Каждое на камне пятно,
Каждая трещина на крутизне
Мне кажутся пропастью или лавиной
Готовой со скал обрушить снег[132].
Не только скульпторы вдохновляются трещинами, впадинами или выцветанием своих материалов; нам тоже доставляет удовольствие наблюдать за тем, как искусно они превращают эти изъяны в красоту. Да, для создания произведения искусства требуется не только высокое мастерство, но без него нам тоже не обойтись. В своей пьесе «Художник, спускающийся по лестнице» Том Стоппард устами одного из действующих лиц говорит: «Способности без воображения свойственны ремесленникам: это полезные люди, которые снабжают нас множеством полезных вещей — например, плетеными корзинками для пикников. Воображение без способностей — особенность современного искусства»[133].
Поэзия, как и архитектура, начиналась с решения практических задач. Рифма и в особенности ритм поэзии дают слушателю ощущение правильности, неизбежности, благодаря которым поэтические произведения запоминаются намного проще, чем прозаические. Дополнительно облегчало запоминание ранних произведений их монотонное декларирование нараспев или просто пение. Еще до появления письменности в темные времена существования греческой цивилизации между микенской и эллинистической эрами, когда письменность была утеряна, поэзия была единственным практическим способом общения между поколениями.
Чувство неизбежности — это важная составляющая всего того, что мы считаем прекрасным в поэзии. Это сродни тому, как, глядя на подвесной мост, мы восхищаемся его красотой, поскольку чувствуем, что каждый его трос расположен на своем месте. В физике мы тоже ищем теории, которые несут в себе это ощущение неизбежности. Хорошие теории должны не только соответствовать наблюдениям и удовлетворять внутренним ограничениям, гарантирующим невозможность получения абсурдных результатов вроде бесконечных вероятностей; они также должны в максимально возможной степени быть тем, чем они являются, потому что ничто другое не будет отвечать перечисленным ограничениям. Элементы поэтического ремесла, такие как рифма, ритм и аллитерация, усиливают восхитительное чувство неизбежности в поэзии, и потому они успешно пережили распространение грамотности во времена Гомера и продолжают доставлять нам удовольствие.
В своей короткой поэме «Одиноко мое ремесло» (In my craft or sullen art) Дилан Томас несколько раз напоминает нам о роли ремесла в поэтическом искусстве:
Одиноко мое ремесло,
Искусство тихих ночей.
Когда яростна только луна,
А любовники обнимают в постели
Свои горести и печали,
Я тружусь в ликующем свете
Не для суетных комплиментов,
Не за славу и не за хлеб,
И не ради аплодисментов
В светлом вызолоченном зале,
А за тот гонорар, что едва ли
Кто-нибудь разглядеть сумеет
В тайных глубинах души.
Не для презревших луну,
Не для суетных, не для гордых,
Я пишу на пенных страницах
Не для тех мертвецов, которым
Подавай псалмы с соловьями,
А для тех, кто хмельными руками
Обнимает в постели горе
В тихих глубинах ночей,
Кто не слышал и не услышит
Вовеки моих речей[134].
В названии поэмы, которое повторяет первую строку, заявлено, что поэзия — это и ремесло, и искусство. Затем Томас изо всех сил старается описать поэзию с помощью слов, характеризующих ручной труд: «Я тружусь в ликующем свете». А ради чего? «А за тот гонорар», что платят любящие сердца. Он возвращается к этой теме в последних двух строках, печалясь о том, что любящие — это те, «Кто не слышал и не услышит / Вовеки моих речей».
Эта поэма — прекрасный пример поэтического ремесла. Она связана необычным ритмическим рисунком. Первая строфа начинается с пяти нерифмованных сток, после которых каждая следующая строка в строфе рифмуется с одной из первых пяти, пусть и по нестандартной схеме. Каждая строка второй строфы рифмуется с соответствующей строкой первой строфы (за исключением двух строк в середине первой строфы), а последние слова последней строки возвращаются к последним словам первой строки, подобно тому как музыкальное произведение возвращается в конце к главной тонике. Я не думаю, что подобная стихотворная форма достаточно популярна для того, чтобы ей дали название, но рифма в этой поэме успешно соединяет все ее части.
Метр поэмы поначалу непонятен. Ударные и безударные слоги скачут друг через друга без особого порядка. Но все же здесь есть внутренняя структура, которую не просто заметить при беглом прочтении. К началу 1940-х гг., когда Томас написал «Одиноко мое ремесло», он уже отказался от своих ранних экспериментов с триолетами и другими строгими метрическими формами и сосредоточился на использовании строк с равным числом слогов. Почти каждая строка этой поэмы состоит всего из семи слогов. Исключением являются всего три строки, состоящие из шести слогов, две из них завершают предложение и строфу, и их относительная краткость создает приятное чувство завершенности.
Йейтс в произведении «В тени Бен-Балбена» тоже подчеркивает важность традиционного поэтического ремесла и проклинает тех безымянных современных поэтов, кто этим ремеслом пренебрегает:
Верьте в ваше ремесло,
Барды Эрина! — назло
Этим новым горлохватам,
В подлой похоти зачатым,
С их беспамятным умом,
С языком их — помелом[135].
Драматурги, как архитекторы и скульпторы, тоже ограничены физическими рамками, в их случае — временны́ми и пространственными. Театральная сцена задает ограниченное пространство, а пьеса может длиться ограниченное время. И снова мы получаем удовольствие от того, как драматург преодолевает эти ограничения с помощью своего ремесла. Шекспир этим даже хвастается. В «Зимней сказке» в начале четвертого действия хор объясняет, что после завершения третьего действия прошло 16 лет:
Я — радость и печаль, я — истина и ложь.
Какое дело мне, кто плох, а кто хорош.
Я — Время. Я хочу вас наделить крылами.
Мы сказочный полет свершаем ныне с вами
И вмиг перенеслись через шестнадцать лет,
Они ушли во тьму, но не исчез их след.
Игра и произвол — закон моей природы.
Я разрушаю вмиг, что создавалось годы,
И созидаю вновь[136].
А в пьесе «Генрих V» в прологе, открывающем пьесу, злорадно потешается над задачей представления на сцене сражений Столетней войны:
И вместит ли
Помост петуший — Франции поля?
Вместит ли круг из дерева те шлемы,
Что наводили страх под Азенкуром?[137]
Некоторые драматурги сегодня развлекают публику демонстрацией того, как они могут преодолеть временны́е и пространственные ограничения театра. Том Стоппард в пьесе «Аркадия» вводит персонажей, которые живут в разные века, но появляются на сцене одновременно, как и черепашка, пережившая столетие, но не демонстрирующая никаких признаков возраста. В «Нормандских завоеваниях» Алан Эйкборн решает старую проблему, связанную с тем, что зрители не могут увидеть, что происходит, когда персонаж идет из столовой в гостиную или выходит из гостиной в сад. Эйкборн поставил три связанные друг с другом пьесы, действие которых происходит в столовой, в гостиной и в саду. Пьеса Стоппарда «Розенкранц и Гильденстерн мертвы» почти полностью посвящена тому, что происходит за кулисами «Гамлета».
В кино все эти приемы не нужны. И все же театр пережил появление кинематографа, отчасти потому, что драматургов вдохновляют театральные ограничения, а еще потому, что мы любим драматургические трюки. В своей кинематографической версии пьесы «Генрих V» Лоуренс Оливье не смог полностью отказаться от этого преимущества театра — фильм начинается с выступления на сцене театра «Глобус», и только позже сцена расширяется и действие переходит в долину Солсбери, изображающую «бескрайние Франции поля».
На мой взгляд, театр намного лучше справляется с вызовом, брошенным кинематографом, чем архитектура — с наличием конструкционной стали. Может быть, это обусловлено тем, что эти виды искусства получают поддержку по-разному. Большие здания строятся для корпораций или музеев, которым необходим узнаваемый образ. Пирамидальная форма небоскреба может быть лишена всякого смысла с конструктивной или экономической точек зрения, но по крайней мере каждый, кто увидит это здание, моментально поймет, что это башня «Трансамерика». С другой стороны, театр все еще получает поддержку от тех людей, которые хотят смотреть спектакли.
Я не хочу преувеличивать имеющиеся сходства между теоретической физикой и искусством. Я упоминал значение ощущения неизбежности в искусстве и в физике. Как говорил Кольридж, «ничто не может нравиться постоянно без определения причины, почему оно нравится именно так, а не иначе». Однако в искусстве ощущение неизбежности ограничено. Слушая сонату, вы можете почувствовать, что в ней нельзя изменить ни одной ноты (так что даже люди, вроде меня, не знающие нотной грамоты, зачастую могут понять, когда сыграна не та нота), а читая сонет, вы поймете, что из него нельзя выкинуть ни единого слова, однако чувство неизбежности ощущается намного слабее в более крупных произведениях (и я бы сказал, более значительных), например в опере Моцарта или пьесе Шекспира. Слишком сильное чувство неизбежности может даже наводить скуку. Как говорил Фрэнсис Бэкон, должна быть «некоторая странность в пропорциях». Наилучшие произведения искусства могут отражать сложность и непредсказуемость дел человеческих.