Я улыбнулся. Совсем недавно он говорил, чуть не продал душу за неизвестную папку. Как он врал! Никогда и ничего бы он не продал! Это его фантазии. Он все же был философом. И имел право вообразить, что было бы так, а не иначе. Чтобы потом долго еще разглогольствовать и философствовать по этому поводу.
И вдруг я вспомнил Смирнова, его жену, Маслова, Витьку и с удивлением подумал, а ведь не так просто купить человека. Это хотят представить, что это так. И я сам чуть не поддался на эту уловку. Оказывается, очень трудно продать душу. И, может быть, Маслов преувеличивал, говоря о земле, которая скоро превратиться в свалку проданных душ? Как хотелось бы в это верить.
Эту ночь я проспал как убитый. И проснулся с легким сердцем, легкими мыслями, легкими планами на будущее. Что ж пришло время начинать все по-новому. И я искренне этому был рад.
За окном лил дождь, слышался шорох метлы, и голубок клевал на подоконнике хлебные крошки. И мне эти звуки показались гимнами Глинки и Бетховена. Гимнами жизни.
Я улыбнулся. Нет, все-таки вечность, хоть и маленькая, но существует. Для каждого из нас.
ЭПИЛОГ
САНЬКА ШМЫРЕВ
Я вернулся в спорт. В маленький спорт. Я был тем же форвардом, но без имени. Как и моя нынешняя команда – без имени. Я так же ездил на соревнования, правда, гораздо реже. И в окошке автобусов, автомобилей, самолетов вместо бестолковых, пропитанных гамбургерами и кока-колой улиц Нью-Йорка, Парижа, Осло я наблюдал за тихими улочками провинциальных городов, пахнущими мочеными яблоками и перебродившим квасом. Я вернулся к своей жизни, маленькой своей жизни. Вместо дворца, который мы соорудили с Дианой я жил в однокомнатной квартире с видом на проходную какого-то давно умершего завода.
Я отказался от прежней жизни, но вернулся к ней, урезав до миниатюры, отказавшись от безудержного размаха и уместив ее в рамки четырех стен, работы и добровольного затворничества. Словно огромную фотографию, на которой умещался весь мир в преувеличенных размерах, я уменьшил, сделав компактной, обрезав ненужные кадры и оставив все дорогое.
Мне нравилась такая жизнь, я ощутил ее горьковатый вкус правды и пьянящую радость одиночества, которое, возможно, и осталось для каждого из нас единственно правдой на земле. И единственным выходом.
Я мог выбрать другое. Я был прав: и скандалы, и трагедии, и триумфы сегодня – на один день. И память – на один день. Каждый день несет новую память, которая к следующему утру по собственной воле стирается. Возможно, бессмысленным было открытие Смирнова. И еще более бессмысленным его уничтожение.
Как-то на тренировке, к спортклубу подъехал лимузин, из которого вышел солидный человек с заметным брюшком. Костюм настолько был опрятным и выглаженным, что не хватало на нем лишь этикетки. Я с трудом узнал Саньку Шмырева.
Мы пожали друг другу руки. Санька, не глядя мне в глаза, залпом, на одном дыхании предложил мне несколько вариантов – как покинуть свой маленький спорт и маленькую жизнь. Это были шикарные варианты. Возможно, когда-то… Я бы за них душу продал. Но я уже знал что такое продажа души. И цену душе знал тоже. Я пощупал мягкую английскую шерсть Санькиного костюма. Тот по-прежнему избегал моего взгляда.
– Спасибо, Санька, – искренне сказал я. – Но, честное слово, я уже знаю, что такое быть счастливым.
– И, правда, знаешь? – Санька уставился в пол. – А я вот нет. И, наверное, уже никогда не узнаю.
– Посмотри на меня, Санька, – я слегка притянул его к себе за кусок шерстяной английской ткани. – Ты ни в чем передо мной не виноват.
– Перед тобой? Наверное, нет. Впрочем, наверное, ни перед кем вообще. Ни лгал. Ни воровал. Ни убивал. По-прежнему чист, как стекло. Только знаешь… Помнишь, в детстве, мы играли в секрет? И какое счастье было, что его находили? Хотя все про него знали. Так вот я… Сколько это стекло не буду тереть, и сколь чистым оно не будет, но ничего, ничего я за ним не увижу. Никакого секрета. Лишь пустоту. Так какой смысл, что моя душа чиста, как стекло? Если в ней уже ничего нет…
Санька махнул безнадежно рукой и направился к лимузину. И его неуверенная походка, и его втянутые в голову плечи так мало соответствовали новенькому костюму из чисто английской шерсти. Где не хватало лишь этикетки.
ТОНЯ
Вот в такие моменты, грустные и отчаянные, мне так хотелось позвонить Тоне. Но вслед за Санькой я махнул безнадежно рукой. В который раз прокручивая в голове последний телефонный разговор с девушкой. Как это было давно. А, впрочем, прошло всего пару жалких месяцев. Это было в тот день, когда я, в квартире дворника решил начать жизнь заново, почувствовав утром на пересохших губах вкус маленькой вечности.
– Виталик, – взволнованно прислушивался я к ее возбужденному голосу. – Что вообще происходит?
– А что происходит? Кроме того, что я очень хочу тебя видеть, – улыбнулся я нежно трубке.
И, помню, подумал, почему бы не начать новую жизнь с Тони? Хорошее, обнадеживающее начало.
– Я тоже хочу видеть тебя, но… Я ничего не понимаю! Представляешь, дяде так плохо. Я хотела вызвать врача, но он отказался. Он сказал, что на одну лестничную клетку врачей предостаточно. Скажи… Он как-то причастен к гибели той девушки… Жени?
– Нет, Тонечка, клянусь, нет. Твой дядя прекрасный человек. Я сейчас же приеду.
– Нет, Талик, не нужно, – Тоня вздохнула. – Мы уже справились. И потом…
– Что потом?
– Представляешь, Макс! Это невероятно! Такого просто не может быть! Он взял и напился до чертиков! Без конца плачет! Его узнать невозможно!
– Думаю, это ему пойдет на пользу. Есть люди, которым алкоголь может принести пользу, поверь, – я нахмурился. – И ты тут при чем?
– При чем? Не знаю, но ему плохо. Талик. Очень, очень плохо. И дяде очень плохо. Получается, одной мне хорошо? Я не могу их оставить… Мало ли что… Чтобы потом всю жизнь казнить себя. Ты меня понимаешь?
– Понимаю, – я глубоко вздохнул. – Более чем понимаю. Не дай Бог всю жизнь себя казнить. Особенно такой девушке…
– Какой девушке?
– Я бы мог много сказать красивых слов, какой. И все равно эти слова не будут тебя достойны. И потом… Вряд ли мне представится шанс даже на это.
– Может быть… Когда-нибудь…
– Может быть, Тонечка. Когда-нибудь.
Так закончился наш последний разговор с Тоней. Я еще долго, помню, прислушивался к коротким гудкам, словно к дыханию девушки. И думал, как жаль, что жизнь придется начать не с нее. Мне было бы гораздо легче. Ну что ж. Возможно, так и нужно. Начинать жизнь с себя. И только с себя.
Тоню я вспоминал часто, гораздо чаще, чем нужно было для моей полной гармонии, которую наконец-то обрел в своем маленьком мире.
Мне очень хотелось увидеть ее. Я часто ловил себя на мысли, что как мальчишка шарю глазами по многолюдным проспектам, паркам и магазинам. Словно судьба мне вот так, запросто, в этом сумасшедшем мегаполисе подарит мне случайную встречу с девушкой.
Вместо этого судьба мне подкинула все же случайный подарок. Которому я не очень обрадовался.
МАКС
Как-то, утром, спеша на тренировку я забежал в первую попавшуюся забегаловку за сигаретами. Было очень рано даже для любителей выпить. И все же один стоял за стойкой в окружении пустых бутылок пива. И я его узнал. Хотя не должен был. И хотя узнать его было невозможно. Но я узнал его, скорее, по желтому пальто и белому шарфу, печально свисающему из-под воротника. И пальто с трудом можно было назвать уже желтым, и шарф забыл, когда он был белым. И это лицо давно не смотрело на себя в зеркало. Иначе бы все на свете зеркала были разбиты.
Я подошел к столику и стал напротив него.
Он поднял на меня мутные, отекшие глаза. И почесал небритый красный подбородок.
– А, это ты, – просипел он.
– Привет, Макс.
– Какого черта? Впрочем, – он махнул рукой. – Не все ли равно – с кем пить. Если хочешь напиться, лучше это сделать с врагами. Им можно и все высказать, и морду набить. С друзьями напиваться опасно.
– Я тебе не враг, Макс.
– Ты враг всему человечеству, – он сделал большой глоток пива, и на его глазах выступили слезы. – К этому человечеству принадлежу и я.
– Я думал, ты выше человечества.
– Я тоже так думал! – он стукнул кулаком по столу. И пустые бутылки задребезжали. – Черт побери! И так должно было быть. Но все ты! Ты! Какого черта вас вообще земля носит! Игроков в справедливость! Нет, ее, слышишь, игрок, нет! Играть не во что! Шайба в пустые ворота! Надо учиться ходить по земле! И смотреть под ноги, а не в небо! А вы и в небо хотите глазеть, и землю топтать! Не получиться! Рано или поздно свернете себя шею, черт тебя возьми!
– Слишком часто черта упоминаешь, Макс.
– А кого мне упоминать прикажешь. Тебя, что ли, хоккеист! Или Бога, если он позволил уничтожить величайшее открытие века!
– Не ты его сделал, Макс!
– И не ты, хоккеист! Какое ты имел право?!
– Это было право ученого Смирнова. Он оставил завещание. И он боялся таких, как ты. Ведь ты сейчас плачешь не о человечестве, не о великом открытии и великом ученом. Все проще, ты плачешь только о себе. Одно хорошо, ты научился плакать. Еще не все потеряно.
Из опухших глаз Макса брызнули слезы.
– Да, да, да! Тысячу раз да! Ты, только ты загубил мою жизнь! Ты уничтожил меня! Вначале Смирнова, а потом меня! Ты знаешь, кем, кем я мог быть!
– Макс, опомнись! За Смирнова каюсь, но ты… При чем здесь ты! Ведь тебе было на руку, что Смирнов погиб. Ты же хотел украсть то, чему он посвятил целую жизнь. Кем ты хотел стать? Опомнись! Гениями не становятся, ими рождаются!
– Может быть, – Макс скривился. – А может и нет. А политиками становятся или рождаются? А врачами, музыкантами, миллионерами? И ты, положа руку на сердца, скажешь, что к власти в политике и в искусстве приходят честным путем, только потому, что таковыми рождаются?
– Наука – это другое, – неуверенно ответил я.