я какая-то, сердитая. Так и перестал к ней ходить. Из лимитчиц тоже была. Но выбилась как-то в москвичку. И когда это было, спросил Серов. Да года три, а может, и четыре уже прошло. И это всё, все твои попытки? Нет. Зачем. Еще одна была. Еврейка. Волосы черные. Но щеки пестрые от веснушек, как сорочьи яйца… Ну, и что? Что с ней? Да ничего. Любить надо, Сережа, а любви и не было. Расстались. Дылдов неторопливо шел, все пребывая в тихом стихе своем, в грустной мечтательности. Всё проходит, Сережа. Всё становится поздно. Выбор мужчиной женщины напоминает мне ритуал выбора арбуза. Из целой горы подобных. Сжатие его двумя ладонями, углубленное щелканье ногтем и вслушивание, дерганье за высохший хвостик… А арбуз все равно оказывается внутри как репа. Всё ни к чему, Сережа. Всё проходит. Всё поздно. Серову хотелось треснуть его по башке.
На Арбате друзья остановились возле ресторана со стеклом, размером с витрину универмага. За стеклом пили и закусывали. Слышалась музыка. Играл небольшой ансамбль, где музыканты были вроде под венгерцев. Толстый еврей-скрипач в белых рейтузах и черных сапогах положил себе на скрипку под подбородок белейший платок. Так гурман накладывает на себя салфетку перед тем, как вкушать. Поднял, взвесил пухлой рукой смычок – и начал плотояднейше насыщаться музыкой. Он подходил и наклонялся со скрипкой к женщинам. Поверял евреисто-венгеристую страсть свою только им. Только им одним. Девахи сразу сомлевали. Мечтательно закатывали глаза. Струящие сигареты у всех были раскрыты возле плеча – как фиалки. Еврей со скрипкой и платком плыл дальше. Вот, пожалуйста, комментировал Дылдов. Лёва какой-нибудь. Дома точно имеет жену. Цилю или Розу. Двойку-тройку абрамчат. Наверняка и любовница есть. Да не одна. И счастлив. И на всех его хватает. Всех обеспечивает. Деньги только молотит… А я однолюб, Сережа. В этом и беда моя. Как перебила она мне ноги пятнадцать лет назад – так с тех пор и хромаю-падаю, наладиться не могу… Злоба у Серова прошла. Зря всё это, Леша. Забудь. Пожалей себя. Ни к чему всё это тебе. Жалко было друга до слез. И свое сразу вспомнилось. Как два года жил без жены в заштатном городишке К.
24. Кто электрик?!, или Да здравствует бо-бо-бо-бо-бо!
…По коридору общежития шли быстро. Скопом. Человек десять-двенадцать. В запоясанных серых плащах, в милицейских шинелях. Кто электрик?! Беспощадный шел отстрел всех встречных. Кто электрик?! Где электрик?! Двери раскрывали с легкостью игральных карт. Кто электрик?! На окрик пьяные лица поворачивались как вазы. Есть электрик?! Вас спрашивают! Вазы этрусков были по-древнему вытянуты и немы. Дверь захлопывалась. Дальше группа топала. Комендант пытался забега̀ть вперед. Понимаете, люди на демонстрации, проходят колонной, где же взять сейчас электрика? Да где, где «проходят»?! – полны комнаты сидят! Пьют! – Главный-запоясанный-в-плаще был поджар, но нависающе широк в плечах, как фанера. Рванул очередную дверь. Ритм порушен. Экстрасистола. Кто электрик?! Ну – я. Серов начал подниматься, отодвигая стул. Из двери наставились на него десять дуплетов. Десять сдвинутых дуплетов глаз. Одевайся! А в чем дело?! Одевайся, тебе говорят! Серов пошел к шкафу за одеждой. Трезвый. Успевший выпить только полстакана. Вина. Остальные пятеро разом отвернулись от бутылок. На столе. Не имели к ним, бутылкам, никакого отношения. Есть еще электрик?! Начальник все подступал. Вогнутогрудый. Как детский манеж. Есть, я вас спрашиваю, или нет?! В соседней комнате. Один. Комендант мотнул рукой. Так какого черта! Сюда его! Немедленно! Матузкина притащили. Что называется, под мякитки. И это несмотря на то, что он был в шикарных праздничных подтяжках. При галстуке. В чем дело, товарищи? Пан Матузкин возмущался. Праздник, отдыхаю, имею право! В чем дело? За что?! Сейчас узнаешь… Оденьте его! Вогнутогрудый повернулся к коменданту. А вы – это что такое?! Что вы нам лялякали?! А?!! Комендант отирал лицо платком. Длинные щеки его были сини, снулы. Как двойня. Вытащенная у роженицы и требующая шлепков.
…К заполненной, гудящей площади, где вязла демонстрация, пробирались дворами. Выруливали, прыгая через поребрики на пустое, оцепленное милицией пространство перед обкомом. Уазик, описывая дугу, объехал, обогнул высоченный постамент с Лениным, выкатил к трибуне. Пригибаясь в задней дверце, все соскакивали на асфальт. На Серове и Матузкине висели сумки с инструментами… Когда обернулись – трибуна неожиданно вывернулась своей изнанкой, пустотой. Точно мгновенно задрала позади себя подол. Обнажив подпорки, перекрещивающиеся балки, стропила, удерживающие громадную, законструированную пустотелость. Какой-то тайной от всех подпиткой – заползало под всё множество черных путаных проводов, бухт кабеля, тросов. Заползало тихой сапой, незаметно для идущих по площади, тайно… Ну, что уставились! Работайте! Ищите (обрыв, пробой)! Люди мерзнут! Минус пятнадцать! Вогнутогрудый страдал. Был словно с недавно прооперированной душой. Не мог смотреть на трибуну. Не смел. Из суеверия. А там наверху, на всем этом громадном аэроплане, стоя спинами и задами к памятнику, наши летчики сбивались трепетной, притопывающей кучей. Приплясывали на ледяном, на обесточевшемся «коврике». Только что не хлопали, не тузили себя по бокам. Лапы народу показывали полностью, задавливая сокрушительные позывы в туалет… Электрики забегали, заприседали, ища обрыв, пробой, слом.
Трибуна всё загораживала, демонстрации почти не было видно, постоянно слышались только ее надсадненькие оркестрики и возникающее после призывов с трибуны утробное какое-то «ура». (Уро–о–о!) Динамики работали. Работали на полную. Каждый лозунг, выкрикиваемый лозунгующим (специальный человек на трибуне вставал на носочки и кричал), метался по площади вдоль и поперек. Туда и обратно металось потом эхо. Долго убивая себя.
Рядом с лозунгующим глыбился мужчина в драповом пальто. Почему-то без шапки и даже без шляпы. Высоченный – походил на серое дерево без ветвей. Из тех, которые опиливают сплошь, до неузнаваемости. До потери древесного их облика. Превращая их в шершавые ноги слонов. Он топтался, переваливался на месте и каждый раз неожиданно… поддавал лозунгующему кулаком в бок. Того вскидывало на носочки – и он кричал, многократно усиливаемый динамиками на площади: «Да здравствует ба-ба-бо-бо-бе-бе! Ура!» И снова все толкутся, единятся со Слоновой Ногой, обернутой драпом. Секут дубаря. Слоновая Нога лозунгующего по боку! по боку!
– Да здравствует наша родная ба-ба-ба-бе-бе-бе Союза! Ура!» – лентой уже извивается за своим криком Лозунгующий.
– Уро-о-о-о-о-о-о-о! – утробный гудит ответ на площади.
Еще более сильный тычок в бок!
– Да здравствует ба-ба-баб-баб-бе-бе-бе-бе! Ура!
– Уро-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о!!
Серов давно уже корчился от смеха. Серова пригибало от смеха к земле. Не слышал, не понимал слов Матузкина. А тот, стоя на коленях, быстро спрашивал: «Ты чего, чего, Серов?» Серова совсем согнуло, и он пошел в сторону, рукой показывая Матузкину назад, на трибуну, на приплясывающие задницы: смотри-и! А там Лозунгующий уже пятился от кулака Ноги. Уже вскидывался на носочки. Точно стремился от Ноги в небо. Спутником советским:
– Да здравствует ба-ба-ба-беб-беб-бип-бип! Ура!
– Уро-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о!
Тычок! Догоняющий тычок!
– Да здравствует . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Ура!
– Гонит, черт! Го-онит! – тоже пошел сгибаться от смеха Матузкин.
Неожиданно Нога скосил голову назад. Вниз. Точно услышал смех электриков. Рявкнул: Чемадуров! (Что еще за Чемадуров?) Вогнутогрудый (он, оказывается, Чемадуров! однако фамилия!) ринулся наверх. Ноги, будто кривые сабли, запрыгали через ступеньки. Выслушав начальника, таким же манером слетел вниз. Долго вы будете мудохаться?! Орал на полную, не боясь быть услышанным с площади, где по-прежнему вопили оркестрики и прокатывалось «уро-о!» Молчком электрики начали ползать вокруг Чемадурова. Он поворачивался за ними как какой-то дикой рентгенолог с горящими глазами. Весь черный. Больной насквозь. Долго?! Я вас спрашиваю?! Усердно, как утята, электрики потяпали от него в разные стороны. Да мать вашу! Чемадуров резко кинул на губу беломорину. Так же размашисто выдернул на ветер пламя спички (и спичка не погасла!). Прикуривал. Вот так рентген! Спички даже у него не гаснут на ветру! Остальные плащи замерли. На полушаге, на полуноге. Как собачья свора. С застрявшим в пастях лаем. Серов их осторожно обходил. Полез искать под трибуну. Непосредственно под коврик. Над головой дружно, дробно стучали. Вовсю работали. Как будто наверху тряслась сенодробилка. Однако – страдальцы. Серов уже всерьез поторапливался. Бегал меж стропил за проводами, приседал. Искал обрыв.
Когда нашли, наконец, аварию (оказалось, пробило кабель), когда зачищали и сращивали его, стоя на коленях прямо на асфальте, с лестницы стал спускаться здоровенный этот начальник. Этот Нога! Думали, что к ним, ругать – застыли с проводами в руках… Но он прошел мимо. Чемадуров бросился на помощь, на подхват. Однако от капризного взмаха руки отлетел, внутренне задохнувшись. Запоясанные тоже утаяли в стороны. Нога остановился у памятника. У памятника Ленину. Потоптался, поглядывая на обком метрах в пятидесяти. Повернулся и двинулся к уазику (милицейскому! на котором приехали!), на ходу стаскивая перчатку. (Что за черт! Неужели?!) Приказал курсанту: «Открой!» Молоденький курсант подскочил, поспешно открыл заднюю дверцу. Вытянулся возле машины. Ухватившись за обе створки двери, начальник неуклюже полез, трепля нашу маленькую родную каталажку, точно просто корзинку!.. Внутри устанавливал себя на одно колено, возясь с ширинкой. Скосил побагровевшее лицо: «Закрой!» Курсант ловил створки обеими руками. Как жуткие миражи. Стоял потом возле машины подперто, мучаясь, будто взятый на пики. Потекло из-под дверцы. Потекло разом, обильно. На асфальт. У Серова отнялся язык, пропал голос. Из всего происходящего сейчас вылезал совершенно дикий символ – моча сбегалась к постаменту с вождем какой-то невероятной, ожившей картой. Каким-то высверкивающим пузырями планом ГОЭЛРО!.. «Да что же он, гад, делает?» Матузкин, как и Серов, стоял на коленях. «Ведь Ленин тут? Неужели ему, говну такому, непонятно?» «Заткнись!» Чемадуров подскочил, подсунул Матузкину тощий кулак. «Заткнись лучше, падаль! – продолжал шипеть. – Слышишь?!» Сдернув кепчонку, все так же на коленях, Матузкин отирал вспотевшую лысину. Отирал как разрушенную грибницу. На которой ничего уже не вырастет. Чемадуров кулак убрал. Отошел. С глазами страдающими. Не находящими места… И ещё. Мальчишку-курсанта от машины – уводили. Под руки. Он переставлял ноги ломко, как палки. Не мог нормально их сгибать…