Катя врала и прятала глаза. И лишь тогда сообразила, участковый врач Клунина и пациент Голубев в ней неразлучны. При виде Анны Юльевны ей теперь всегда будет грустно. Необходимо было сменить обстановку полностью. Но ведь доктору такое не ляпнешь. Она-то хотела, чтобы в новых условиях рядом была старая помощница. В принципе для себя старалась. Но какое это имеет значение, если на радостях про свою Трифонову не забыла? Не побоялась речь о ней завести? На щеки девушки неожиданно выползли две слезинки благодарности и вины:
— Спасибо вам огромное! Извините меня, но…
— Я все понимаю. Ты права, надо было соглашаться на хирургию, — перебила Клунина немного беспечнее, чем следовало бы, по мнению Кати. О том, что Анну Юльевну давно тяготит ее мрачность и рассеянность, что некто жизнерадостный рядом устроил бы ее больше, она не догадывалась. — Там наверняка и оплата выше. Но, признаюсь, я не ожидала… По-моему, ты мягковата для операционной. Сосредотачиваться не умеешь, витаешь где-то.
— Мне показалось, что именно это — мое. Знаете, вот стол, на нем больной под наркозом, рядом врач. И я вкладываю ему в руку то, что приказывает. Одним словом! «Зажим… Скальпель…» Я исполняю молниеносно, не рассуждая. Проходит час за часом. Вот работа, на которой думаешь только о ней. Или совсем не думаешь. И трепаться не приходится. А то у нас в кабинете я обо всех начинала размышлять, сравнивать их с собой, с вами, переживать. Мне же не лечить, вот и отвлекалась, — призналась Катя. Но сразу опомнилась: — Конечно, скорее всего, я это выдумала для самоуспокоения, когда услышала, что переучиваться нужно.
Анна Юльевна посмотрела на нее странным долгим взглядом. То ли старалась запомнить внешность, то ли проникнуть в душу. Катя испугалась, что наболтала лишнего и сейчас будет уличена во вранье. Но та лишь улыбнулась и сказала:
— Бог с тобой. Давно порываюсь тебе объяснить… Наверное, или сейчас, или никогда. Жизнь — штука рутинная на девяносто процентов. И со скукой каждый борется сам. Кто-то по натуре взбадривается от страха и придумывает себе всяческие несчастья. Кто-то — от удовольствия, поэтому воображает, что счастлив.
— Пессимист и оптимист, да? — заинтересовалась Трифонова.
— Не совсем. Первый думает: «Меня никто не понимает, мой удел — одиночество». Второй: «Меня никто не понимает, значит, манипулировать мной не удастся, свобода». В таком роде. И, как ни странно, выдумщики своих горестей устраиваются лучше выдумщиков своих радостей. Явно более успешны, но продолжают клясть судьбу.
— Вы намекаете, что на самом деле у меня нет поводов для тревог? Что все замечательно?
— Я открытым текстом говорю: и те, и другие заигрываются. Одни начинают упиваться реальными поражениями. Другие отказываются замечать настоящие победы. Это к тому, что собственный характер необходимо контролировать самой. Иначе чужие люди этим займутся. И довольно грубо.
Клунина, в сущности, предупреждала, что отныне никто не будет защищать девушку от начальства, как делала она, беся Новикову. Ангелина Ивановна искренне не понимала, зачем конфликтовать с руководителем из-за вялой нелепой медсестры. Разве что та молчит о каких-то жутких пороках врача. Но представить себе Анну Юльевну в роли алкоголички, наркоманки, извращенки любого толка было сложно. Выходило, что Трифонова оказывалась банальным поводом выразить недовольство заведующей ей в лицо. Что ж, Новикова в долгу не оставалась.
Катя же подумала, что Анна Юльевна все-таки разозлилась на нее за отступничество и просто хотела уязвить. Обыкновенное непонимание пошло обеим на пользу. Анна Юльевна выбралась из прошлого, как осужденная из колонии — на свободу с чистой совестью. Она верила в то, что предупрежденный наполовину спасен. Хотя в глубине души и знала, что наполовину — не считается. А Катю Трифонову ее слова избавили от привкуса предательства, который возник из-за отказа работать с хорошим человеком. Честно говоря, обеим стало гораздо легче.
После первой же зарплаты операционная медсестра сняла комнату у темпераментной старушки. Кипела она во дворе, ярким «глаголом» вбивая в понаехавших хорошие столичные манеры. А дома была милейшим тихим созданием. Народ делила любопытно — нужен Москве или паразит. Независимо от места рождения. Молодая девушка из хирургического отделения была городу просто необходима. Более того, нуждалась в полноценном отдыхе. И частенько поздними летними вечерами Катя слышала в открытую форточку зычный крик: «Потише там, на скамейке! Дайте выспаться медицинскому работнику!»
Соседки по общежитию и не догадывались, что Трифонова работает в частной клинике. Поэтому накрытый стол и чемодан у двери ввергли их в растерянность и тоску. Подобное состояние Катя испытала днем раньше. Пять женщин наряжали шестую на какую-то вечеринку. Хватали из общей небольшой кучки то юбку, то блузку, спорили, подходят друг другу или нет, заставляли мерять. Она увидела свой топ и босоножки. Сто раз пыталась им внушить, что нельзя брать тряпки отсутствующих. Те сами могут ворваться, чтобы наскоро переодеться, а не во что. Бесполезно. Но Катя даже не рассердилась напоследок, потому что вспомнила: ее бабушка жила в общаге году в шестидесятом. Маме уже не довелось, зато у нее подружки оттуда были. И обе рассказывали о таких сборах с умилением.
Бабуля учила внучку жить в куче, расписывая своих общажниц. Они были такими же, будто не покидали всем чужих стен, просто меняли имена. Не изменились их дружбы и свары, будни и праздники. Тогда Катя смеялась. И даже радовалась, что древний опыт применим как новенький. А тут вдруг представила: вот заходит ее сухонькая невысокая бабушка и деловито включается в украшение обладательницы шанса на нормальную жизнь. И никто не замечает, что она на полвека старше, что морщиниста и с трудом двигается. Галлюцинации ужасней у Трифоновой никогда не было. Время, замкнутое в неустроенность, бедность и желание поспособствовать чужому счастью, чтобы свое нашлось, остановилось. «Завтра меня тут не будет», — напомнила себе Катя и лишь поэтому не завопила.
Когда причесанная, накрашенная, разодетая и забитая тьмой советов девушка шагнула к вероятному избавлению от общаги, а прочие разбрелись, возле Трифоновой задержалась Алла Павловна. Ничего хорошего это не сулило. Ученая дама растолстела и окончательно махнула на себя рукой. Зато повадилась указывать другим направление к благополучию. Обшарпанный такой столб с ржавой табличкой, на которой стерлись буквы. Любой при виде него разворачивался в противоположную сторону.
— Ты такая невеселая ходишь, — поделилась впечатлением Алла Павловна. — И уже давно. А молодость случается раз в жизни, извини за банальность. Начни выбираться в пир, мир и добрые люди, не кисни здесь. Я тебе сто раз говорила: не твое это место, погубит оно тебя.
— Было бы с кем выбираться и к кому… — мирно ответила Катя. — А просто так шляться глупо.
— Если сиднем сидеть, никогда не будет. А выйдешь, сразу познакомишься. Запишись на какие-нибудь курсы. На бальные танцы, на восточные. На йогу — это модно. И не дорого, раз так много объявлений.
— Не хочу. Туда наверняка ломанулись те, кто много воображает о своих чарах и талантах. Противные стервы.
— Катя, так нельзя. Не желаешь к ним, запишись волонтером в какое-нибудь общественное движение. Только прибейся к ровесникам.
— Алла Павловна, я целыми днями вожусь с больными людьми за крохотную зарплату. Вы серьезно думаете, что бесплатно помогать несчастным по выходным — это то, чего мне не хватает? Нет, благодарю.
— Но нужно же тебе где-то встретить молодого человека! Его надо активно искать.
— Не хочу.
Катя вздрогнула от слов «активно искать». Андрей Валерьянович Голубев случайно нашелся. И печальный конец их истории — тоже случайность. А если бы она его вычисляла по медицинским карточкам, изобретала повод заглянуть, соблазняла, и потом такой облом? Невезуха, венчающая отсутствие усилий, — это одно. И совсем другое, когда она, проклятущая, эти усилия гробит. Хватит о неудачах, сил нет. Интересно, победы вспоминаются так же часто, как провалы? И с кем и на что играть, чтобы выиграть и гордиться собой? Вот если к обычной бездомной медсестре как-нибудь когда-нибудь прибьет какого-нибудь мужчину. Тогда грянет жизнь не на черновик — набело, и они вдвоем решат, на какие курсы записываться и с кем общаться.
Трифонова не собиралась мстить разбередившей душу женщине. Просто знала, что предстоит только одна ночь в общежитии, и не смолчала:
— Я тоже выскажусь, не обижайтесь. Идите-ка вы домой. Не кисните здесь. Не ваше это место, оно вас погубит.
В глазах Аллы Павловны, светлых, чуть навыкате, вмиг появился избыток влаги. «Я всего лишь вернула ей ее же слова, — неприязненно подумала Катя. — Значит, она мне такое говорить может из лучших побуждений, а самой невыносимо больно слушать? Придется». И Катя не остановилась:
— Правда, у вас есть однокомнатная изолированная квартира. В ней даже втроем просторнее и спокойнее, чем в здешнем гадюшнике. А дочка с зятем неплохо растянули медовый месяц. Года на четыре? На пять? Теперь пусть зарабатывают себе на жилье. Взрослые люди. Наглые люди. Выдворили хозяйку…
— Не смей! — крикнула героическая мать. — Мне никто не запрещает возвращаться. Я сама тяну время ради счастья своего ребенка. Тебе не понять.
— Куда уж мне. Если вы не обманываете, если они действительно не врезали новых замков и не гнали вас с порога кулаками, то почему вы еще мрачнее, чем я? Почему бросили читать и начали есть все подряд? Почему не накручиваете волосы на бигуди, гардероб запустили? Тут ведь есть и прачечная, и гладильня. Потому что совершаете подвиг. А его никто не ценит. Ни родные, ни наши. Как будто каждая мама обязана уйти из дома после дочкиной свадьбы. Так вот, я ценю. Поэтому и говорю вам: «Хватит, Алла Павловна. Возвращайтесь. И мешайте, активно мешайте домашним своим присутствием. Жить в тесноте семьей не легче. Как бы труднее не оказалось. Тоже подвиг. Вашим с вами неохота будет толкаться, станут искать выход. И найдут, и переедут быстренько, не волнуйтесь. Они молодые и вдвоем. Признайтесь, наконец, что вы не сильнее всех. Да, еще… Не позорьте дочь, не являйтесь распустехой. Почистите туфли, отутюжьте юбку и блузку, завейтесь, накрасьтесь влегкую. Интеллект и ухоженность зрелой женщины действуют на молодых мужиков как команда „Фу“. Так что зять сразу поймет, где его место в вашей квартире. На коврике у порога. Да, да, „интеллект и ухоженность зрелой женщины“ — ваша