– Неприятность, Саша! Беда! Серов попал в вытрезвитель! Сережа. Привезли прямо сюда. Час назад. К жене повели, к детям. Так сказать, на опознание. Я было… Да какой там!..
Новоселов молчал.
– Но самое главное, Саша, уже Верке шепнули… Вон… стерва…
Новоселов повернул голову. Сплетня как-то радостно, судорожно пошевелилась на стуле. И замерла. Блаженная, невинная. Бледный, в испарине, Кропин отирался платком. Руки у него дрожали. Новоселов сжал его костистое плечо.
Силкина писала за столом. С натянутыми на головке волосами и в остроплечем пиджачке, похожая на шахматную пешку.
– А-а! Уже друг идет. Уже узнал. Садитесь, садитесь, товарищ Новоселов. Одну минуточку, одну минуточку. Сейчас за-кан-чи-ваю… Сей-час…
Силкина дописала и локтем, на спинку стула – откинулась. Прямо, торжествующе, разглядывала Новоселова. Снова к бумаге приклонилась, черкнула что-то. Опять откинулась… Приклонилась. Размашистая подпись. И опять победное торжество, развешенное на стуле… Подпустила Новоселову бумагу:
– Ознакомьтесь, товарищ Новоселов…
Пока Новоселов читал, ходила возле стола, слегка подкидывая себя, с удовольствием выказывая себе прямые, стройные ножки на умеренном каблуке и в блестящих чулках, сунув руки в кармашки пиджачка, еще выше остря плечи.
Новоселов прочел. Отложил бумагу на стол. Болезненно морщился.
– Зачем вы так… Вера Федоровна?.. Не надо… Честное слово…
– Д-да, – с какой-то ласковой и непреклонной утвердительностью закивала она головкой, все подкидывая себя с удовольствием на прямых ножках. – Д-да, докладная пойдет в ваш местком. Д-да, будем выселять. И с работы полетит. И из Москвы. Д-да, ваш уважаемый Совет общежития – сегодня в семь. Д-да, я распоряжусь, оповещу, не волнуйтесь, товарищ Новоселов…
Глаза Новоселова мучились, не находили выхода. Не мог называть ее по имени, но называл:
– Но… Вера Федоровна…
– Д-да, обслуга по высшему разряду. И «свинью» из вытрезвителя на стену, и фотографию, д-да. В холле, товарищ Новоселов, в холле, д-да!..
– У него ведь… дети…
– А вы как думали?! – И уже остановившись, шепотом, со сжатым ужасом в глазах: – Вы как думали, Новоселов! А чем он думал! О чем он вообще думает!.. – И махнула рукой. Брезгливо. Как Сталин: – Бросьте, Новоселов. Заступник нашелся. Плюньте на него. Забудьте!.. Отброс… Сопьетесь с ним…
Новоселов встал. В кабинет заглянул Ошмёток. Сантехник. Слесарь. Увидев Новоселова, тут же исчез. Новоселов пошел к двери.
– Минуточку!.. Я повторяю… сегодня в семь. В Красном уголке. И чтобы весь актив! Ну, и желающие. А такие, я думаю, найдутся… А вы, как наш уважаемый Председатель…
Новоселов взялся за ручку двери.
– Минуту, я сказала!.. – Голос ее дрожал. – И не вздумайте… – Руки ее вдруг начали метаться, хватать всё на столе. Она комкала бумажки. Ей хотелось добить этого парня. Ужалить. Побольней. Пудреные щечки ее подрагивали. Она быстро взглядывала на него, тут же прятала глаза, и все металась руками: – Это вам не речи свои говорить… На собраниях… Р-разоблачительные… Это вам… Я вам говорила… И не вздумайте!.. Я…
Новоселов вышел.
В бесконечно коридоре-туннеле – Ошмёток увидел его. Ну, Новоселова. Метнулся и тут же распластался на чьей-то двери. Тем самым превратив себя в барельеф. Оловянноглазый полностью! Слепой! Новоселов прошел мимо.
Серова в этот день Новоселов не нашел. Испарился Серов. Следом за милицией, привезшей его. Евгения только плакала.
35. Безумие
К «точкý» Серов поторапливался, чуть не бежал, от чего бутылки в сумке побрякивали. Тропинка вихлялась по пасмурному общежитскому пустырю, где там и сям торчало с десяток деревцов-прутиков, так и брошенных с весеннего субботника на выживание. Впереди тащила здоровенный рюкзак с бутылками женщина в мужском пропотелом плаще. Была она в растоптанных кедах и без чулок. Нараскоряку елозили по тропинке вылудившиеся ножонки алкоголички. На подъеме обгоняя тетку, Серов увидел потрясывающуюся, спекшуюся щеку. Болтался, готовый сплеснуться из мешочка жиденький глаз… Чуть сбавив ход, Серов предложил помочь дотащить рюкзак. Назвав ее «мамашей»… Коротко, неожиданно ударило в ответ ругательство: «Пошел на …!» И еще что-то бурчала вслед, такое же злое, матерное. Серов стискивал зубы, быстро шел.
К ларьку оказалась в очереди за ним. По-прежнему зло воняла что-то, никак не могла заткнуться. Мужички посмеивались.
Когда, сдав посуду, отходил от ларька, она вдруг начала кричать ему вслед. Забыла даже о своей очереди. Беззубую пасть разевала будто какой-то гадюшник:
– Я тебе «помогу»! Я тебе «помогу»! Только попробуй помоги! Только попробу-уй! – И добивая его… заорала во всю глотку, отринывая весь мир, зажмуриваясь: – Не сме-ей! Приду-урок!!!
На пустыре Серов не мог совладать со своей походкой, с ногами – ноги его подскакивали. Передвигаясь по ровному.
Как женщины, сцеживающие молоко, алкаши приклонялись с бутылками к стаканам. В забегаловке стоял сизый гуд. Бутылка Серова на мраморном столике – торчала открыто. Полный стакан водки он выглотал враз. Как хлыст. И ждал. Ждал результата. И – жаркая, всеохватывающая – явилась пьяная всегениальность. Ему все стало ясно. Все же просто, граждане. Свою улыбку к людям он вел открыто. Да просто же всё, товарищи! Как гвоздь, как шляпка гвоздя: не лезьте! не трогайте! За помощь вашу – в рожу вам! И-ишь вы-ы! Помощнички! Где вы раньше были?! Он чувствовал родство. Кровное родство. Алкоголичка у ларька – и он, Серов. Он, Серов – и орущая, как резаная, алкоголичка. Конечно, разный уровень сопития у них. Во всяком случае, пока что. Он – философствует, выводит парадигмы, можно сказать, различные иероглифы жизни. Она – давно промаразмаченная – только истошно орет. Я тебе помогу-у – только попробуй-у-уй!..
Серов выпил опять полный. На какую-то обязательную кильку от буфета на тарелке даже не смотрел. В голове продолжало торчать обидное слово «придурок». Смог бы он так его проорать? Как та бабенка? Вот прямо здесь, сейчас, в забегаловке? Всем этим рожам вокруг? Или на работе? Манаичеву? Хромову? Или в редакциях? Всяким подкуйкам-зелинским? Только попробуйте помогите! Только попробуйте-е! И закрыв глаза, с лопающимися на шее жилами: приду-у-урки!!! А? Смог бы?.. Пожалуй… нет. Не дозрел еще. Не дорос. Но скоро сможет. К этому все идет. Круг у него с той бабенкой один. Давно один. Да.
После третьего стакана Серов больше ничего не помнил. Подходя к Серову со спины, уркаган поиграл пальцами как хирург. Запустив руку в карман серовского пальто, будто кобель с сукой – склещился… Не успев выгрести деньги, так и шел с Серовым к выходу – в ногу, жестоко повязанный, страдающий…
…Глубокой ночью, видимо, после какого-то скандала (с женой, наверное, с кем же еще?), Серов врубился на коммунальной общежитской кухне. Кухне зловещей, пустой. Темные остывшие баки с грязным бельем на плитах чудились контейнерами небольшого ядерного захоронения. И словно пораженный уже им, больной, Серов сидел с вытаращенным правым глазом. Сидел у стены. Казалось, тараканы стекали ему прямо в голову. И как долго длилось это – неизвестно. Часы на руке у Серова не тикали… Поднялся, наконец, пошел к двери. Трещал тараканами, как шелухой. По коридору продвигаясь, ощущал его какой-то нескончаемой теплицей в душной огородной пленке. Хотелось надавливать ее кулаком…
Проснулся утром. В своей комнате. Один. Первое, что увидел – антресоль над прихожей… Продолжением ночного сабантуя тараканов на кухне – антресоль натурально роилась. Как утренний рабочий улей… Вскочив, со злобой бил тапкой. Подпрыгивал и бил! Подпрыгивал и бил!.. Потом ходил, сгибался, унимал сердце, словно отвоевав свое, отбив кровное…
Тем не менее, через час, уже отравленный, безумный, вновь вернулся в комнату. На сей раз – с Ратовым. С Ошмётком-Ратовым. Закоренелый дядюшка Онан, тот озирался. Тот трусовато переступал своим крутым ортопедическим ботинком. Весь женский уют как будто видел впервые. Впервые в жизни. Забыл даже про две пустые сумки в своих руках.
А сам хозяин с давно созревшим планом уже прищуривался на антресоль. На подозрительно притихшую антресоль. Тапкой, подпрыгнув – стукнул. Тараканы разом зачертили молнии. Ошмёток удивился. Со всей честностью неофита. Который впервые увидел такое. Ну, в женском уюте. Однако в следующую минуту уже ловил папки, которые начал выдергивать и швырять с антресолей вставший на стул Серов. Папок было много. Очень много. На литр хватит, Серега! На литруху! Ошмёток метался, пихал всё в сумки. Вдобавок к двум этим здоровенным сумкам – с рукописями, с черновиками, со всем написанным за двенадцать лет (со всем серовским архивом!), – была сграбастана со стола даже последняя повесть Серова. Повесть, над которой работал! Потом навязали еще несколько стопок книг. Помимо всякой чепухи, в них попадались и Пушкин, и Толстой, и Чехов!.. Как ишаки навьюченные (в зубах только ничего не было) вывалились в коридор.
Точно черным медом, капала тараканами разрушенная антресоль. Два-три листка из папок валялись на полу, истоптанные ортопедическим ботинком Ошмётка…
У железного гофрированного ангара «Вторсырьё» – ударились о висящий замок. Ч-черт! Однако Ратов, не теряя разгона, толкнул ладошкой воздух – сейчас! И сразу завтыкал свое растоптанное копыто черта к соседней пятиэтажке. При этом оборачивался, очень боялся за рукописи…
Серов остался ходить взад-вперед. Неподалеку от брошенных на землю сумок и связок книг. Не приближался к ним. Глаза его были глазами фаталиста – яблочками! Начиная движение, он словно уносил глаза от самого себя и… возвращался с ними – еще более выкатившимися…
– Ты чего, чего, Серёга! – пугался чумовых глаз Серова вернувшийся Ошмёток-Ратов. – Сейчас, сейчас, будет! Не волнуйся! Всё возьмет, всё! Порядочек! Нормалёк!
Стояли над рукописями, похожие на псов на ветру: один покачивался, готов был потерять сознание, на месте умереть, другой – опасался только за рукописи. За папки. Ну, чтоб не убежали обратно в общагу. А так – нормалёк!