Когда мы вернулись домой, Мэллорин распаковала корзину и разложила вещи. Я предложила помочь ей, но она отказалась. Зорро с беспокойством наблюдал за происходящим.
– Мне жаль, Мэллорин, – сказала я.
Я не была уверена, о чем именно сожалела. Возможно, об ужасном поведении некоторых людей; о том, что не сработало заклинание, а Мэллорин увидела гнев, который я каждый день пыталась сдержать. Мне было жаль, что все получилось именно так.
Она оторвалась от своего занятия.
– За меня никто никогда раньше не заступался, – сказала Мэллорин. – Спасибо.
Она вылила в раковину остатки чая, предназначавшегося для Армана Гельсина.
– Кстати, если тебе любопытно, оно бы не сработало.
– Заклинание?
Мэллорин покачала головой.
– Почему? – спросила я.
– Я ошибалась, – проговорила она.
– Насчет Гельсина?
– Насчет тебя.
Мэллорин посмотрела на меня.
– Это не проклятие.
– Окей, – сказала я. – Тогда что это?
– Я не знаю, – произнесла она. – На тебе нет никаких пут. Там просто…
Мэллорин помедлила, подыскивая слова.
– Что?
Она растерялась и казалась опустошенной.
– Чего-то не хватает, – сказала наконец Мэллорин.
Глава 16. Удивительное крохотное сердце
В понедельник, вернувшись в школу, я услышала новый слух: Маржан Дастани по ночам приносит в жертву щенков.
– Это, разумеется, неправда, – сказала Грейс.
Мы были во дворе. Грейс сидела на коленях у Хоуи, а Кэрри нервно оглядывалась по сторонам.
– Само собой, – подтвердила Кэрри, хотя уверенности ей явно не хватало.
– Но если серьезно, – глуповато улыбнулся Хоуи, – что произошло?
– Ну, во-первых, – заговорила я, – это были не щенки.
У Кэрри вытянулось лицо. Улыбка Хоуи застыла, и я подумала, что он мне не нравится.
– Ничего не произошло. Это все глупые слухи, а Элай Хэтч – придурок, – встряла Грейс. – Мы всегда тебя поддержим, милая. Не волнуйся.
Она бросила на Хоуи испепеляющий взгляд, тот по-дурацки пожал плечами, не понимая, что сделал не так.
Весь оставшийся день мне казалось, что вокруг образовался пузырь из любопытных осуждающих взглядов людей, с которыми я даже не была знакома. Внутри этого пузыря мысли ворочались неохотно, все звуки были приглушены и отдавались эхом. Может, именно так чувствовала себя Мэллорин, до того как сбежала. Возможно, так чувствовал себя папа всю свою жизнь.
Кэрри и Грейс подходили ко мне при любом удобном случае. Грейс взяла за правило сердито смотреть на любого, кто пялился на нас, и таких людей стало намного меньше. Кэрри было явно не по себе, но, несмотря на это, она держалась рядом и не задавала никаких вопросов. Для этого и нужны друзья.
Когда прозвенел звонок c последнего урока, мы встретились во дворе.
– Мне нужно на плавание, – сказала Кэрри. – Но после этого можем позаниматься вместе. Я попрошу папу взять нам дан-дан.
Идея посидеть в уютной гостиной Финчей c дан-даном, лапшу для которого китайский ресторанчик по соседству делал сам, была заманчивой, но я знала, что, как только мы окажемся наедине, возникнут вопросы, на которые мне придется отвечать. Например: «Почему Элай Хэтч распускает странные слухи? Что произошло на самом деле?» Я не желала ничего объяснять. Мне не хотелось врать подругам, но и правду рассказать тоже было нельзя.
– Я устала, Медвежонок, – сказала я. – Лучше пойду домой.
Домой я не пошла, да и усталости не чувствовала. Я села на велосипед и поехала в клинику, выплеснув весь свой гнев на педали под ногами. Они крутились так яростно, что ветер бешено дул мне в лицо, и через какое-то время школьный кошмар, где все шептались и таращили глаза, показался мне совсем далеким.
Когда я подъезжала к парковке позади клиники, в поле моего зрения мелькнула грациозная тень. По краю крыши крался старый серый кот, величественный и спокойный. Он остановился у козырька над дверью и присел. Еще мгновение кот наблюдал за мной, помахивая хвостом, затем прошелся вдоль водостока, завернул за угол крыши и скрылся из виду.
– Это тебе, – сказал Доминик, когда я вошла, и протянул конверт.
Мне даже смотреть на него не пришлось – и так было ясно, от кого он. Я отнесла конверт в кабинет отца, вскрыла его, вытряхнула телефон на стол и стала ждать. Минуту спустя он начал вибрировать.
– Он в добром здравии? – спросил голос. – Тот, что страдал недержанием?
– Он… э-э… да. Все в порядке.
– Хорошо, – сказал голос. – Скоро вам нанесут визит. Придет еще один клиент.
– А что, если я откажусь?
Тишина.
– Ладно, хорошо. В этот раз я отказываюсь.
На другом конце провода по-прежнему царила тишина. Я ждала, и наконец голос заговорил.
– Почему?
– Кто-то должен в итоге объяснить мне все это, – потребовала я. – Я хочу знать, кто вы такие и что вам известно об отце.
На потрескивающей телефонной линии повисла тяжелая, тягучая тишина: чувствовалось, что собеседник перебирал в голове разные варианты.
– Примите посетителя.
Прежде чем я успела возразить, голос продолжил:
– Окажите помощь пациенту.
– И что потом? – спросила я. – Я же сказала, что не буду этого делать.
Последовала тишина, которая на этот раз длилась очень долго. Я даже подумала, что звонок прервался.
– А потом, – внезапно произнес голос, – я попытаюсь вам помочь.
В телефоне щелкнуло, и снова стало тихо. Я положила его в ящик стола и вышла в вестибюль.
– А вот и она, – сказал Доминик незнакомцу, стоявшему у стойки регистрации с футляром для скрипки в одной руке и накрытой полотенцем птичьей клеткой в другой. Доминик кивнул в мою сторону, и на меня через плечо взглянул человек с юным лицом, обрамленным растрепанными черными волосами. Взгляд печальных настороженных глаз встретился с моим.
Новым клиентом оказался мальчик примерно моего возраста с хрупкими чертами лица, тонкими, как перышко, руками, птичьим телосложением и бледной кожей, безупречной, словно матовое стекло. Сильный ветер, вероятно, унес бы его прочь, оставив лишь глаза. В них застыли печаль и чувство, которое я узнала мгновенно.
Гнев.
– Привет, – поздоровалась я. – Чем я могу тебе помочь?
Он поднял сначала футляр для скрипки, а затем птичью клетку, как будто это каким-то образом отвечало на мой вопрос. Позади него Доминик покачал головой и пожал плечами.
– Да, хорошо, – произнесла я. – Пошли со мной.
Когда мы оказались в кабинете и дверь за нами закрылась, мальчик водрузил прикрытую клетку и футляр на мой стол. Затем он расстегнул защелки и открыл его. Я ожидала увидеть что угодно, но уж точно не настоящую скрипку, лежащую на мягкой обивке цвета индиго.
Полотенце с птичьей клетки мальчик снимать не стал. Я осознала, что оттуда не доносилось ни звука.
– Меня зовут Кент Хаяси, – представился он.
– Ты играешь? – спросила я.
– С трех лет, – ответил мальчик, не поднимая взгляда.
Я посмотрела на безупречные изгибы искусно сделанной скрипки цвета роскошного красного дерева. На поверхности виднелись линии древесной структуры. Было понятно, что об инструменте заботились. Туго натянутые струны блестели, а деревянная спираль головки закручивалась с элегантной безупречностью.
Кент наклонился и дернул за струну. Даже приглушенный футляром, звук был ярким, глубоким и долго отдавался у меня в ушах – даже тогда, когда должна была наступить тишина; создавалось впечатление, что струна застряла. Я чувствовала себя немного странно, хотя неприятных ощущений не было.
Пока нота медленно затихала, Кент наблюдал за птичьей клеткой. Казалось, он чего-то ждал. Из клетки все еще не раздавалось ни звука.
– Вивальди был, – Кент запнулся на последнем слове, – самым милым, самым послушным…
Не договорив, он замолчал.
– Вивальди? – спросила я.
Кент вздохнул и снял полотенце с клетки. Там было пусто.
– Он умел исполнять Шуберта, – жалобно сказал Кент. – И так гордился собой.
– Он сбежал? – спросила я.
Мальчик покачал головой.
На дне клетки, поверх разбросанных остатков птичьего корма и помета, лежал слой желтых перьев. Их было слишком много, и они казались очень свежими.
– Мне жаль, – посочувствовала я.
Глаза Кента были холодными и злыми, его лицо исказилось от беспомощного гнева и печали.
– Что бы там ни было, – заявил он, – мне оно не нужно. Забери это.
– Я не понимаю, – произнесла я.
Кент постучал костяшками сжатого кулака по футляру. Еще мгновение ничего не происходило.
Затем скрипка глубоко вздохнула и посмотрела на меня.
Ее – я сразу поняла, что это женщина, – круглые широкие глаза располагались по обе стороны завитка на головке скрипки. Они ярко блестели, излучая любопытство. Белки были желтыми и налитыми кровью, ресницы на веках отсутствовали. Закрывшись, глаза без следа растворились в дереве, повторяя естественные изгибы инструмента. Стоило ей зажмуриться и затаить дыхание, и никто не понял бы, что это живое существо, но сейчас она смотрела на меня, и при каждом вдохе и выдохе ее тело расширялось и сжималось, словно грудная клетка, а эфы по обе стороны струн пропускали воздух, подобно жабрам. Через мгновение она вытянула шею, обнажив за грифом темные тонкие сухожилия и вены, которые спускались к подобию ключиц, а те переходили в корпус.
– Оно проснулось несколько дней назад, – сообщил Кент. – Ни с того ни с сего.
– Она, – поправила я. – Это она.
– Откуда тебе знать?
– Просто знаю. Где ты ее взял?
– Мне это подарили, – ответил Кент. – У меня есть анонимный покровитель.
– «Ее», – повторила я, – а не «это».
Он бросил на меня хмурый взгляд.
– Это была всего лишь скрипка, – сказал Кент. – До недавнего времени.
Скрипка смотрела то на меня, то на него. Знала ли она, что мы говорим о ней?
Откуда-то из глубин памяти всплыло далекое воспоминание. Кажется, однажды вечером, много лет назад, папа рассказывал мне подобную историю. Подробностей вспомнить не получалось. Время от времени предметы быта – чайники, метлы, стулья – после сотен лет неодушевленного существования открывают глаза и оживают, полные остроумия, воли и озорства. Как же они называются?