высокомерный взгляд, этого сверх благополучного человека, который уверен на все сто, что его самолеты не падают, поскольку всегда знает, когда и кому вовремя заплатить.
Я нахмурился, более внимательно вглядываясь в фото. Упиваясь уничижающими словами для Макса, я поначалу не обратил внимания на задний фон фотографии. Там, оказывается, находился еще один человек. Он опустил низко голову, словно что-то старательно искал на полу, и лица я его не мог разглядеть. Только блестящая залысина на макушке.
– А это кто, Тонечка? – тревожно спросил я.
– Понятия не имею, – девушка удивленно пожала плечами. – Я сама впервые заметила. Но какое это имеет значение? Уж мне-то поверьте. Он не самый мой дорогой человек, – она иронично улыбнулась и тут же весело воскликнула, ткнув пальчиком в незнакомца. – Ой, а у него плащ такой же, как у вас. Такой старомодный, с погончиками…Вот и даже пуговица в том же месте оторвана, извините.
– Не за что тебе извинятся, – я тепло улыбнулся, – все нормально. Ну, пока, Тонечка.
Я потрепал ее по пышным рыжеватым волосам, как маленькую, как задиристого, слегка вздорного ребенка. Не больше и не меньше. Я сегодня понял, что повзрослел окончательно. Пожалуй, я сумел безболезненно перескочить порог, разделяющий инфантильную юность от зрелости. Миновав переходный этап. Но грусть по прошлому еще меня не отпускала, совсем чуть-чуть не отпускала. И я, отдав дань своему удачному прошлому, не выдержал и уже у самых дверей спросил как можно небрежнее.
– Тонечка, а я вам никого не напоминаю?
Мы стояли в проеме двери. Яркие лучи весеннего солнца падали из окон коридора прямо на мое лицо, безжалостно его освещая. Я вызывающе смотрел на девушку, прекрасно зная, что рискую. И не боялся риска. Мне этот риск был необходим. Мне еще хотелось нравиться. Мне еще хотелось узнать, походил ли я на того шикарного парня, за которым фортуна следовала по пятам, и наступала на пятки, и подгоняла в спину. И я еще плохо осознавал, зачем мне это было нужно. Ведь меньше всего на свете я сегодня хотел любви.
Тоня недоуменно пожала плечами.
– Странный вопрос. А на кого вы можете быть похожи? Впрочем… У вас, извините за откровенность, такое незапоминающееся лицо. Но если хотите – классическое. Все классические лица довольно стандартны. Вы можете быть похожи на кого угодно, и в тоже время вас никто не сможет узнать. Еще раз прошу прощения, но про таких говорят при встрече: «Ба! Кого же ты мне напоминаешь, старик!» вместо того чтобы сказать «Ба! Это ты!»
– Ты хороший психолог, Тонечка. И милая девушка.
– Так вы пришли к психологу или девушке?
– Думай, Тонечка, думай.
– А тут и думать нечего. Как психолог я сразу же просекла, что как девушка я вас не интересую.
Мы вновь одновременно рассмеялись. Похоже, это уже входило у нас двоих в привычку.
Спускаясь по лестнице, я не мог избавиться от чувства досады, что я девушке даже издалека не напомнил известного хоккеиста Белых. Как легко забываются люди, если их уже нет. Как легко их можно заменить. Впрочем, Тоню возможно, вообще не интересовал хоккей? Разве я знаю в лицо артистов балета? Или музыкантов? Эта мысль меня слегка утешила. И уже на улице, шагая по мостовой, вдыхая теплоту весеннего воздуха и запахи набухающих почек, чувство досады покинуло меня окончательно.
Этим же вечером мы с Надеждой Андреевной прогуливались по маленькому скверику, расположенному неподалеку от нашего дома.
«Вот я уже говорю нашего», – усмехнулся я, словив себя на этой мысли. Моего в этом мире уже ничего не осталось. Эти молоденькие деревца, посаженные вдоль дороги, просыпались от зимней спячки. И мне тоже, как им, так хотелось когда-нибудь проснуться. Но я по-прежнему пребывал в какой-то летаргической прострации. Это, впрочем, не помешало мне изложить Смирновой подробности нашего разговора с Тоней.
– Да, и наконец, главное – заключил я, оставив важную новость на конец, чтобы финал выглядел эффектным. – На фотографии был ваш муж! Я, конечно, не уверен на все сто, но очень, очень похоже на это. Девчонка даже этот плащ узнала. (Я потрепал ворот плаща). Она умненькая девочка, остренькая на язык, но в силу своего юного возраста еще очень наивная. Поэтому у нее много можно выпытать.
Я был уверен, что Надежда Андреевна удивится этой новости, ухватиться за нее и выжмет из нее все возможное. Но она вдруг некстати спросила.
– А она хорошенькая?
– Кто? – не понял я.
– Ну, эта ваша девушка…
– Точнее, девушка Макса. А Макс не любит дешевые вещи и дешевых людей.
Смирнова скривилась, еще больше ссутулилась и носком старого сапога машинально подбросила стаканчик от мороженого. Я сообразил, что ляпнул что-то не то.
– Но у Макса плохой вкус. Не всякая дорогая вещь выглядит красиво и эстетично.
– Вы так говорите, словно разбираетесь в красивых вещах.
Еще бы! Я не просто разбираюсь! Этому меня долго и настойчиво учила мама. А она безупречно разбиралась во многих вещах. Я был законодателем моды в команде. На мне не только заграничные костюмы, но и даже солнцезащитные очки сидели с особым шиком и элегантностью! Как ни на ком другом! Я хотел быть не просто лучшим, а самым лучшим. При этом очень тонко и ненавязчиво подражая звездам Голливуда.
Теперь я, шаркая старыми ботинками, понуро брел по дороге рядом с бесцветной женщиной. И если еще вчера нас могли посчитать чуть ли не за сына и дочь, то сегодня мы выглядели волне достойной парой.
Самое страшное – меня это уже почти не пугало. И не угнетало. А порой я с каким-то вызывающим садомазохизмом радовался своему смирению, своей усредненности и серости. Словно кому-то доказывал: вот он, мой должок, позвольте рассчитаться, сколько я на этот раз должен? Я с удовольствием отстегну еще один недешевый кусок моей прошлой жизни. Как когда-то без борьбы заплатил любимой работой, не очень любимой любовью, не очень дорогим мне, но дорогим домом. Теперь так же без борьбы с тайным наслаждением платил красотой и молодостью. Оставаться красивым и молодым я категорически отказывался. И словно кто-то потакал моим желаниям быстро и успешно.
Тем же вечером, выпив после чинной прогулки благородного чая за круглым столом, мы включили телевизор. Я сощурился, вглядываясь в мутный экран.
– Что-то я плохо стал видеть, расплывчато как-то, – сказал я почти равнодушно, зная, какой за этим последует ответ.
И он незамедлительно последовал. Через пять минут Смирнова протягивала мне круглые очки в пластмассовой безвкусной оправе.
– Примеряйте Юрины. Они вам должны подойти.
Я покрутил очки в руках. Их невозможно было носить элегантно. Да у меня уже и не возникло такого желания. К тому же это было нереально, даже с моими способностями. И я покорно нацепил очки на нос. Они действительно подошли идеально.
Так я попробовал жить в идеальном мире. Мой идеал в одночасье стал другим. Без большого спорта и большого мира роскошных вещей и чванливых людей, желающих завоевать весь мир или хотя бы большую его часть. Напротив, мой мир стал тихим, уютным, умещающимся в площадь 46 квадратных метров с кухней в 8 «квадратов», где пыхтит алюминевый чайник и по утрам в окно стучат голуби. И мне нравился мой идеал. Мне нравилось быть сгорбленным, разбитым и забитым очкариком, растворившимся в толпе.
Раньше я бы наверняка назвал подобное пребывание в мире существованием – жалким и убогим. Но теперь с гордостью и неким вызовом (неизвестно кому) называл это полнокровной и достойной жизнью, где не нужно лгать, изворачиваться, подставлять других, интриговать против тех, кто тебя подставил или еще собирался подставить.
Я вдруг осознал парадоксальную вещь. Только растворившись в толпе можно почувствовать себя личностью. Только растворившись в толпе можно от этой толпы не зависеть. Зависим тот, кто над толпой возвышается. Ведь ему всегда нужно угождать другим, чтобы не свалиться вниз. Именно они зависят от чужого мнения, прислушиваются к нему, повторяют его, перефразируют и навсегда забывают о своем. Как когда-то и я. Теперь же именно в гуле, крике и однородности толпы, я, как никогда в жизни, имел свой голос. Потому что уже не зацикливался на собственной исключительности. Не задумывался о том, что я личность, что хочу быть свободным. Не задумывался, чтобы выделятся из толпы. Я уже ничего не боялся. Чувство зависимости от известного вопроса – «быть или не быть?» – меня не пугало. Мне нравилось быть в толпе, мне нравились банальные и очень простые вещи и фразы. Поэтому я и был личностью, был свободным и поэтому, не выделяясь из толпы, этим и выделялся.
Мне уже не хотелось быть лидером, я был свободен и от этого желания. Мне уже не хотелось быть молодым. И старости я уже не боялся. Победа над этим страхом далась легко, почти легко, что не каждому удавалось. Скорее удавалось единицам, которые поняли то, что понял я. И, конечно, Смирнов. Жаль, что он не был моим первым учителем. Но последним, похоже, стал. Посмертно. Ведь именно благодаря его жизни, или вопреки его смерти, я стал быстро познавать мир. Не тот, который мне навязывала мама, скорее – от любви, чтобы уберечь. Высокомерный, кичливый, наглый, в котором навечно поселилось чувство страха: не успеть, не допустить, чтобы обогнали другие. Я уже не успеть не боялся. Я всегда успевал. Впрочем, и торопиться было некуда. Пусть меня тысячу раз обгоняют и на тысячу километров перегоняют другие. Это у них нет времени. У меня времени стало навалом. Даже дни и ночи стали длиннее.
Мой мир в 46 кв. м. вмещал в себе и голубя на подоконнике, и старый проигрыватель, и томики Достоевского, и ранний звонок в дверь с доставкой бессмысленной рекламной газеты, и ароматный чай за круглым столом с Надеждой Андреевной, и многое-многое другое.
Как-то я даже решил, что пора успокоиться по поводу поиска злосчастной папки. Но обещание позвонить Маслову в клинику не выполнить я не мог. Надежда Андреевна, как всегда, ненавязчиво но упорно убеждала, что встретиться с профессором крайне необходимо. Она недоумевала, почему ее муж скрывал о том, что знаком с таким знаменитым человеком. И не понимала, каким образом он был с ним связан. Безусловно, все могло оказаться случайностью, но случайности исключить мы не могли, особенно если они способны были приоткрыть завесу тайны, за которой так гонялся Макс. Готовый без промедления выложить за нее кругленькую сумму. Хотя он меньше всего походил на своего парня.