ила табличка «Муниципальное учреждение “Дом детских организаций”», и карман погас. Батарейка телефона иссякла: бабка, по всему, не пользовалась интернетом совсем, потому заряжала аппарат нечасто.
Женя моргнула и на миг активировала телефон в кармане бабкиной подружки. У той модель была постарее и помедленнее, но навигацию построить позволила.
Женя, сунув руки в карманы, послушала происходящее вокруг и убедилась, что микроавтобус по-прежнему стоит в ее дворе за трансформаторной будкой и что аудиосистема в салоне по-прежнему воспроизводит с водительского смартфона подкаст про медвежью охоту. Женя поправила плечом капюшон и пошла со двора, бормоча: «Если стреляешь – стреляй наверняка, потому что убежать от раненого медведя уже не успеешь».
– Вы помните, что служба контроля активно и последовательно выступала за ликвидацию последнего опытного образца, – сказал Пыхов веско.
Никитин заворочался на месте, явно собираясь резко, как всегда, возразить, но сил у него не нашлось, и он, обозначив взмах рукой, застыл бледным лицом в экран. Овчаренко уставился на него, двинул челюстью и вывел на общий экран данные прицепленного к Никитину диагноста. Никитин показал, что возмущен, но и теперь говорить ничего не стал.
– Сергей Викторович, если в больнице вас не удержать, вы лягте хотя бы, что ли, – предложил Рыбаков, на удивление внимательно рассмотревший показания. – Вы нам живой полезней.
Никитин мотнул головой, не отрываясь от той части экрана, на которой застыла фотография образца в исходном варианте. Она снова развернулась во всю высоту, и Пыхов продолжил:
– Мы настаивали на ликвидации по завершении предусмотренного комплекса испытаний. Нас не послушали, образец подвергся трансформации и новым, принципиально иным и не предусмотренным никакими программами испытаниям. Результаты всем известны.
На экране появился образец-два – первый его снимок из дела, где он еще щекастый, по-смешному свирепый и в желтом платье, на покупку и доставку которого с карточки Рыбакова, как позже выяснилось, ушла треть оклада. Оклад составлял лишь часть зарплаты, но все равно был немаленьким. Пыхову бы хватило на полгодика. Впрочем, ему и стоимости платья на полгодика хватило бы. И если бы у него стырили такие деньги, он бы стырившего лично пропустил через шредер.
– Наши рекомендации были проигнорированы даже после появления образца неустановленной природы, неофициально называемого Лилит, – сказал Пыхов, глядя на окошко с Рыбаковым и зная, что Овчаренко смотрит туда же.
Рыбаков улыбнулся. Никитин вздохнул, но снова отмолчался. Пыхов продолжил, глядя на изображение образца-один в его нынешнем виде:
– Вместо ликвидации последнего опытного образца, то есть Артема-три, и активизации исследований образца-два, то есть Лилит, был, как известно, реализован паллиативный вариант. Образец-два мы, значит, просто наблюдаем без фанатизма, будто он обычная девочка, а не… Неизвестно что. А образец-один вместо нормальной ликвидации прошел теперь уже полную гендерную, а с нею, понятно, психофизиологическую трансформацию и был назначен пассивным социальным модулем в программе стабилизации внутренних взаимоотношений в трудовых коллективах.
Он помолчал с самым ироническим видом и закончил:
– Микроскопом орехи. Сегодня нас, службу контроля, спешно направили выполнять нашу же рекомендацию. Образец сбежал, накуролесил, надо зачистить, все понятно. Короче, мы отзываем нашу рекомендацию.
Конференция зашумела и зафонила так, будто участников была сотня, а не десяток – при том что ни контроль, ни Рыбаков не шумели. Ждали.
Пыхов кивнул Юсупову. Тот заговорил, слишком быстро, как всегда, меняя слайды:
– У образца сегодня третий день работы в роли лохушки в сдержанно недружелюбном коллективе. Этап без харассмента и буллинга, просто легкий шейминг на тему низкой компетентности с постепенной подгрузкой личных выпадов про внешность, возраст, семейный статус и так далее – все в рамках договора с Центром трудовых и социальных отношений. Базовая программа работала без сбоев, хотя были отмечены как всплески творческой активности, не укладывающиеся в наложенный интеллектуально-психологический профиль, так и выбросы… Короче, фантомные боли.
Кивнули все, кроме Никитина, который, что характерно, и тут не полез в спор. Юсупов продолжил:
– При этом образец не ставил под сомнение ни свою личность, ни достоверность легенды. В четырнадцать тридцать пять образец был штатно пропатчен, после чего случился известный всем инцидент.
На сей раз Никитин явно собрался что-то сказать в оправдание – то ли свое, то ли образца. Рыбаков жестом велел ему не встревать. Никитин шумно распаковал и проглотил пару таблеток. Юсупов вещал дальше:
– Анализ патча выявил несколько мусорных строк, отсылающих к стертым логам и кластерам неактивной памяти образца. Похоже, стерты они были не до конца, а удар при падении и сопутствующие повреждения не только активировали вольный переход образца в спецрежимы, включая боевой, но и перестроили память. Это подозрительно и досадно, но…
– Товарищи, а мы не хотим понять, откуда мусор в патче? – спросил Никитин.
– Очень хотим, – заверил Пыхов. – Но потом. Сейчас важнее другое.
– Что может быть важнее…
Юсупов оборвал его:
– Он учится бессмертию.
Рыбаков уронил, воспроизводя интонацию Овчаренко просто абсолютно:
– Так.
Юсупов, испуганно ухмыльнувшись, сказал, тыча в экран:
– Образец уже продемонстрировал уникальные возможности регенерации и заживления биотканей. В него такие возможности не то что не закладывались – их не существует просто, возможностей таких. Человечество про них, во всяком случае, не знает. Вот видите, он дыру в животе себе заращивает за двенадцать минут. Это реплика мышечной и соединительной ткани, конечно, но она полный аналог нашей. Это переворот в медицине, экономике, военном деле. В глобальных раскладах. Это другой вообще мир.
– В одной отдельно взятой стальной башке, – медленно сказал Рыбаков, повел глазами по экрану с окошками собравшихся и спросил: – И где эта башка?
Овчаренко кивнул, Юсупов проверил другое окно и вывел его в общий доступ.
– Вот.
На экране появилась улица перед Точкой Шесть. Как обычно, пустынная, лишь разок шумно проскочила машина, шевельнув листву на заслоняющем край кадра дереве.
– Это где? – нервно спросил Рыбаков.
– Угол склада, – сказал Пыхов.
От угла отслоилась мешковато одетая фигура и ссутуленно, но быстро зашагала на камеру. На образец она походила весьма отдаленно.
– Она третью походку вспомнила, – сказал Никитин с неуместным восторгом. – «Правильный пацанчик», это же с позапрошлого года, стерли давно.
– Вот так стерли, – сказал Пыхов вполголоса.
– Как бы образец сам не устроил сейчас переворот в глобальных раскладах, – сказал Рыбаков.
– Геннадий Алексеевич, все под контролем будет, взять бы только.
– Под контролем, – с кислой улыбкой повторил Рыбаков, водя глазами по экрану. – Убедились сегодня.
– Так, – сказал Овчаренко, вставая.
– Долóжите хоть? – осведомился Рыбаков.
– Геннадий Алексеевич, обижаете, – сказал Пыхов, рассовывая все нужное по карманам. – И отсюда, и с Точки Два, там Чепет уже копытом бьет. Ильдар, включай запись. Вань, все группы сюда, пусть блокируют выходы, как периметр пересечет. Если сквозь нас выйдет, огонь на поражение сразу. И тетки с детьми пусть не вздумают возвращаться, пока команды не будет. Действуй.
Иван кивнул и исчез.
– Не надо на поражение, – начал Никитин.
Рыбаков без труда его перебил:
– А как же глобальные расклады, будущее, бравый новый мир?
– Без нас-то он кому нужен, правильно? – спросил Пыхов, отключился и рванул догонять Овчаренко.
Тот уже быстро, но бесшумно спускался к условленной точке на первом этаже.
Женя решительно прошла через калитку, но двинулась не к главному входу, а через дворик к углу здания, серого и невзрачного, совершенно незнакомого, но каждой скучной плиткой фасада и каждым плохо вымытым окном расталкивающего тоску между грудью и животом – чуть выше заросшей дыры.
Женя прошла мимо игровой площадки, вздрогнув, когда мирно висевшая перекладинка качелей качнулась туда-сюда. Наверное, от порыва ветра, которого Женя, стоявшая у стены, не ощутила.
Почему-то это размеренное движение пустых качелей показалось очень страшным.
Площадка была пустой, как и улица за спиной, двор был пустым, и здание как будто было пустым. Женя не видела никого в окнах, и звуков никаких до нее не доносилось.
Она с удивившей ее саму уверенностью свернула еще за один угол, прошла в арку между двух черных, неприятно пахнущих колонн квадратного сечения, ухватилась за алюминиевую пластину, заменявшую ручку правой из трех одинаково выглядевших дверей, и потянула. Дверь неохотно открылась, еле слышно проскрипев.
Женя подышала и немного успокоилась.
Здание не было заброшенным, как она решила было на последних шагах. Оно явно использовалось, причем для содержания детей, ну или как минимум их кормления. Ощутимо пахло столовой – невкусной сытностью, сгоревшим молоком и немножко хлоркой. Женя невесть откуда знала, что этот запах всегда идет в пакете с гомоном детских голосов или хотя бы отчетливым учительско-воспитательским голосом, под который непременно подложен невнятный шум, неровно играющий от короткой звонкой тишины до откровенного бубнежа. Здесь звук был, но неразборчивый из-за удаленности – видимо, на второй этаж.
Женя притворила дверь, прошла сквозь следующую, открытую и прихваченную веревочкой к крюку в стене, и через темный холл прошагала в коридор, ведший, очевидно, к лестнице. Шум, с некоторым трудом делимый на неразборчивые, но явно детские голоса, стекал оттуда. Сама Женя шума почти не производила: уворованные кроссовки оказались на диво легкими, удобными и беззвучными даже в гулком холле, по которому шелест рукава разлетался в стороны тремя крыльями. В коридоре, впрочем, акустика была другой: каждый шаг отливался не в звук, а в толчок по бетону, спрятанному вообще-то под древний вытертый линолеум. Женя нахмурилась, но темпа не сбавила. Она знала, что цель близка, хоть совсем не понимала, что это за цель, для чего и чем Женя сможет ее поразить.