– Шестилетку с внешностью из того же стокового фотоархива, из которого брались все варианты твоей внешности.
– Логично, по-моему. Значит, линк к архиву был где-то прописан, вот я по нему сходила и сориентировалась. Нет? И вообще, у нас… Ну, у вас, оки. Свободный мир. Женщина вроде имеет право рожать кого угодно. Хоть шестилетку, хоть лягушку, хоть неведому зверушку.
Он меня цитирует, что ли, подумал Пыхов, уставившись на обалдевшего охранника, потому что не на Овчаренко же смотреть, и, судорожно вспоминая, надиктовывал ли он эту фразу вместе с остальными и говорил ли ее на одном из допросов образца, где вообще-то предпочитал помалкивать и по должности, и по привычке.
Охранник показал лицом недоумение и готовность помочь начальству, чем сможет.
Образец медленно сказал:
– Или я не женщиной тогда был? Я был муж… В мужском об… Темно опять, Сергей Викторович, я был кто?
– Ты был в мужском форм-факторе, но, естественно, как и сейчас, без предустановленной репродуктивной системы. Внешние признаки обозначены, гормонная подкачка… Это детали уже. Суть в том, что шансов родить у тебя было меньше, чем у обыкновенного мужчины – или даже у старика, утратившего детородную функцию. Примерно как у этого столика или того компьютера.
– И за это вы переделали меня в женщину, – констатировал образец совсем без выражения.
– Почему за это? Ты менял форм-фактор раз пять, скелет к этому приспособлен, биоматериалы тоже. Ну и логично было посмотреть, что ты в женском облике сделаешь, если в мужском с воспроизводством справился, да так блестяще. Девочка по-прежнему не говорит, но ее интеллектуальный уровень…
– Почему она не говорит? – резко спросил образец.
Пальцы его рук и ног, кажется, слегка затряслись.
– Вот и я спрашиваю, Женя, – спокойно сказал Никитин, – почему ребенок неизвестного происхождения, но очевидно высокоразвитый как в интеллектуальном, так и в физическом и эмоциональном смысле, и который, как мы имеем основания полагать, возник на свет не естественным и не случайным порядком, а в рамках какой-то задачи – твоей задачи, Женя, – почему он не говорит? Почему он не растет и не меняется третий год? И какую задачу он должен решить, Женя? Скажи, пожалуйста.
Образец покосился на Никитина и устало закрыл глаза. Никитин не менее устало попросил:
– Женя, поставь нас на свое место. Ты бы что сделала с теми, кто задает такие задачки? Что бы сделала с самой возможностью задавать задачки, потенциально угрожающие всему человечеству? Ты вообще представляешь, каких усилий всем здесь присутствующим стоило спасти и Алю, и тебя от немедленной утилизации?
– Каких? – спросил образец тихо.
Никитин положил блокнот на край операционного стола, уперся в него кулаками, медленно оторвал один кулак от ледериновой обложки, прижал его к ребрам и утомленно заговорил:
– Мы тебя отстояли, Алю отстояли, но это же не жизнь. Мы третий год на месте топчемся, нам все перспективы и финансирование закрыли, пока ясности не будет. А ее не будет, пока мы не узнаем. А мы не узнаем, пока ты не объяснишь. Так и будет – институт весь на остаточном финансировании, штат урезается каждые полгода, у всех подряд заказы хватаем на стекломойки и умные мусорки, на что угодно. Персонал разбежался, самые упертые остались. Аля в четырех стенах сидит, молчит, обследования ничего не показывают, ни понять ничего, ни выпустить не можем. Ты тоже, пока ясности не будет, так и останешься мясной болванкой – в лучшем случае социально-психологической, для отработки внутриведомственных протоколов в случайно собранных коллективах, – не по– мнишь, как всю весну учетчицей на складе отбарабанила?
Образец открыл глаза и через пару секунд снова закрыл.
– Ну там попроще, там гастеры, они вежливые. В следующий раз не так повезет. А совсем не повезет – спишут в торфяные теплички, будут в тебя импланты для очень важных персон подсаживать и проверять, как приживаются и как можно с отторжением бороться. Это больно, Женя. Это гадко. И это не твой уровень совсем.
– Почему Женя? – спросил вдруг образец, не открывая глаз.
Никитин растерялся и, помедлив, сказал:
– Ну, просто имя. Хорошее.
Пыхов поймал взгляд Юсупова и отвернулся, чтобы не заржать. Никитин был хорошим спецом и неплохим человеком, выпускавшим тщеславие лишь туда, где, по его мысли, никто не разглядит. Но понять, что «Евгения» – это «Ева гения», было несложно, как и догадаться, что за гений имеется в виду. Особенно после настойчивых попыток Никитина назвать мужской форм-фактор Адамом. В итоге-то он, как правило, именовался Артемом, от Artificial[1], понятно. Аля – от Alien[2], хотя зачем имя образцу, который не говорит и ни с кем не общается, Пыхов так и не понял.
Отдел контроля называл образец-два исключительно Лилит – в редких случаях, когда совсем без имени обойтись не получалось. Потому что как еще-то.
– Ну вот и все, – сказал Юсупов неприятным голосом, рассматривая лежащий образец поверх раскрытого ноутбука. – Что и требовалось доказать. В сотый раз потрындели и уснули. Вместо того чтобы понять, почему не так сегодняшний патч встал и как образец умудрился без команды перейти в силовой режим. Я в следующий раз предлагаю просто запись первого допроса ставить, все равно по сравнению с ним…
Никитин начал восставать, как прыгающий лев в замедленной съемке. Со спины это выглядело особенно забавно, хоть и совершенно неуместно: склоки Никитина и Юсупова могли длиться часами и никогда не иссякали, их можно было только оборвать.
Явно с этим намерением Овчаренко и развернулся от экранов, в которые пялился последние минуты. Но такнуть не успел.
В дверь стукнулись, она тут же щелкнула и, помедлив, приоткрылась. Конвоир Несунов всунулся в щель и, пыхтя, спросил:
– Можно?
Дождался кивка Овчаренко и ввел образец-два.
Глава восьмаяСвоей дорогой
Пыхов не видел образец-два больше года. За это время образец-два почти не изменился: не вырос, не потолстел, не похудел и ничуть не сбавил в щеках. Даже волосы как будто не отросли, хотя Пыхов знал, что волосы и ногти у образца-два растут, хоть и несколько медленнее нормы. Значит, образец-два стригли, зачем-то выдерживая заданный то ли образцом-один, то ли неведомым биопринтером уродский стандарт очень неудачного каре или стрижки под кривой горшок.
И поведение, казалось не изменилось: образец-два так же смотрел волком, раскидав щеки по ключицам, и так же не издавал звуков громче пыхтения.
И сейчас он этому правилу вроде не изменил, а вроде и изменил.
Образец-два не успел разглядеть тело под хирургической простынкой на столе, от двери это было невозможно, но запыхтел тут же, часто и в очевидно нештатном режиме, – и попятился, старательно отворачивая набыченную голову. Непонятности вида испугался или даже запаха. Шею же свернет, балда, подумал Пыхов, но отвлекся, заметив, что лоб и щеки образца покраснели и от лица летят крошечные бисеринки то ли пота, то ли распыленных зажмуриванием слез.
Образец-два плакал. Образец-два пытался развернуться, спрятать лицо и убежать из места, которое нашел, видимо, опасным или неприятным, в любое другое. Образец-два был близок к панике. Совершенно детской. То есть человеческой.
До сих пор, насколько помнил Пыхов, образец-два такими возможностями пренебрегал. Режим «молчать, набычившись» закрывал процентов девяносто его потребностей, а когда ситуация требовала выхода за эти рамки, образец почти мгновенно впадал в сон, больше напоминающий кому.
Образец, дыша часто и с пыхтением, слепо рвался, трясясь и подвывая, к выходу мимо или сквозь конвоира, который равнодушно не пускал, перехватывая и мягко направляя образец-два обратно. От этого образец-два впадал в совсем откровенное отчаяние – ну или демонстрировал его признаки.
Пыхов быстро убедился, что Овчаренко и Чепет это тоже заметили и оценили, а камеры нацелены на дверь, и принялся изучать мелкие детали и особенности. Поведение образца-два выглядело довольно естественным, во всяком случае, Катя лет в пять примерно так себя и вела, ну или вела бы, окажись в подобной обстановке. Если бы Пыхов позволил кому бы то ни было создать подобную обстановку для дочери.
Образец-два, развернутый Несуновым от двери, неловко, с перетопом, попробовал рвануться обратно, в очередной раз уткнулся в мягко пресекающие руки, замер, повесив голову, и тихо заныл.
Вот это что-то новое, старательно подумал Пыхов, чтобы задавить мысль, всколыхнувшуюся первой: отпустить бы ее, мелкая же совсем. Непрофессионального выплеска он и устыдился, и испугался – а нельзя на работе дом вспоминать, тем более Катю, – отринул попытку оправдать себя соображениями типа «В таком состоянии образец-два все равно непригоден» и услышал:
– Алечка, ну что ты. Успокойте ее, пожалуйста. Боится же ребенок.
Образец-два чуть сбавил интенсивность воя. Прислушивается, что ли, подумал Пыхов и указал конвоиру на стул рядом со столом охранника. Несунов все так же мягко и ловко, Пыхов аж восхитился, сделал так, что образец-два через секунду плюхнулся на стул, подвывая уже с намеком на скорое завершение и обозначая что-то кроме слепого горя. Во всяком случае, от конвоира образец-два старательно отвернулся, тоже совершенно по-детски, Катя так отворачивалась, выпятив челюсть и ухватив себя повыше локтей. Образец-два вцепился не в плечи, а в краешки стула, на миг замер в динамическом равновесии, замолкнув для вдоха и приоткрыв глаза, и застыл уже явно и очевидно.
Глазами в телефон охранника. В пеструю игру, бурлящую на экране.
– Отдай ей, – очень тихо и очень внятно сказал Пыхов.
Охранник, который все это время, насколько замечал Пыхов, делил прохладное внимание между экраном и происходящим вокруг, не сразу понял, чего от него хотят, а поняв, собрался было покобениться или спросить, а чего это он должен, но выхватил взгляд Овчаренко, поспешно улыбнулся, сунул телефон образцу-два под нос и спросил слащавым тоном: