Трифонова видела, что Ленка искренне старается ее обаять. Прониклась симпатией, готова дружить. Потому что еще минимум год нужно удерживать ребят из группы возле способного и умного, но закомплексованного мужа. Ее не устроит притворство, она добивается, чтобы они сами рвались к ним, к ней, к нему в гости. Чтобы он высокомерно исподтишка разглядывал их, пьяных, несущих чушь. А мальчишкам нравятся самостоятельные женщины под тридцать. И против незнакомых ровесниц они, надо полагать, возражать не стали бы, но Катя была из первых. Во время блужданий по дому она наткнулась на троих ребят, сидевших по-турецки. Задержалась, поговорили о коррупции в медицине. Один поднялся и ушел за кофе. «Везде есть ботаники», — подумала Катя. И тут второй на нее набросился, сначала злобным, потом менторским тоном:
— Зачем ты так ярко накрасилась? Свежая, милая девушка и сама себя уродуешь. Разве не слышала никогда, что лучшая косметика — та, которой не видно? На Западе уже вообще не принято размалевываться. А у нас вульгарное называют красивым. Не уподобляйся. Тебе не идет.
Трифонова действительно немного перестаралась. Кто-то из врачей и сестер подкрашивался на работу. Говорили, что это стимулирует пациентов бороться с тоской и выздоравливать. Но она была из тех, кто считал неприличным, нечестным даже приукрашивать себя перед больными. И надо полагать, с непривычки что-то не то и не так на лице косметикой изобразила. Те, кто любит мужчин старше себя, мальчишек и людьми-то признают с натяжкой. Так, сгусток гормонов, от которого только проблемы. И будь Катя одна, посмеялась бы над не с того начинающего гуру. Но ее видел Кирилл. Неужели она действительно отвратительно выглядит? Бешенство подкатило как тошнота и излилось бы жесткой отповедью, но вмешался третий парень, с замечательным именем Мирон:
— Катя, главное — к дураку не прислушивайся. Он не соображает, что, в отличие от него, многих не впечатляют бледные поганки. Ты красавица. Ты умница. Без него разберешься, что с собой делать. Пойдем танцевать.
И они двинулись на звуки тягучей мелодии в другую комнату. Потом Ленка в очередной раз позвала девчонок в кухню. Там давно не было ни вина, ни салата, но она этого, кажется, не замечала. Кроме Трифоновой, никто не появился. Хозяйка решила, что подруги курят, и, шатаясь, направилась к входной двери. Катя пошла, опасаясь, что Ленка упадет — двенадцатисантиметровая шпилька была опасной подпоркой на ступеньках, а избавиться от туфель хозяйка не желала. На площадке никого не было. Но по лестнице спускался Мирон, прижав к уху трубку:
— Да, Витька, да, уже ушел, уже в подъезде. Слушай, я тут с девочкой познакомился… Катя… Операционная медсестра… Витька, какая девочка! В жизни лучше не встречал! Завтра буду выяснять, кто она и чья, пока наши не опомнились… Не я один заценил, точно… Но девочка — шедевр…
Ленка мгновенно протрезвела:
— Вот это номер. Мирон оказался не роботом и запал на тебя с этого, первого взгляда. Ему все были по фигу. Кать, ты знаешь, кто у него папа? Ты знаешь, с кем он тусуется?
— Нет. Откуда мне? — Источник восторга Мирона потупился.
— Ты хоть поняла, о ком он?
— О какой-то девочке.
Хозяйка лукаво блеснула глазками, ничего уточнять не стала, но с той минуты превратилась в идеал дружелюбия. Ее обходительность и многократные приглашения в гости, когда «не будет банды», надоели Кате уже через двадцать минут. «У этой любящей жены задатки не сводни, а владелицы борделя», — насмешливо подумала она. И как только Кирилл возник рядом и спросил, все ли благополучно, ответила:
— Утомили.
— Меня тоже. Уходим по-английски?
— Сию секунду.
И они покинули квартиру, где еще даже не начиналась основная часть шоу с участием сугубо грешной Юльки.
Катя не напрасно уделяла Кириллу мало внимания — три медленных танца, один быстрый и несколько смешков на ухо по поводу чьих-то забавных геройств. А он не зря уважил ее самостоятельность. Влюбленные соскучились друг по другу так, что начали целоваться еще в подъезде. И если на вечеринку шли час, потому что заворачивали в кафе и растягивали удовольствие держаться за руки, то с нее — два. Когда останавливаешься все чаще и стоишь, замерев все дольше, можно вообще никуда не добраться. Пьяны они не были. Но оба чутко ощущали то, что, задыхаясь, все-таки сумел выразить еле живой парень:
— Нам хорошо вместе. А если расстанемся, будет очень плохо. Разве мы обязаны причинять боль друг другу?
«И самим себе, — мысленно добавила Катя. Она понимала, что еще немного, и в голове выключатся свет и звук. И из последних сил додумывала, чтобы завтра не возникло искушения в чем-то обвинять Кирилла: — Мы не ложимся на скамейку и не валимся на землю только потому, что надеемся дойти до моей тахты и остаться на ней. Она — моя победа над общежитием. Я должна гордиться ею. И кто-то еще рассуждает о том, на котором свидании уже может отдаваться любимому порядочная девушка? То есть соблюдающая порядок всего лишь? А каков он и есть ли вообще в грандиозном бедламе мира?» «Грандиозный бедлам мира» способен отключить во вместилище разума не только свет со звуком, но и газ с водой. Тем не менее Трифонова успела сказать себе: «Мы не будем любовниками. Мы уже любовники с прошлой субботы, хоть и не были в постели. Хорошо, что Кирилл помнит, где мой, то есть наш дом. Везде темно. Я не имею представления, куда идти». Она достала из сумочки ключи и протянула ему:
— Седьмая квартира, оба замка.
И тогда оказалось, что они уже давно целовались за старым тополем, который загораживал вид на двери подъезда. Это было волшебно и немного жутко: ключи притянули к себе целый дом. Но храбрый мальчик сжал их в кулаке и повел девушку вперед. Что бы она без него делала?
Под утро Трифоновой приснилась детская шубка. Лет за семь до Катиного рождения ее носила двоюродная сестра. И тетка сохранила для будущей племянницы: где потом достанешь и на какие шиши? Одежка имела мало общего с нынешними легкими и пушистыми вещами того же назначения. Это были латы. Всю зиму они давили на хрупкие плечи ребенка. И тот, кто пережил в них хотя бы один сезон, никогда не забудет острейшего наслаждения, дарованного весенним пальто. Так вот, на девушку будто накинули ту самую шубу. Через плотный и тяжелый ватин дремы она слышала, как хлопала дверца холодильника и закипал чайник. Тишина. Ватин. Шепот: «Ты же кобель, должен понимать. Быстренько вокруг дома, а потом спать». Долгая тишина. Ватин. Хлопок двери. Почему-то страшно. Очень страшно. Катя заметалась по тахте и вдруг коснулась рукой голого волосатого бедра. Стало легко-легко. Значит, ее испугало временное отсутствие ноги. То есть не только ноги, но всего мужчины рядом. Кирилл… Вчера в гостях им не хватило еды… Всю ночь они одержимо занимались друг другом… Потом не уснули, забылись… Он очнулся умирающим с голоду… Поел… Вывел Журавлика… Теперь разделся и лег под одеяло… Весна… Демисезонное пальто… Золотая осень… Сегодня воскресенье… Можно спать.
Проснулись они одновременно. И счастливый своей бессознательной глупостью день потек, искрясь отсутствием морали и нравственности. Все, что было необходимо для жизни, — это они — без ума и ответственности, без стыда и совести. Катя и Кирилл, не способные осознать себя отдельно друг от друга.
Если бы у Кати спросили, какой он, она восторженно ответила бы: «Молодой!» И не близость имела бы в виду. Ее телу было с кем сравнивать. Андрей дозревал медленно, знал, что сдерживаться не придется, что у него есть время, и изощренно обеспечивал качество, то есть занимался ею. Кирилл превращал в это самое качество целеустремленность и количество. Он просто вынужден был заниматься собой — терпеть, чтобы акт обрел черты процесса. Когда-то в постели она жестко бросила своему Голубеву: «Старый конь борозды не испортит, но и глубоко не вспашет. Так, Андрюша?» Он пощекотал ее за ушком и ехидно шепнул: «За плуг надо хотя бы крепко взяться, милая». И научил Катю, как помочь самой себе испытать оргазм. Она была потрясена — без нормального заинтересованного в результате мужчины, конечно, не обойтись, но ведь технические приемы, в сущности, каждая в состоянии использовать, чтобы не проклинать жизнь в трясине неудовлетворенности. Так вот с Кириллом она не успевала эти драгоценные знания применять. Сначала растерялась, но потом убедилась в том, что не мытьем, так катаньем он своего добьется. С пожилым Трифонова прогуливалась по главной аллее ухоженного парка теплым утром. С молодым носилась по лесу в жаркий полдень. Дело вкуса. Катиному темпераменту больше подходила аллея, если честно. Поэтому годы назад она бессознательно потянулась к мужскому опыту. Котлеты Андрея Валерьяновича, его дом стали поводом, а не причиной. И за это открытие Катя была благодарна Кириллу.
А восклицание «молодой» относилось к реакции парня на все — ее слова, жесты, прикосновения, взгляды. Она была мгновенной, непосредственной, взрывной. Любовь ее не смягчала, но ужесточала — это чувствовалось. Просто пока все было замечательно. Голубев подсказал Кате, что делать на пути к наслаждению не только с собой, но и с ним. Средство было универсальным, Кирилл никак не мог опомниться и не догадывался скрывать это. Девушка, в который уже раз, благодарно пожелала учителю Царствия Небесного. Не исключено, что скелет того перевернулся в гробу, а душа наверняка возрадовалась.
Да, все-таки Андрей был культурным и немного тщеславным педагогом, который готовил ученицу к славному будущему. Доставал нудноватой требовательностью, но не замечал мелочей и прощал срывы. Главное — нужно было стараться. Кирилл напоминал друга, с которым готовишься к экзамену. Если перелистнула страницу раньше, чем он дочитал, может обидеться и замкнуться или вырвать из рук учебник. Если устал, начнет соблазнять перерывом на мороженое, и доводы рассудка его не остановят. Но с таким было веселее и проще. Катя вспомнила Джеймса Бонда и подумала: «Если бы можно было налить в один бокал Андрея и Кирилла, как водку с мартини, и не смешивать, получился бы идеальный мужчина». В этот миг она и стала женщиной, но не поняла этого.