— Перестань! — закричала Катя. — Я никогда не спрашивала тебя о прежней семье или семьях. Я не пытаюсь выяснить, разведен ты или вдовец, сколько детей, внуков, племянников ждут, когда ты загнешься, чтобы воевать за наследство. Я даже не интересуюсь, приватизирована ли твоя квартира. Цени!
— Ценю, вот это ценю, — быстро признался Андрей Валерьянович и посмотрел ей в глаза.
В глазах ее сияла ярость, несовместимая с ложью кому-нибудь, кроме самой себя. Андрей Валерьянович сначала подумал о шампанском, а затем понял, что и так развеселился. Дело в том, что он никогда не был женат. И детей не наплодил — не беременели от него женщины. Так что надеждами на завещание его последняя неукротимая дурочка и могла бы тешиться. «Ладно, получишь ты от меня когда-нибудь королевский подарок и не помянешь лихом своего старого Андрюшу. Ну а вариант сюрприза ты сама выбрала, когда не стала спрашивать, выяснять и интересоваться», — мысленно пообещал Кате Андрей Валерьянович. И она, будто уловив что-то, расслабленно повисла на его шее:
— Давай прекратим этот меркантильный разговор. Я довольна и возможностью отдыхать здесь от общаги. Отъедаться. Отсыпаться. Любить тебя. Это правда.
Андрей Валерьянович вознаградил ее чувствительность: достал бумажник и выдал деньги на сапоги, как и собирался еще до ссоры. Катя сухо поблагодарила. Урод вел себя надлежащим образом. Чудной, милый, щедрый ее урод. «Как странно, — подумал Андрей Валерьянович. — Где-то дают женщине на хлеб, где-то на обувь, где-то на машину. Будущие покупки разнятся в цене и качестве, но смысл один: мужик дал, баба взяла и истратила. И ощущения у всех дающих и берущих примерно одинаковые. И неизвестно, почему мне стало так тоскливо. Не жалко ведь для девочки ничего».
К родителям в этот отпуск Катя не поехала. Написала, что поучится на курсах повышения неведомой квалификации. Они не ждали телефонных звонков — дочке приходилось экономить каждую копейку. Общежитскую койку Катя тоже не бросила. Просто приходила к Андрею Валерьяновичу два раза в неделю и оставалась ночевать. Остальное время шлялась по магазинам, пристраивая по мелочи отпускные, и выговаривалась в пятиместной комнате на общественно-политические темы. Она не сразу заметила, что ее внимательно слушают. Раньше сразу велели бы заткнуться: соседок после работы хватало только на обсуждение сериалов. Катя решила, что пробудила самосознание народа. Но в женщинах бродило любопытство и желание подкараулить и не вспугнуть ее откровенность про их, про девичье. Потому что, призывая кары на головы правителей, она вытаскивала из сумки дорогую косметику. Или уходила в китайских тапочках, грозясь выступить на первом попавшемся митинге или примкнуть к близким ей по духу пикетчикам, а возвращалась в хороших импортных туфлях. Ну не на улице же такие за сочувствие идеалам раздавали.
Соседки очень быстро разобрались в Катином новом расписании и наловчились сдавать ее койку, пряча на ночь хозяйкино постельное белье. Они осторожно подшучивали и расспрашивали, но скрытная Трифонова объясняла лишь, что вроде бы подцепила на крючок собственной неординарности одного типа. Это они и сами поняли. Что не жмот, тоже. Сгоряча решили: он активист какой-нибудь партии и клюнул на Катькину политическую жилку, чем бы та ни была на самом деле. Единомыслие сближает. Спаривает даже, ведь и партийцы, и нравственно зрелые гражданки — люди, не животные. Но женщинам была нужна история, описание внешности и интерьера, цитаты. Катя же в чащобу подробностей никого вести не собиралась. Изредка угощала вином, конфетами, фруктами, вклинивая праздники в их вечные водочно-колбасные будни. И они как могли премировали ее — разрешили трепаться в надежде, что все равно проболтается о личном. Только Алла Павловна устроила некрасивую сцену, окончательно подорвав веру народа в облагораживающее воздействие научного труда на женскую личность.
— Ужаснулась бы, изменила бы свой образ жизни, пока не погрязла, пока не поздно, — вопила Алла Павловна. — Ты не базарная торговка, а медицинская сестра. Выйди замуж…
Базарные торговки ее впервые выматерили и объяснили, что стоят на торжище плечом к плечу не с занюханными кандидатами, как она, а с докторами наук. Две самые неразвитые и пошлые, с точки зрения Аллы Павловны, девки предъявили красные университетские дипломы, а слова «математическая лингвистика» едва не лишили ее сознания. Она упомянула Бога и была проинформирована о том, что тут все веруют и в церковь ходят чаще, чем по кабакам. У Аллы Павловны серьезно поинтересовались: кто она такая, чтобы поучать их? У нее иномарка, дворец, валютный счет в банке? Ее носит на руках шикарный муж? Любит дочь? Уважает зять?
— Не смей изводить Катьку, — грозно велели в сущности спивающиеся недорогие шлюхи высокоморальной интеллектуалке. — Из нашего дерьма выбираются с двухсотой попытки. И за каждую из наших, кто преуспел, мы рады, слышишь, завистница жалкая? Водочки примем, выровняем в себе все потенциалы и радуемся, будто за себя.
— Я полагала, что она не ваша, — горько призналась Алла Павловна.
— По бабской принадлежности, по одинокому тарану с житухой — наша, — уверили ее.
— Пусть будет как вы говорите, — сказала Алла Павловна. И вдруг дернулась всем телом и заплакала: — По этим критериям и я вам не чужая.
Сразу после проявленной слабости в чужие жестокие глаза бросился ее безобразный самодельный начес, слишком теплая и темная для июльской жары юбка и отросшие, скопившие в углах уличную грязь ногти на толстых волосатых ногах.
— Да тебе до нас еще расти и расти, — сообщили ей.
«Опускаться и опускаться», — хотела поправить их Алла Павловна, но вовремя опомнилась. Все равно скоро возвращаться домой. Общежитское начальство уже «вспомнило», что она «не ведомственная». А денег на новую взятку у нее, в отличие от этих разношерстных сук, не было.
Катя опрометью выскочила из комнаты в самом начале разборки. Ей было так стыдно перед Аллой Павловной и за Аллу Павловну. И ни выбрать, ни примирить в себе это она не могла. Вновь приключилась с ней беда, которую Анна Юльевна Клунина определяла длинно и скучно: «От Трифоновой правды не добьешься». А какой правды? Анны Юльевниной? Аллы Павловниной? Правды вообще для Кати не существовало.
Андрей Валерьянович Голубев тоже с тревогой наблюдал за Катей. Такого прихотливого и причудливого отношения к людям он еще не встречал.
— Андрюш, я полпалки колбасы откромсала, девчонок угощу! — крикнула ему из кухни Катя.
— Пожалуйста. А какой сегодня праздник?
— Никакого. Наоборот, все на мели и голодные. Жалко же. Я тут обжираюсь, а у них штаны и юбки на ходу падают.
Андрей Валерьянович, пребывая в умилении от Катиной сердечности, через несколько дней кинулся к бутылке хорошего сухого вина, неожиданно возникшей в холодильнике и не оказавшейся миражом. Но был свирепо остановлен:
— Не трогай! Это для баб из общаги, чтобы не возникали из-за койки. Приезжей родственнице, видите ли, приткнуться некуда! Только на мое место! Указывать они мне повадились, где, когда и сколько раз ночевать.
И наконец, уходя как-то утром с коробкой конфет, Катя беззастенчиво ворчала при Андрее Валерьяновиче:
— Корми их, тунеядок, для поддержания добрососедских отношений, только бы не нагадили тебе со скуки. Сволочи прожорливые. Сами и хлеба на общий стол не выложат. Зато у каждой баксы в трусах зашиты.
Надо ли говорить, что и колбаса, и вино, и конфеты покупались на деньги Андрея Валерьяновича. Но он только добродушно усмехался — невольная благотворительность, женщина подает что-то ближним во спасение мужской души. Одно волновало его по-настоящему — добрый ли Катя человек.
— Я тебе пакостила? Нет. Значит, для тебя — добрый, — учила его Катя.
— Милая, каждый, разбираясь в другом человеке, силится выяснить одно: можно ли рассчитывать на сегодняшнего ангела завтра.
— Силиться можно. Можно рассчитывать и просчитываться. Все можно. И главное — всем, — щедро допускала Катя и замолкала.
Однако ни добрую, ни злую молодую любовницу на пенсию еще никому содержать не удавалось. За три года благоустройства своего дома Андрей Валерьянович вызвал уважение у мужиков из независимой ремонтной бригады, к помощи которых прибегал в особенно сложных случаях. Там объединились только профессионалы его возраста, распростившиеся с одним и тем же строительным управлением. Их презрение к «мастерам» из ближнего зарубежья было столь велико, что даже в качестве подъемных механизмов они использовали своих сыновей и внуков. Получив от таких людей настойчивое приглашение к совместному труду, Андрей Валерьянович назвался отделочником и, кряхтя поначалу, полез в кузов мелкого бизнеса. До появления Кати он подменял заболевших или единственного специалиста, обладавшего не навыком, а даром божьим, который мог клеить обои на мокрую корявую стену, и они держались лет двадцать, и которому прощали редкие, но меткие запои. Теперь приходилось работать ежедневно с утра до обеда. Деньги были. Свободное время оставалось. Здоровье не страдало. Мастеровые оплачивали скорее его вкус и талант прекратить колебания заказчика, вроде «синий, нет зеленый, нет, розовый», чем мышечные усилия на стремянке. Андрей Валерьянович нравился своенравным мужикам еще и потому, что не курил и легко обходился без разговоров по душам.
Катя не спрашивала, где он проводит первую половину дня. Обязанности жены ее не прельщали. Наоборот, она сонно приветствовала его сборы «по делам», распластавшись между накрахмаленными в прачечной простынями и предвкушая утро наедине с собой. Добросовестный труженик воображал, что она спит до полудня, после того как закрывал входную дверь. А Катя, не помедлив и минуты, вскакивала с кровати, включала телевизор или музыкальный центр, варила кофе, лепила себе пышные рукава и воротники из пены в широкой ванне, вымазывалась с головы до ног кремом, напевала. Потом с час моталась голой по квартире: то съест сладкого, то пороется в шкафах, то потанцует перед зеркальной стеной в прихожей. Наконец, она одевалась и уходила. Чистые ванна и раковина, убранная посуда, застеленная постель — в отношениях к местам общего пользования чувствовалось мудрое восп