Несколько лет назад Ирина делала капитальный ремонт в квартире, доставшейся от бабушки. Отдельные неполадки Ирина помогала устранять и раньше – ну как помогала, приезжала и вызывала сантехника после очередных панических возгласов бабушки в трубку о том, что она сейчас умрет от инфаркта, а Ирине придется всю жизнь работать на соседей снизу, которых заливает прохудившийся водопровод. По звонку изрядное время спустя приходил не в меру ироничный сантехник Юра, неспешно вываливающий многолетние напластования прибауток и анекдотов на Ирину, которая по слезной просьбе бабушки следила за тем, чтобы Юра ничего не украл. В ванной же очень много драгоценностей и просто вещей, достойных пылкого внимания грабителей. Например, шампунь, мочалка или водные счетчики, которые в шкафчик не влезли, поэтому торчали над раковиной, будто приборы в кабине исследовательской модификации паровоза Черепановых.
В свободное от баек время Юра, бурча, без особой охоты ввинчивал очередное колено, муфту или патрубок в и без того еле вмещавшееся в шкафчик перекати-поле чугунных, железных и пластиковых труб, кивнув, забирал у бабушки денежку, которую она умудрялась подавать одновременно испуганно и высокомерно, и удалялся, оставив запах курева, носков и неизбежности следующей аварии.
Ирина почти год после смерти бабушки не решалась на ремонт во многом из-за нежелания совсем радикально окунаться в древние анекдоты и запахи. Но куда деваться – решилась, заранее настроившись на то, что теперь Юра впихнет в шкафчик погонные метры труб, совсем уже несовместимые с евклидовым пространством и здравым смыслом.
Получилось по-другому. Вместо Юры явился молодой щуплый узбек, который, открыв дверцу и полюбовавшись стимпанковским содержимым шкафчика, хмыкнул, назвал сумму – побольше обычной, но сильно меньше того, что выцыганил Юра только за последний бабушкин год, – и, заручившись согласием молодой хозяйки, вырезал и безжалостно выкинул сперва на лестничную площадку, потом к мусорке все многотрубное перекати-поле, а вместо него вставил несколько металлических и пластиковых труб, застенчиво оттопыренных поворотными коленами и длинными рычагами кранов. В шкафчике освободилось гигантское пространство, достаточное не только для водосчетчиков, но и для швабры, пары ведер с тазиком и еще кучи всякого хлама, который вечно копится и не может найти место в ванной.
Что-то подобное освобожденному шкафчику Ирина видела сейчас в раскрытой брюшной полости лежащей на столе женщины. За операционным пространством, ярко освещенным и распахнутым, была различима только голова. Глаза закрыты – не только анестезией, но и гигантскими темными гематомами – а большая часть лица не видна под шапочкой и пластырем, закрепляющим интубацию, но понятно, что женщина явно молода и совершенно не похожа на шкафчик из бабкиной из ванной.
Снаружи. Но не внутри.
У женщины не было тощей кишки, обычно заполняющей стандартными петлями большую часть отведенного кишечнику места. Поэтому, невозможным вообще-то образом, было видно, что нет и подвздошной, заполняющей остальное пространство, и слепой кишки. А двенадцатиперстная, вопреки нормальной анатомии и законам природы, переходила в толстую почти сразу, через утолщение типа колена в бабушкином шкафчике. Ниже толстая кишка, выглядевшая неправильно или, наоборот, слишком правильно – с точки зрения человеческого глаза, а не человеческих внутренностей: без вздутий гаустрации, ровной и одинаковой на протяжении каждого отрезка – будто подхватывалась еще двумя коленами серовато-розового цвета. И ни следа брыжейки.
– Госп-п… – пробормотала Ирина, делая шаг вперед и машинально выставляя руки, чтобы Серафима накинула на них стерильные рукава, но никто ничего не накинул. – Это как?
– А это как? – бегло взглянув на нее, осведомился Никита, стоявший, оказывается, у стола. Ирина увидела, что у девушки на столе нет не только нормальной выделительной системы. Репродуктивной нет вообще – ни яичников, ни матки. Пустой провал с черно-белым от яркой подсветки дном небывалых очертаний.
В голове у Ирины зашумело, к горлу подступила тошнота.
– Кто ее так? – спросила Ирина слабым голосом.
– Никто, – ответил Никита. – Оно сразу такое.
– Оно?
– Вот, – сказала Зарема, стоявшая рядом с Никитой, и отвела лоскут.
Под мышцей блеснула сталь. Отсвет от операционной лампы прошел по изгибу металлического ребра, кольнув Ирину в глаза. Ирина зажмурилась и вздрогнула от невнятного сипения, долетевшего из-за операционного поля.
Сипение не могло быть внятным, его в принципе не могло быть: инкубационная трубка в трахее не позволяла смыкаться голосовым связкам. Но Ирине показалось, что она разобрала слова «Это спица».
Никита и Зарема тоже вздрогнули, как и все в операционной. Дважды звякнул по полу зеркальный крючок, оброненный Никитой.
К столу продавился Борис Анатольевич, анестезиолог, дернулся, будто собираясь вручную навести порядок на вверенном участке, и застыл, очарованный недоступным Ирине зрелищем.
– Еще и спица, – отметила Зарема задумчиво. – Рука такая же, я скальпель сломала.
– Это кто? Это она? – спросил кто-то.
Кажется, сама Ирина и спросила, не слыша себя.
Никита, опасливо взглянув на не видимую теперь Ирине голову пациентки, зло сказал:
– Серафима, инструмент мне, живо.
Серафима проскользнула мимо, быстро подала Никите новый инструмент и подступила к Ирине со стерильным халатом. Та машинально вделась в него и дала себя завязать.
– Ты закончить решил, – констатировала Зарема с непонятной интонацией.
Никита открыл рот, чтобы ответить, выдохнул и тоскливо сказал:
– Что закончить-то? Я не механик и не сантехник, меня с такими… патрубками не учили.
– Зашиваем? – деловито спросила Зарема.
– Блин. А дальше что?
– Так, – сказала Ирина, вдруг будто резко проснувшись.
Она ярко и предметно представила ближайший час, ближайший день и ближайший как минимум месяц, которые им всем, а особенно ей, заведующей злосчастным отделением, предстоит расхлебывать последствия разверзшейся перед глазами дикости.
– Кто ее сюда привез? Фамилию мне, телефон найти и звоните срочно, чтобы приехал и… Будем разбираться, что делать, чья ответственность. Серафима, ты бригаду записала?
Серафима, бледнея и водя ладонями по груди и бедрам в поисках несуществующих карманов, предложила:
– А может, диспетчеру?
– Какому диспетчеру, вам запись нужна?..
Ирина вздрогнула и замолчала, Никита отшатнулся, и теперь уже Зарема уронила что-то со звоном, от которого запоздало вздрогнули все остальные. Запоздало – потому что не увидели, что женщина на операционном столе приподняла голову, с трудом всматриваясь сквозь стиснутые раздутыми веками ресницы.
Она пальцем шевельнуть не должна, мучительно медленно подумала Ирина. Перед интубацией пациент обездвиживается миорелаксантами, тем более пациент с такими травмами.
Борис Анатольевич опять дернулся, протянул руки к идущей от аппарата ИВЛ трубке, тут же неловко прижал их к груди и снова замер, как и остальные.
Женя поморгала, всматриваясь в голубоватое полотно, растянутое перед глазами и попыталась спросить: «Где я?» В ушах коротко зашипело.
Она уронила голову на стол, не поняв, твердый он или не очень, и поводила глазами. Вверх смотреть было неприятно, слишком светло, по сторонам стояли зеленые фигуры без лиц. Одна из них выставила перед собой что-то блестящее. Ножницы, что ли, подумала Женя и чуть не хихикнула, представив, что она – бумажная кукла, с которой играют эти зеленые фигуры, например, кроят костюм для нее. Накрыли тканью и вырезают прямо по контуру. Красивый цвет, может симпатично получиться.
В памяти мелькнула шеренга бумажных кукол, очень разных, нарисованных и напечатанных в одну, четыре и много красок на газетной, офсетной, глянцевой бумаге, а Женя удивительно быстро вырезала этих куколок из страниц и обряжала в очень разные костюмы, то ловко, то нет, а мама подбадривала ее, ласково поглядывая сквозь рыжую челку, поправляя иссиня-черную прядку, убирая тяжелую русую косу, упавшую на грудь, и глаза у нее были теплыми карими, зелеными с серым крапом, холодными голубыми, как ткань, какие глаза были у мамы?!
Женя, кажется, дернулась, фигуры по сторонам, кажется, вздрогнули, та, что слева, выставила ножницы перед собой. Женя испугалась, что эдак они ей и руку отрежут, как только что сама она в памяти отхватила руку бумажной кукле ножницами, зажатыми в очень не такой, как обычно, руке.
Чем не такой-то, подумала Женя, попыталась поднести руки к глазам, чтобы рассмотреть и сравнить, но не смогла и поняла, что руки ей уже отрезали.
Как я теперь без рук-то, подумала Женя, заплакав без слез, которые почему-то не текли. Кто меня замуж возьмет. Сами про часики талдычите, а сами часики вместе с руками отрезаете. Вы дураки совсем, что ли, за такое сажать мало, самим вам руки оторвать, вот прямо сейчас лично оторвала бы, как куколке, если бы вы первыми не…
Женя не сразу, но вскинула руки – которые, оказывается, были, обе, хоть и привязаны зачем-то, – пошевелила ими в стёршем пальцы и детали свете и, медленно выдыхая ужас и облегчение, поднесла ладони вплотную к глазам, чтобы убедиться, что пальцы на месте и кожа, кажется, не шоколадная, как в воспоминании про куколку и ножницы.
Рядом вскрикнули, кто-то возбужденно заговорил на три голоса: «Смотри, смотри, как надулась, впрыск пошел – это что у нее, самоинъекция, блин, я не могу». Женя не обратила на гомон внимания. Она рассматривала свое предплечье.
– Мать, ты кто вообще? – тихо спросил ее мужчина с кривой железкой – не ножницами, оказывается, – в руке.
Женя наконец оторвала глаза от металлического блеска, пугающего сильнее раны, которая располовинила ее тонкое и совсем не кровоточащее предплечье, от светлых нитей световодов, вделанных в почти незаметные стальные ложбинки и внезапно посверкивающих голубыми, в тон растянутой ниже шеи ткани, искрами. Женя повозилась, разбираясь, выдернула из себя несколько толстых иголок, с треском, чуть не выдрав верхнюю губу, содрала длинный пластырь, налепленный буденновскими усами под носом, зацепила толстый провод, всунутый в угол рта, разбитого, холодного и