***
Лучше уже самому пить, чем наливать уважаемому гостю водку, а себе втихую, незаметно — воду.
«Из моральных соображений».
***
«Туда избраны лучшие из лучших».
Слыша такое, сразу же и невольно думаешь о себе, неизбранном, и других, что также не «лучшие», а — выходит по простой логике — худшие.
Если это — шутка у меня, то уж совсем досадно слышать о «лучших из лучших» от человека, который сам попал туда и сам же об этом говорит, даже — тем более обдуманно — пишет...
***
От перестановки слагаемых сумма не меняется.
Увидел в газете еще один снимок товарища, который в последнее время очень уж заметно заботится о своей партизанской славе, и вспомнил о том, что мне другой товарищ говорил об этой славе _ сколько настоящих героев отодвинуто в тень...
Героизм наш был великий, всенародный. Многие герои занимают достойные места, многих народ еще не знает, о многих не узнает никогда.
А тем обстоятельством, что «сумма не меняется», довольны особенно те, кто так или иначе примостился на видном месте.
***
«В работе семинара приняла участие...»
Так будет завтра напечатано в газете. И я могу засвидетельствовать, что это правда. Я сам видел и слышал, как она позвонила карандашом по графину, когда один из участников семинара выступал более-менее интересно к в зале послышалось оживление.
***
Гостя, близкого человека, попросили спеть. И он поет. Не очень чтобы, но приятно и от души.
Хозяйка, дама вполне положительная, послушала вместе со всеми, а затем, выбрав удобную паузу, спокойно, солидно сказала бесспорную истину:
— Если б вам, Михаил Петрович, своевременно поставить голос, вы могли бы неплохо петь.
Гость не очень смутился: он ее знал давно. Ему хотелось даже, в тон хозяйке, добавить: «Возможно, даже в на сцене». Но он молчал и думал:
«А я на сцену не хочу. И не собирался. Я хочу просто петь, когда бывает весело, и когда плакать хочется, и когда с хорошими ребятами, пускай себе только воображая, что мы поем хорошо...»
Только теперь ему петь больше не хочется.
***
Земляк, бывший баритон в знаменитом ансамбле, искренне хвалится, что перешел на... мясокомбинат и там ему живется значительно лучше.
— Утром бесплатная чашка кофы и булочка, а днем — три блюды за пятнадцать копеек...
И надо же было так долго баритонить!
***
Встречая самые простые фамилии, видишь, что любое слово может быть условным, что гордиться можно фамилией Дырка, Портянка, Дубина...
«Мы, Дубины, любим есть забеленный перловый суп горячим...» Чем это хуже, менее горделиво, чем «мы, Вишневецкие», «мы, Сапеги»? Или тот «друг человечества граф Безбородько» (или как там его?), который потешил меня такою эпитафией в некрополе Александра Невской лавры.
***
Он высокомерно выпятил губу. Нам это смешно, а для него за этой гримасой — глупое счастье самодовольства.
***
Нарциссу не обязательно быть интеллигентом.
Был у нас когда-то один такой темный деревенский парень, из бедной семьи, однако барчук, очень довольный собой. Хоть и не мастер какой-нибудь, не гармонист. Только гладенький. Парни подстерегли, когда он купался под вечер в речке один, как полоскал свой «круп», «подсевал» им во все стороны, пошлепывал по бедрам ладонями и приговаривал:
— А-та-та, милая! А-та-та!..
Это вошло в местный фольклор.
А мне временами вспоминается, когда бывает на кого прикинуть. Уже из творческой ителлигенции.
***
Директор одного из издательств забраковал фольклорный сборник из-за предисловия, где говорилось, что и до Октябрьской революции наши белорусские фольклористы имели определенные успехи.
— Как это так?! — возмутился «подкованный» товарищ.
В подтверждение ему показали Шейна и Карского, но это ему «ничего не доказало». Свое решение он обосновал:
— Толстой, Лев Николаевич — великий писатель? Бесспорно, великий. Однако же мы этого не подчеркиваем.
***
Очеркист «для усиления конфликта» сделал героя своего очерка инвалидом войны с пустым рукавом. Встретились потом — герой и говорит:
— Вот как дам этим пустым рукавом!..
И тычет в нос писаке огромным кулачищем.
***
Два сотрудника Академии наук, соседи по дачам, ссорятся из-за грядок. Ссора идет на высоком интеллектуальном уровне. По пособиям.
— У вас, возможно, есть даже Даль?
— А что ж вы думали — нет?
— Ну, так идите посмотрите там на букву «г». Одно слово. Оно вас касается! Оно соответствует вашей гнусной сущности!
***
Он горячо полюбил, но она отвечала:
— Работай лучше, может, тогда я и отвечу тебе взаимностью...
Прочтя это в новом романе, критик пресно, беззубо гнусавит:
«В любви она отдала предпочтение общественному над личным...»
***
«Как мышь под веником»...
А если вдуматься в такое положение, в такой настрой? Если самому там очутиться?..
***
Романтик (немного захмелевший):
— Он, брат, как запоет, стекла звенят!
Реалист (потрезвее):
— Оно известно, браток, если плохо обмазаны, так будут звенеть.
***
Бдительный глаз останавливается на тусклом заголовке.
— «Души священные порывы»... Вы что? Как можно их душить и кто у нас их, скажите, пожалуйста, душит?
***
В трилогии Сенкевича крымский хан, слушая иноземных послов, жевал бананы. Наконец великий изволил заговорить. Он выплюнул сначала недоеденное на ладонь, отдал ближайшему визирю. Тот с поклоном принял, начал благоговейно дожевывать...
Когда-то это напоминало мне некоторых философов.
***
Сидит себе в любой компании тихонький, малозаметный товарищ и хитренько усмехается...
Ты красноречивый, умный, веселый — что ж, смейся, шутя, разворачивай, как павлин, свой хвост общительности, блеска. Но смотри — споткнешься, скажешь или сделаешь какую глупость — малозаметный товарищ обязательно заметит. И ты тогда совсем иначе поймешь его улыбочку — улыбочку с надеждой на эту глупость.
Страшный ты человек, хитроватый товарищ!
1946-1979
КАК БУДТО РАЗНОЕ
Это — не звезда Героя, не слава поэта или космонавта, а только простое слово «спасибо» от человека, которого ты уважаешь. И это «спасибо» — большое счастье, награда за любимый труд.
Думаю так, лежа на густой клеверной отаве, около школы, обсаженной цветами, чистой и светлой.
За эту школу заведующая, одинокая женщина, получила на днях благодарность... только от инспектора районо, пожилого учителя. И про эту радость, про эту свою славу рассказывала даже мне, свояку, стыдливо.
***
Свадьба. Все, кто как может и умеет, веселятся: танцуют, поют, горланят, целуются. А он, тихий да работящий человек, молчит. Хозяин беспокоится:
— Как ты там, братка Юрка?
— Да вот грушу ем. Все очень хорошо.
И добрая улыбка.
***
В огромном мире — маленький человек, который заслуженно гордится тем, что умеет:
— Я направлю бритву — никто не поправит!..
***
Друзья возвращаются домой из далекой командировки. Один из них еще вчера узнал — жена позвонила по междугородному,— что дочь друга попала на улице под машину. «Жива, но большая травма». И везти эту тайну нелегко. Тем более — зная, что другу ничего не известно, и он смеется себе... Особенно тяжело было утром, когда уже подъезжали. Друг, умывшись, идет по коридору вагона, смеется, видя, как малая девочка смотрит в окно:
— Вот кто волнуется, видать, за весь вагон!
А тот, кто действительно волнуется — за весь поезд, тот молчит, кивает головой, соглашается. Даже с улыбкой...
***
Бояться за других — не трусость. Это называется немножко иначе.
***
По предложению райкома партии колхозники подсевали колхозное жито сераделлой для своих коров.
Это, известно, нарушение устава сельхозартели, но сделают так и на следующий год. Секретарь с улыбкой говорит, что устав тоже должен идти в ногу с жизнью, диалектически развиваться.
Правда, это возможно при наличии такой вот умной улыбки.
***
Верхнего, внешнего блеска у этого человека очень немного. Зато сильна корневая система — в народе, из которого он вышел в большой свет — бывший работяга, бедняк, боевой партизан, хороший душевный товарищ.
***
В сердитом настроении праведника сижу и троллейбусе и наблюдаю, как двое молодых пижонов заняли ближайшие к детским к инвалидным места и разговаривают себе, не замечая никого и ничего.
Вошла старуха, пробирается около них на свободное место. Ей неудобно и тяжело — с палочкой, едва идет.
И тут один из пижонов, не вставая, не прерывая разговора с приятелем, как-то непроизвольно, ловко и осторожно, как больную мать, взял старушку под локоть, немножко провел, не вставая, и посадил.
Тут-то мне и беседа этих... извините, ребята, что так показалось,— пижонов... и беседа их, хоть я и не слыхал ее толком, показалась куда более серьезной, и вот, вообще...
Вообще это мне вспоминается довольно часто. Как укор.
***
В бывшем княжеском парке, на большой поляне,— широкая полоса более темной травы.
Как это просто и как это страшно — почему она более темная!..
Здесь в сорок втором году фашисты зарыли полторы тысячи наших людей.
На днях я было подумал, даже будто бы живо представил, что вот они встали, живут. Идут по парку. Все — со своими старческими, молодыми, детскими особенностями живых...
Однако записать тогда не записал, потому что не представил, как показалось, во всю глубину.
А разве ж теперь представляю?
***
Предатель, отбывший наказание, вернулся в родную деревню. Уголки, самые потаенные, тихие и милые в детстве,— и они теперь не свои. И там ему нет покоя, сочувствия. Там — на пеньке или просто на песке, или на траве — сядет какой-нибудь дед или дядька и скажет: