Андрей Валерьянович в первые дни близости воспринимал Катю как идеальную слушательницу. И для начала поведал, как на маевке в шестидесятом году ухитрился трахнуть незакомплексованную деревенскую деваху, сидя у общего костра со стаканом самогона в руке. И как совратила его подростком на печи пришедшая в гости родная тетка. После чего Катя гадливо дала ему пощечину и заявила, что ее такие воспоминания не возбуждают. Андрей Валерьянович сообразил: любой эпизод из его жизни может девушке не понравиться. Дожил! Это юное циничное создание может плюнуть ему в глаза за выстраданное или одарившее ликованием. И он позволил ей думать про него все что угодно. Поэтому и жили оба настоящим. А вскоре стали уважать друг друга за сдержанность. Ибо избежали хотя бы проблем, вызванных откровенностью — этой единственной плодовитой дочерью доверчивости.
Андрей Валерьянович почти привык к умолчаниям. И вдруг однажды Катя, кивнув на его записную книжку и презрев вступление, спросила:
— Антипов — это кто?
Увлекательные вечера у них наступили. Голубое небо посерело и провисло, будто сглазили его за лето миллионы придирчивых взглядов. Уже постоянно предлагали друг другу почаевничать. И не тянуло к траве и деревьям. Зато хотелось купаться так, как хочется только весной и осенью, когда еще рано или уже поздно. Андрей Валерьянович как раз дорассказывал до Каменщикова Антона.
Этот Антон, связанный с Андреем Валерьяновичем, разумеется, делами, ехал себе несколько лет назад в машине по городу. В какой? В иномарке, он же не самоубийца, отечественному автопрому не доверяет. А знакомая журналистка Андрея Валерьяновича (на букву Ш, до нее еще не добрались в кратком курсе мифологии) брела по улице и плакала. Завтра надо было представить статью в многотиражную газету. Как она добивалась этого шанса, сколько вытерпела! Статья была написана от руки, ибо портативная машинка сломалась, а на компьютер журналистка еще не заработала. Вообще-то ей раньше везло. Вот, дотянув до последнего в мечтаниях о чуде с доставкой на дом, она и пошагала в итоге по друзьям, тоже пишущим, до невозможности щедрым, душевным и современно оснащенным, одолжить на ночь электронное средство.
И тут удача вильнула хвостом. Кто-то сам работал и собирался предаваться этому сладостному занятию до рассвета; кто-то невесть где развлекался, оставив изнервничавшихся собак хрипло лаять за запертыми дверьми; кто-то валялся пьяным, и родня не желала расставаться с единственной ценной вещью в доме, благословляя в кои-то веки свинство хозяина. Она готова была набрать свой текст и в гостях, но никто не пригласил, у всех в квартирах было перенаселение. Несколько часов поиска немало открыли девушке о приятелях, но закрыли траурным шлагбаумом путь к славной карьере. Она была не настолько юна, чтобы притащить в редакцию рукопись в буквальном смысле этого слова. Тогда возле ее дома и остановилась иномарка, как во сне.
Впрочем, не снилось журналистке такое. Безликий атлетичный мужчина, бывало, заезжал в ее грезы. Но щуплый рыжий парень с напрочь сожранными безжалостным кариесом передними зубами — никогда. Но именно этот неприятный с виду тип и заинтересовался причиной ее нескрываемых слез. Пуганая журналистка благоразумно попыталась миновать преграду в виде машины. Но по причине плохого зрения и излишков влаги в глазницах девушка, осуществляя обход лакированной дверцы на безопасном, как ей чудилось, расстоянии, наткнулась на нее, проклятую, взвыла от боли и остановилась. Потом с мыслью: «Хуже уже не будет» — плюхнулась на манящее и нормальных, и сумасшедших сиденье, на котором пылко живописала приключившуюся с ней беду. И не только. Что-то неясное даже ей самой она ему втолковывала и без передышки курила его сигареты. Якобы она с младенчества отдавала людям последнее с чувством незамутненного доверия к себе, ну, не могла иначе. А узнав из Библии, что к этому надо неустанно стремиться, преодолевая то, чего в ней не было, начала страдать. Отдавала по-прежнему, но все ей мнилось, будто теперь она пытается заслужить этим какие-то небесные милости. Она опустилась до счета достойных поступков… Эх, да что говорить, не было в жизни счастья.
Когда она решилась преодолеть уютное притяжение машины, некрасивый мужчина взял ее за основательно искусанный в его шикарной исповедальне локоть:
— Можно я вас осчастливлю?
— Нельзя, иначе я свихнусь, — честно ответила она, ибо богатый любовник и батрачество на цепкую журналистику сочетаются лишь в больном воображении.
— Я все-таки попробую, — неуверенно сказал он. Потом окреп голосом до безумных женских надежд: — На заднем сиденье — две пишущие машинки Olivetti для моего офиса. Одну возьмите. Сейчас компьютерами оснащаемся, это добро подешевело в разы, и я не удержался, взял. Пусть девочки учатся печатать.
Позже журналистка измученной душой не кривила: она хотела, чтобы он предложил ей секс. Хотела забыть о статье навсегда. Редактор представлялся монстром. Друзья, приклеившиеся к своим компьютерам, — упырями. Кроме того, ей вдруг показалось невозможным перепечатать рукопись за несколько часов. Как он вытолкал ее из средства передвижения, как сунул в руки нетяжелую коробку, она не помнила. Долго совсем ничего не помнила. Очнулась по примеру всех баловней судьбы, никогда, впрочем, не оставляющих действенных забот о здоровье, внешности и карьере, со своей родной уже газетой в руках и желанием потратить гонорар на дурацкое сентиментальное объявление: «Низкий поклон человеку из синей иномарки от женщины из весенней тьмы».
Андрей Валерьянович своего мнения по поводу этих россказней не навязывал. Зато Катя, помня собственные усталые блуждания по бульварам во всякие времена года, свои моления об отзывчивом владельце хоть какой-нибудь колымаги, радостно вскрикнула:
— Есть, есть в мире справедливость! Когда очень страдаешь и очень хочешь, обретаешь!
Андрей Валерьянович рассеянно тепло улыбнулся, и Кате стало ясно, что улыбка предназначалась не ей, а всем его друзьям, с которыми постоянно что-то случалось-приключалось. Вроде и трудились они, обеспечивая себе достаток, и детей растили, и любовью занимались, и ели, и мылись, и спали. Но как-то непостижимо для Кати были растянуты их сутки. Они успевали читать серьезные книги, пить шампанское на презентациях, вернисажах, премьерах, наматывать километры, труся по дачным дорожкам в наушниках, пропускающих лишь звуки изысканной классической музыки из японских плееров. И в то же время этих несуетливых господ что-нибудь, то веселое, то печальное, но всегда захватывающее, настигало в ресторанах, лифтах, на улицах и даже дома. Не чета полумертвой после второй смены Кате, которой было необходимо отложить до утра абсолютно все, особенно мысли. А ведь ей недавно стукнуло всего двадцать три года.
Катя знакомила с персонажами записной книжки Андрея Валерьяновича общежитие и поликлинику. Внимая ей, светлела даже мрачная Алла Павловна. И Анна Юльевна отрывалась от карточек, чтобы вздохнуть: «Бывает же такое. А тут живешь как животное. Лишь бы день без несчастья и ночь без кошмара». Да, друзья-приятели Андрея Валерьяновича Голубева и в опытных женщинах не вызывали гнусных эмоций вроде зависти и ненависти, точно сказочные персонажи, заслужившие невероятное счастье умением покоряться чуду.
5
Ясным сентябрьским утром, когда Катя спала в общежитии, Андрей Валерьянович дома переложил голову со своей нагретой подушки на ее холодную и подумал: «Пусть уж девочка ночует постоянно, пусть уж живет». В конце концов, за несколько месяцев их близости Катя ничего страшнее дискомфорта внести в его быт не смогла. «Оформлю-ка я ей дарственную на квартиру», — великодушно прикинул Андрей Валерьянович. После этого он не поплыл в зыби щекочущих душу предположений о форме выражения Катей благодарности, а сел рывком, ощутив противный зуд в позвоночнике. Потом спина откровенно заныла. Затылок компанейски отозвался своей болью на чужую боль. И из непривычного утреннего страдания вдруг выскользнула мысль: «Сколько стариков молодые родственники оставляют без крова. Сколько нынче охотников и охотниц за жильем. Не сдохнуть бы под забором, глядя в освещенные окна своей квартиры».
Голубев поздравил себя. Он понял, что действительно стар. Катю, ничего толком о нем не знавшую, вечно растрепанную неведомыми сквозняками, циничную, отзывчивую, умную, глупую, но прежде всего молодую, сильную и здоровую Катю, Андрей Валерьянович, оказывается, боялся. Сейчас, в накатившей отстраненности, его не волновали ее оргазмы, тонкое голое тело и блаженно разглаженное лицо с запертыми на непрочные крючочки ресниц глазами. Только позавчера его, по-юному разошедшегося в ласках, Катя спихнула с кровати и смущенно хихикнула: «Что ты вытворяешь, старый дурак». Ничего нового для нее он не делал. Просто секунда у девочки выдалась злая. Пожертвовала физическим наслаждением, безумица, лишь бы обидеть, заставить закрыться в ванной и не отзываться на ее явно глумливые вопли: «Андрюшенька, с тобой все в порядке?» «Натрахаешься еще, милая, без удовольствия, пожалеешь и себя, и меня, — предрек было мысленно Андрей Валерьянович. Но горько поправился: — Нет, только себя».
Упрямо стремясь распорядиться собственностью, он решил жениться на Кате и заставить ее хоть отработать уют и комфорт. Однако новый страх: «Отравит медичка, не дрогнет», — вспугнул завещательный раж. Боль в позвоночнике и затылке тем временем прошла. И образ Кати Трифоновой словно остался без плаща злокозненности и привиделся в коротком открытом сарафане неопытности. Да, такой девочке стоит подарить квартиру. Но почему сегодня? Завтра, послезавтра, через год… Куда он заторопился ни с того ни с сего? Катя уже недели две выклянчивает золотую цепочку. Вот ее можно вечером преподнести. Не станет он отказом в такой мелочи мстить любовнице за недостаточную сексуальную искушенность. Обзывается что матерая бабища, а коленки порой сжимает как школьница. Ладно. В конце концов, старым дураком можно назвать только близкого мужчину. Причем рискуя вылететь на улицу в течение получаса.