– Вот для этого нужен Никитин, – помолчав, сказал образец сквозь громыхание и треск. – В памяти непорядок. Идет, идет, и раз, темно.
– Битые кластеры, – подсказал Юсупов, не отрываясь от экранов.
Образец, помолчав, продолжил:
– Никитин все перезаписывал слоями одно поверх другого. Если с ним проговорить, что вокруг темных пятен, прояснится.
– Светлая память, – проговорил Юсупов отчетливо. – Каждому из нас. И чтобы никто не ушел.
– Так, – сказал Овчаренко, но Чепет его перебил наглым, невиданным и неподсудным образом.
– Смотрите! – шепотом заорал он, вытянув в дрожащих руках здоровенную колбу. По стенкам колбы деловито ползала полупрозрачная то ли амеба, то ли гидра с огромным набором нитяных усиков и ножек.
Колесики кресел прошуршали по полу на три тона, но совершенно синхронно: Пыхов, Овчаренко и Юсупов вскочили и рванули к Чепету разглядывать диво, не виданное никем и никогда в истории, – возможно, не только человеческой. Но в руки колбу никто не взял – Пыхов даже затолкал кулаки в карманы, подальше от искушения.
Амеба была настоящей, мерзкой и очень убедительной. Непонятно, правда, в чем именно она убеждала. Будем надеяться, не в беде, вопреки корневому намеку.
– Там и дальше можно, – уже не прошелестел, а проговорил отчетливо женским голосом образец. – Переход классов тканей, направленные быстрые мутации, эволюция видов.
– Ты бог, что ли? – спросил Пыхов обалдело.
Образец повел глазами вдоль нижних век, разглядывая, как уж мог, малозаметную под простынкой грудь и иные оставшиеся в поле зрения фрагменты тела, и уточнил:
– А вы только богов распинаете?
Юсупов, возвращавшийся на место, что-то пробормотал, не поднимая глаз на образец, кажется, «мы-то как раз не распинаем». Образец закрыл глаза и как будто отключился, но глазные яблоки так и катались под веками по нижней дуге глазницы, как по блюдечку с голубой каемочкой. Гоня от себя это сравнение, Пыхов почти серьезно – почему-то он очень разозлился – поинтересовался:
– Может, проще его еще немножко порезать? Вон сколько всего без Никитина вспомнил. Если решительней взяться…
– Успеем, – отрезал Овчаренко, побив все рекорды расширения активного словаря за пределами совещательной комнаты.
– Ну ок, тогда пусть Ильдарик сам его к системе подключит и протестит…
– К общей системе, через открытый терминал? – уточнил Юсупов неожиданно резко.
Да сегодня весь день неожиданный и удивительный, напомнил себе Пыхов, велел себе же крепиться, а остальным напомнил:
– Живы будем, не помрем.
– Наоборот, – сказал Юсупов. – Живы будем – помрем. Только мертвый не умрет. Он вот – точно.
– Вот и посмотрим, – сказал Пыхов, в основном чтобы сцедить утомленную тоску.
Юсупов это, похоже, понял, но сдерживаться не собирался. Раздухарился чего-то.
– Мы правда готовы допустить сверхразум в наш мозг? Ко всем данным, базам и тайнам?
Овчаренко уставился на образец. Образец равнодушно пялился в потолок.
Чепет блаженно ворковал, гоняя амебу из колбы в колбу.
Юсупов возмущенно пялился на Пыхова.
Пыхов спросил в пространство:
– А если откажется приехать?
– Никитин-то? – презрительно уточнил Юсупов. – К образцу? Да он раком из Китая за два часа…
Никитин примчался через полчаса. Не из Китая, наверное, но, судя по громкому дыханию и очень утомленному виду, совсем исключать близкий к этому вариант не стоило. Доведет себя старик, подумал Пыхов сочувственно, вытряхнул из головы отвлекающие мысли и кратенько изложил Никитину суть проблемы – лишь чуть подробней того, что раскрыл ему, когда вызывал.
Никитин засиял, показав вдруг морщины, обычно незаметные на его налитом лице, и почти побежал к образцу. Левое запястье он, сам того не замечая, прижимал к ребрам.
Крякнет ведь прямо тут, подумал Пыхов, но было уже не до рефлексий по сопутствующим поводам. Образец, не открывая глаз, заговорил, едва Никитин остановился у операционного стола и нерешительно протянул было руку – то ли поправить выбившуюся из-под операционной шапки прядь, то ли просто погладить образец по голове. Как ребенка.
Никитин всегда перебирал с эмоциональностью и антропоморфизмом. Поначалу это забавляло, но, когда Никитин выкопал в себе родительский режим и обрушил на образец нерастраченную, насколько знал Пыхов, отеческую нежность, стало стремновато. Впрочем, если уметь отфильтровывать умиленные охи-вздохи и лексику, достойную форума овуляшек, работе такая пылкость не мешала.
Зато теперь неоправданно разогнанная эмпатия пригодилась. Образец бормотал невнятно, неравномерно и как-то совсем не по-человечески. Почему возникает такое ощущение, Пыхов понял не сразу. А потому, что образец держал одну и ту же интонацию в течение всего слова, предложения и речи, будто ныл сигналом настройки – точнее, двумя равномерно сменяющимися сигналами: он умудрялся говорить не только на выдохе, но и на вдохе. Дополнительно смысл ускользал и совсем терялся от того, что образцу, кажется, вправду категорически не хватало слов и понятий, сгинувших в битых кластерах, – и он эти слова и пояснения пропускал, переходя к следующим, но не обозначал переход ни тоном, ни паузой. Напоминало это, пожалуй, древнюю летопись, мало того что записанную в один бесконечный матричный подбор, без знаков препинания, пробелов между отдельными словами и предложениями, а также гласных букв, так еще и срисованную с побитого оригинала, в котором не хватало половины страниц, а оставшаяся половина выгорела или потекла, но переписчик этим не парился, а фигачил подряд, никак не помечая пропуски и разрывы на полслова или три страницы.
Никитин, растекшийся на придвинутом к объекту стуле, умудрялся, переводя взгляд с густо исчерканных страниц любимого потрепанного блокнота на лицо образца и обратно, не только разбирать и выхватывать из этого слипшегося кома отдельные ириски или там пельмешки, но и улавливать общий смысл, а с помощью коротких подсказок и формировать новый, вполголоса ретранслируя его то ли для присутствующих, то ли для тех, кто будет расшифровывать запись:
– …На второй стадии быстрая заморозка, стальная подложка с низкочастотным облучением, подкормка белым, в смысле белым, глюкоза, нет, лейкоциты, а, лейцин, понятно, и водород – что водород, меньше, больше?..
Со стороны разобрать это было невозможно, оставалось надеяться на экспертов, которые поработают с записями, ну и на следующие съемы информации с образца, уже в нормальной обстановке. Но Чепет ждать не собирался, он воспринимал каждое понятое слово как руководство к действию и как вызов, брошенный персонально ему, – и бросался проверять, выполнять и демонстрировать.
Пыхов хотел было остановить его, но, взглянув на Овчаренко, передумал. Овчаренко взирал. Холодными и жадными очами. Филфак-филфак, свали, попросил Пыхов жалобно. Я тебя не окончил, ты мне не нужен. Мне силы нужны, чтобы до вечера этого безумного дня дотянуть и всех его дебилов перенести – хотя бы из настоящего в прошлое. Этого, например.
Пыхов вроде даже не покосился в сторону охранника, украдкой гонявшего шарики в телефоне, убранном под столешницу, но тот то ли уловил всплеск внимания к своей персоне в соседней голове, то ли счел момент подходящим для идиотских вопросов и, зависнув пальцем над экраном, вполголоса спросил:
– А она его там не зазомбирует? Вдруг умеет. Я кино смотрел, там вот так пошепчут в ухо – и солидный перец кидаться начинает.
Пыхов взглянул на Никитина, который, судя по лихорадочному листанию блокнота, не сумел с ходу перепрыгнуть через очередную дыру повествования и держал паузу, с каждым мигом напрягавшую все сильнее, потому что образец-то ныл, и ныл, и ныл. И разом перестал – видимо, осознал потерю контакта.
– Может, все-таки через терминал, нет? – не выдержал Пыхов. – Побыстрее будет.
– Да блин! – взвился Юсупов, но тут же замолчал.
Образец, не открывая глаз и вообще не шевелясь, сказал красивым грудным голосом, который раньше вроде бы никто не слышал, кроме разве что Никитина, собственно, и выбиравшего внешние признаки для основных изделий:
– Самая большая роскошь на земле.
– Где? – спросил охранник, вздрогнув.
– Так, – сказал Овчаренко, вставая.
Он не смотрел ни на отчаянно протестующего всем лицом и телом Юсупова, ни на Пыхова, остро недовольного своим выступлением. На образец он смотрел и на Никитина, размышляя.
– Без ключа категорически исключено, – заверил Никитин. – А ключ… Ну, я не советую.
Ну хоть так, подумал Пыхов и сел поудобнее. Овчаренко посмотрел на него. Пыхов выпятил губу и пожал плечами.
– Так, – сказал Овчаренко и сел.
– Женечка, тебе удобно? – рассеянно спросил Никитин, быстро листая блокнот.
– Ну вы ж меня так сделали, чтобы всяко удобно было, – ответил образец совсем томным голосом.
Никитин горделиво улыбнулся, но тут же опустил блокнот и всмотрелся в лицо образца с некоторым подозрением, будто пытаясь распознать издевку.
– Это плохо?
– Ой хорошо, – сказал образец, распахивая глаза, чтобы гламурно их завести и тут же закрыть, а голос вернуть к прежней однотонности. – Ладно, погнали. Часики-то тикают.
– Часики! – воскликнул Никитин радостно и обернулся к Пыхову, подмигивая с неуместной лихостью, зашелестел листками и почти без промедления громко сообщил: – Андрюша, часики! Помните, вы для меня блок команд наговорили, про часики – это же оттуда, это как раз для отработки навыка социальной коммуникации в паттерне традиционалистски обусловленного давления: семья, дети, приличия. Постоянное воспроизведение реплики сопровождало подготовку и подсадку патча и, только теперь понял, конфликтовало с нашим блоком на Алю.
– Аля, – сказал образец, жмурясь, и очень быстро выпалил: – Постоянное воспроизведение оптимальных адаптированных свойств обеспечивается шоковым воздействием Али и Али в течение Али при условии Али Али Али Али.
– «Алиэкспресс», – брякнул охранник, завертел головой, чтобы оценить эффект шутки, и тут же увял.