Размеренности хода не мешали быстрые взгляды вправо-влево, в окна и щели приоткрытых дверей. Вид за окном на сторону, противоположную той, с которой пришла Женя, перекрывало длинное подсобное здание типа гаража на несколько боксов. В щелях дверей висел неподвижный сумрак. Потом гараж кончился, и Женя замерла.
За гаражом был невысокий забор, за ним узкая улица, а дальше – большая спортивная площадка, по которой ходили, бегали и ползали дети разных возрастов, человек десять, в не совсем одинаковых, но однотипных трикотажных костюмах, под присмотром пары взрослых женщин. Явно отсюда, из этого приюта, не лень же было тащиться через дорогу, рассеянно подумала Женя, замерев, оказывается, с отвернутым от окна лицом. Она смотрела на последнюю дверь коридора, ради разнообразия прикрытую и ведущую, судя по длине стены от косяка до угла, в комнату заметно больше тех, что Женя миновала.
«Тикают», – шепнулось в самóм, кажется, слуховом канале так, что стало щекотно и тревожно. Женя поежилась, быстро огляделась, шагнула к двери и рванула на себя покрашенную вместе с фанерой ручку.
Дверь рассталась с косяком не без сопротивления – нечасто ее открывали и закрывали после последней покраски, значит. За дверью были мрак и тишина, не такие, как за приоткрытыми дверьми, а такие, которых Женя привыкла опасаться, – хотя совершенно не помнила когда и почему. Но она вошла внутрь, не тратя времени на воспоминания и раздумья.
Внутри был крупный зал с хаотично расставленными столиками вроде кафешных, только без стульев. Стулья, легкие, пластиковые, вдетые друг в друга, смутно белели несколькими колоннами у левой стены.
Окна глухо зашторены, поэтому мрак, а тишина просто сгущенная оттого, что не было никого здесь несколько недель, если судить по затхлому воздуху и застоявшейся пыли, а также поверить неожиданно проснувшемуся умению отличать застоявшуюся пыль в темной комнате от обыкновенной.
Женя отмахнулась от бестолково взвихрившихся вместе с пылью мыслей и пошла к дальней стене. К Чебурашке.
Глаза привыкли к темноте удивительно быстро и различали рисунок почти в мельчайших подробностях.
Чебурашка был скорее устрашающим, чем милым. Он вправду держал в руке василек и занимал полстены. Значит, Женя вправду фотографировалась, стоя возле этой стены. А девочка вправду была рядом – насупленнее обычного, вцепившаяся в платье, которое она не позволила сменить на принятый здесь трикотажный костюмчик, пахнущая ванильным мороженым, которое никогда не пробовала, но запах которого приняла, как только увидела, с каким удовольствием Женя слопала стаканчик, не садясь на скамейку в парке…
В каком парке, подумала Женя в панике. Какое мороженое. Какая девочка, Аля, а не Лилит, моя девочка, которая…
Она зажмурилась, вцепилась пальцами в стену так, что, кажется, процарапала мохнатую чебурашкину ногу до бетона, и поняла, что сейчас наконец-то вспомнит – снова всё, полностью и сразу, и теперь уже навсегда, не отвлекаясь на посторонние шумы, бессмысленные фразы и чужие голоса, твердящие про часики.
– По́лно вам по свету рыскать, – раздался тот же уже знакомый и совсем чужой голос, и Женю одновременно ошпарило и выморозило диким страхом и разъедающим голову и легкие чувством опасности, ощущаемой как вдох кислоты, и она попыталась в одно движение присесть, прыгнуть в сторону и распахнуть глаза, но не смогла ничего, а кто-то невидимый, могущественный и, значит, страшный продолжил до омерзения знакомым и чужим, как сколопендра, голосом: – Два девять останов, служа страстям и нуждам человека, усните здесь сном силы и покоя, восемнадцать, повиновение.
И Жене стало все равно.
Она так и не открыла глаз, но будто видела на внутренних поверхностях век проекцию того, что происходит в поле зрения и немного за его пределами, – то ли переводя в картинку то, что слышала, чуяла и осязала, то ли как-то еще. В дверном проеме и рядом стояли пятеро, один из тех, что в комнате, при форме и со странного вида автоматом, другой, безоружный, в штатском неофициальном хлопковом, остальные за стеной. Женя, не шевельнувшись, могла бы сосчитать число патронов в их магазинах и пломб в их зубах. Если бы ей не было все равно.
Штатский, включив огромный яркий фонарь, от которого картинка перед глазами Жени дернулась и стала слегка муаровой, неспешно пошел к Жене, говоря на ходу тем самым голосом, будто рапортуя кому-то, невидимому даже особым взором:
– Образец Артем-три, собственность ФГУП «Опытный институт композитных материалов», покинувший участок полевых испытаний в результате инцидента, описанного в рапорте двенадцать-ноль семь-два, обнаружен службой контроля в полном соответствии с прогнозом службы на Точке Шесть, выведен из активного состояния, опасности не представляет.
Шею под левым ухом кольнуло, там стало больно и горячо. У Жени на миг перехватило дыхание, и тут же боль и жар исчезли, а место укола мазнула прохладная салфетка. Ты что делаешь, гад, у меня, может, аллергия на всякие уколы, тем более после операции, тебе отвечать, если шок или что-то еще будет, подумала она все с тем же изумительным равнодушием.
Голос продолжил:
– Для образца Артем-три: в соответствии с основной программой лишаю вас возможности действовать и двигаться без команды, подтвержденной разовым паролем из списка один. Фиолетовый, ноль, четыре, закрой глаза, творец небес. Кивните, если поняли и приняли к исполнению.
Голова Жени неожиданно мотнулась вверх и вниз – она сама не поняла почему. Пустота из выпотрошенного живота шевельнулась и поползла вверх, вызывая тошноту, и вниз, заставляя колени подкоситься и как будто исчезнуть.
– Быстро носилки сюда, – скомандовал хлопковый человек. – Женя, все хорошо. Все кончилось. Теперь спи.
Женя отлепилась от стены и начала медленно валиться в светлую муаровую бездну, перечеркнутую черточками света, красного и зеленого, как человечек на светофоре, и белого, как светящий ей в лицо фонарь, света того и этого, таившихся, оказывается, в ее затененной памяти и расправившихся наконец то ли парашютом, то ли мешком, который встряхивают, прежде чем застелить им офисную корзину для мусора, можно дышать, а вместо парашюта Женю поддергивают, удерживают и ведут сперва туда, потом сюда чьи-то руки и какой-то настил выше пола, ýже пола и неудобнее пола, не дающий соскользнуть на пол и скатиться в светлую бездну, которая теперь плавно перемещается от ног к глазам, которые, в свою очередь, пытаются закатиться к макушке.
Носилки въехали по пандусу в салон автобуса и щелкнули креплением наголовника. Двери, хлопнув, перечеркнули светлую бездну черной крышкой.
Автобус, рыкнув, плавно тронулся.
И в двенадцати километрах от него открыла глаза маленькая щекастая девочка.
Глава шестаяВскрытая угроза
Настольная лампа была старой, тускловатой и с прожженным абажуром, но все равно любимой. Она показывала кино – хоть из жизни Жени, хоть из чьей-то еще, хоть про космос и Марианский желоб.
В комнате было тепло, совсем тепло было ногам в шерстяных носках и лицу. Запах нагретой пыли все решительнее придавливался ароматами ванили и жареного теста. Мама пекла пироги.
Женя поулыбалась, прислушалась, убедилась, что мамины тапочки деловито шаркают по кухне, не собираясь приближаться, поставила кулак в центр яркого пятна, на тетрадку с домашкой по русскому, сверху водрузила другой кулак, уперлась в него подбородком и прищуренно уставилась на зеленоватую, подсвеченную изнутри пластмассу. Пластмасса была матовой, слегка бугристой и вся в мелкую округлую складочку, похожую на червячков, которые плавают перед глазами, если посмотреть на яркий свет и зажмуриться.
Женя смотрела не на свет, который немножко вырывался из коричневой дырки, отвернутой к стене, а на складочки, которые то вырывались из дырки стаей дельфинов, спасающихся из пасти гигантского спрута, то, наоборот, брели стадом бегемотов к глиняному краю водопада, по которому можно пролететь сто метров и с оглушительным всплеском плюхнуться в глубоченное озеро, то составляли строй звездолетов, которые наверняка будут не твердыми и многогранными, как в кино, а мягкими и живыми и смогут нырять в любые черные и коричневые дыры, достигать невероятных планет с океанами мороженого и хребтами из орехов, и позволят Жене дружить с самыми причудливыми инопланетянами, ужасными на вид, но обязательно добрыми внутри. Почти как мама.
Женя вздрогнула.
За ее спиной кто-то стоял. Шарканья тапок с кухни больше не доносилось, в квартире висела мертвая тишина. И в этой тишине у самых лопаток Жени звякнуло что-то очень твердое и острое.
За спиной стояла не мама. И в руках она держала не пирог.
И пахло не пирогом и не жареной пылью, а дымком электрокоагулятора, и еще сильнее – врачебной химией, спиртом и хлоркой.
Женя попыталась обернуться, попыталась скосить глаза, попыталась оторвать подбородок от кулака, а кулак от стола – и не смогла.
«Альбина Николаевна, можно мне домой», – попросила она жалобно, но воздух не шел ни из горла, ни в горло, перекрытое непроходимой спайкой.
Спайка свела плечи, ребра, живот.
Мама, подумала Женя, и тот, кто стоял за спиной, тронул ее затылок.
Женя дернулась, немо крича, и проснулась. Но ни кричать, ни бежать, ни шевельнуться все равно не могла.
Она лежала в белоснежной прохладной яркости и была непонятно, но прочно прихвачена в нескольких местах к какому-то ложу, которое не видела и опять не понимала, насколько оно широко, мягко и гладко. Тело ощущалось очень странно: ныло правое бедро, отдаваясь почему-то под лопатками, а лопатки как будто упирались под колени. Коленям было горячо, зато пальцы рук и особенно ног зябли, и не получалось ни шевельнуть ими, ни даже понять, одеты ли они – и одета ли сама Женя.
– Продолжим, – сказал кто-то вдали и тихонько завизжал – то ли сам, то ли каким-то инструментом, наверное, очень быстро вращающимся и, наверное, жутко острым.
Визг, оставаясь почти неслышным, стал невыносимым, холодно коснулся скулы и бросил в лицо, в голову, по всему те