно наводя на него свою трубу.
И вот на лице объекта появилось выражение: «Наконец-то!..»
***
Надо полагать, что птица поет только потому, что ей захотелось петь.
Молоденькая судомойка Айсте, литовка с еще детскими косичками, детскими глазами и губами, с игривой улыбкой и со стыдливым высовыванием кончика языка — любимица всего санатория Айсте,— включила в пустом вестибюле проигрыватель и под звуки модного танца модно и мило танцует. И учится и тешится — все только для себя.
Я приостановился, идя с мороза, и посмотрел издалека, и стало хорошо на душе, понапрасну излишне серьезной, отяжелелой.
***
В парке.
Пьяный хотел показать детворе очень смешное. Схватил собачонку за хвост, размотал вокруг себя, чтобы швырнуть в реку, но вышло наоборот: цуцик на берег полетел, а дурень — в плаще, без шапки, при галстуке — в неглубокую, грязную воду.
Бурная радость детей.
***
Об этом человеке говорят, что он «субъективно честный». «Если бы это от одного его зависело... Если б у него не семья... Если б ему не надо было печататься, защищать диссертацию, ехать в заграничное путешествие...» Может, он и сказал бы тогда какое-нибудь более смелое, более разумное слово. А так совесть у него - «объективная», «на общественных началах» — сверх всех тех названных и не названных «если б».