Чепет был мертв. Мертв, покоен и стыл – так, будто скончался не вот сейчас и даже не сегодня.
Пыхов выругался и, больно скручивая шею, зыркнул на образец-один.
Образец-один безмятежно смотрел в потолок. Правильно, куда он денется, он же обездвижен и фиксаторами, и блокировкой.
А образец-два – нет, сообразил Пыхов запоздало. И совсем запоздало соотнес громкие неприятности Чепета с их последствиями. Теми, что наступили не для бедолаги Чепета, а для остальных: Пыхов неизбежно метнулся к Чепету, и Юсупов метнулся к нему, и Овчаренко смотрел на Чепета, и охранник с конвоиром тоже. Никитин смотрел на образец-один.
А на образец-два не смотрел никто.
И теперь образец-два дотюкивал что-то на экране, лихо, большими пальцами, в темпе проворного школьника, – явно не танец по разноцветным шарикам. Так не играют. Так пишут.
Пыхов вскочил, больно зацепив головой край металлической столешницы, но не успел ни броситься к образцу-два, ни распутать сплетшиеся, как в мультике, ноги, ни даже крикнуть.
Образец-два тюкнул в последний раз, поднял телефон, и динамик сказал вежливым женским голосом речевого помощника:
– Из равнодушных уст я слышал смерти весть, незабудка, танго, танго, плюсквамперфект, и равнодушно ей внимал я.
Голосовой помощник читал фразу, явно напечатанную сейчас образцом-два, маленькой девочкой, не умеющей ни печатать, ни читать, ни писать, ни говорить, не имевшей шанса появиться и не имеющей права существовать, тем более с непонятными целями. Теперь как минимум одна из целей стала понятна.
Образец-два должен был снять блок с образца-один.
Блок снимался голосовой командой, которую образец-один технически не мог узнать и физически не мог произнести. Это было прописано в базовых настройках, Никитин трижды лично перепроверил под личным же надзором Пыхова и под его подпись.
Но базовые настройки образца-два оставались неизвестными и непроверяемыми.
Теперь узнали – с горячим ужасом от хребта к солнечному сплетению. И теперь поймем, насколько поздно хуже, чем никогда.
Образец-один выгнулся невозможным способом – телескопические суставы, вспомнил Пыхов, – выдернул одну руку из зажима, сел на столе и сказал, глядя за спину Никитину:
– Не вздумай.
Телефон громко ударился о пол углом, подскочил и с треском шлепнулся плашмя.
Охранник смотрел на испорченное имущество подобно абитуриенту театральной студии, разыгрывающему этюд «Пять стадий принятия». А Несунов, стащивший образец-два за шиворот со стула, уже держал наготове пластиковые наручники, нацеливая их на мелкие руки и ноги. Разобрать, что где, было непросто, образец-два отбивался яростно и моторно, но конвоир был умелым.
Ну хоть кто-то знает, что делать, подумал Пыхов со стыдливым облегчением, потому что смотреть на то, как взрослый мужик затягивает петлю на детской лодыжке, было неприятно даже с учетом сопутствующих обстоятельств и понимания, чья это лодыжка.
– Отпусти! – пронзительно крикнул образец-один, очень быстро разминая в пальцах кусок то ли мягкого пластика, то ли картона.
Нет, это был обломок стального зажима, с которым не сразу справился бы даже кузнечный пресс.
– Щас, – сказал конвоир. – Давай-ка спокойнее…
Образец-один махнул рукой.
Несунов дернулся и осел мешоком, содержимое которого враз испарилось, как в фокусе.
Образец-два, присевший на корточки, стянул, не глядя на конвоира, с лодыжки петлю, конец которой все еще был зажат в мертвой руке, поднял с пола телефон, взглянул на экран, с сожалением пожал плечами, сунул аппарат в руку замершему охраннику, отряхнул ладошки и приглашающе махнул рукой образцу-один: пошли, типа, чего сидишь.
– Так, – сказал Овчаренко и полез за пазуху.
– Убью, – предупредил образец-один, слезая со стола с треском и хлопками, но так легко, будто только что не был прихвачен в трех местах стальными зажимами, с которыми – а, про гидравлический пресс я уже думал, сообразил Пыхов. Единственное, на что хватило сообразительности в этот миг.
Хирургическая простынь слетела, обнаружив, что образец-один гол и сложен куда лучше, чем утром: видимо, старательно придуманные Никитиным для последней роли излишки жира и кожи ушли на латание дыр. Теперь у образца-один была почти идеальная, если не придираться к узковатому тазу, совсем небольшой груди и странноватой конфигурации мышц, женская фигура.
Бледная правильная нагота выглядела не привлекательной, а пугающей, как напугала бы, например, самая красивая женская грудь, вынырнувшая из миски с супом.
Вот только не он, а мы сейчас на суп пойдем, подумал Пыхов, гоня из воображения мерзкие подробности того, какой именно частью лично он всплывет первым делом.
Юсупов шепнул что-то непонятное, видимо, на своем языке. Знает, надо же. Не было повода об этом догадаться.
Не было повода думать, что Овчаренко носит ствол даже в операционную.
Не было повода надеяться, что он успеет им воспользоваться.
Овчаренко явно это понимал, но руку из-за пазухи убирать не торопился. Он спокойно смотрел на образец-один и ждал продолжения.
Тем, что хранилось в закрытом стеллаже за его спиной, он тем более не успел бы воспользоваться.
Образец-один отмахнулся от Никитина, который топтался, опираясь на край лежака, пытаясь то ли сказать что-то, то ли просто устоять, – снова, похоже, сердце прихватило, говорили же, не надо ему сюда, – и любезно продолжил:
– Я могу всех убить прямо сейчас. Даже быстрее, чем этих.
Он небрежно повел рукой в сторону Чепета и охранника.
– Всех – значит не вас, а значит всех. Каждого, у кого в кармане, руке или сумочке телефон, а рядом ноутбук, телевизор или розетка.
Розетка у стола охранника с громким треском выбросила несколько ярких искр. Запахло горелой краской и сваркой.
Свет мигнул и погас, чтобы через пару секунд, поиграв в стробоскоп, вернуться в тусклом подвывающем варианте – включился аварийный генератор. В течение этой пары секунд операционная освещалась только экраном телефона, выхватывавшим из сумрака испуганное лицо охранника, и искрой, деловито прожигавшей ножку металлического стола, который, естественно, не должен был гореть и тем более прожигаться искоркой.
Охранник попытался потушить огонь подошвой, но тут же отдернул ногу и принялся шаркать по полу, оставляя на плитке жирные черные полосы потекшей резины.
Когда образец-один заговорил снова, вздрогнули все, кроме Овчаренко. Хотя вздрагивать надо было потом – ну или не вздрагивать совсем, потому что чего уж теперь-то.
– Любого человека в любой точке мира. Машу, Катю, Элю, Славку, Валентину Геннадьевну, Максима Эдуардовича. Всех сразу или по одному. Прямо сейчас. Надо?
Овчаренко без рисовки и показательных движений вынул руку из-за полы, подержал на животе, будто не знал, куда ее теперь, такую пустую и бесполезную, опустил и спросил:
– Всегда мог или только сейчас?
Образец-два засмеялся. Все коротко взглянули на него. Образец-один пожал плечами.
– А чего тогда сдерживался? – не вытерпел Юсупов.
– Это я раньше чего такой незлой был, – пробормотал образец-один, по очереди поднимая обе ноги и ощупывая ступни. – Вы правда, сунув сверхразум в самый центр вашего информационного узла, думали, что он не будет вертеть головой и ничего не поймет? Или что третий закон Ньютона неактуален не только для воздействия поля на частицу, но и для действия человеческой силы на нечеловеческую? Если родить ребеночка нестандартным путем, то можно его разрезать на части живьем, замешивать слезинки в раствор счастливого будущего – и нормально? Противодействия не будет?
Стол охранника дошипел и рухнул. Теперь не вздрогнул никто – даже охранник, который, не поведя головой, подобрал ноги, чтобы не зацепило углом столешницы.
Впрочем, образец-один уже завершал и ревизию организма, и выступление:
– А если слезинку ребенка помножить на потерянные пролетариатом цепи – ух-х. Вы просто представить себе не можете.
Он отряхнул ладони и пошел к двери. Образец-два с готовностью вскочил, протянув руки. Образец-один подхватил его, тот вжался носом в ямку над ключицей и вроде бы заснул. Образец-один без щелчка открыл заблокированную дверь и сказал, не оборачиваясь:
– И не пытайтесь. А то узнаете. А с этим знанием не живут. Вон, Андрей Глебович про суп кое-что представил, мерзко, но доходчиво, но это софт-версия. Давайте без харда.
– Женя, – прошептал Никитин.
– Спасибо, пап, мам, дальше я сам. Все, программа закрыта, образец-один сактирован и списан, образец-два признан несуществующим. Отдайте почести павшим на переднем рубеже науки, отслюнявьте родне компенсацию. Там немного. Не множьте. Сидите здесь десять минут, не догоняйте, не ищите, не пытайтесь поймать. Прощайте.
Он вышел, не затворяя дверь за собой.
Босые ноги шлепнули по каменному полу пару раз, стихли – и тут же хлопнула дверь на лестницу, до которой от операционной было метров тридцать.
Овчаренко, помедлив, решительно зашагал следом. В кармане у него зазвонил телефон. Овчаренко, скривившись, выдернул трубку, другой рукой уже потянувшись к двери, метнул взгляд на экран, явно намереваясь сбросить звонок и убрать трубку в карман, замер, мазнул по экранчику и медленно поднес аппарат к уху.
– Ариночка, что случилось? Я звонил? Это же ты… Так. Арина, убери трубку. Просто выключи, убери и не пользуйся! Так.
Он качнулся, задрал руку, будто сдаваясь левой половиной тела, неумело шагнул назад, так же неумело посадил на лицо улыбку и заговорил тоном, которого Пыхов за Овчаренко не знал:
– Елки, голову заморочили. Ариночка, прости, это учения такие, ум за разум уже. Да, конечно. Нет, все хорошо. Я тебе еще перезвоню, можно? Да, тоже очень рад. И я тебя. Пока.
Он уперся задом в стол с компьютерами, до которого успел допятиться, медленно опустил телефон к животу и застыл, не поднимая лица, как будто не был уверен, что сможет скрыть очень сильную боль.
– Да ты за-дол-бал, – сказал Юсупов, так и сидевший у трупа Чепета, вскочил и пошел к двери.