Чужие и свои?! —
Я обращаюсь с требованьем веры
И с просьбой о любви.
…За быстроту стремительных событий,
За правду, за игру…
– Послушайте! – Еще меня любите
За то, что я умру.
(Многие, особенно молодые, познакомились с этими стихами, услышав великолепное исполнение Аллой Пугачёвой романса на музыку Марка Минкова.)
Как оказалось, столица вовсе не ждала своей гениальной и почти несчастной дочери. Начались уже московские скитания. Временно ей разрешили поселиться в Доме творчества писателей в подмосковном Голицыне. Встречи с Ахматовой и Пастернаком не принесли сколько-нибудь существенной радости. Чиновники от Союза писателей смотрели на неё как на жену и мать «врагов народа». Она надеялась выйти к русскому читателю с новой книгой, но подготовленный сборник так и не вышел. И снова – одиночество, нищета… Пройдут годы – и люди поедут и пойдут в музеи её имени, и будут платить деньги за билеты, как это происходит в том же Зальцбурге, где одно имя – Моцарт – кормит целый город, – а пока она, как бедный когда-то музыкант, просит судьбу о милости… И с трудом собирает новую посылку мужу или дочери.
В августе 1941-го Марина Ивановна с сыном эвакуируются в небольшой городок Елабугу. Руководство Союза писателей обосновалось в соседнем Чистополе и милостиво обещало Цветаевой место посудомойки в своей столовой. Однако открытие пищевого заведения затягивалось, Марина Ивановна вернулась в Елабугу ни с чем. Биографы полагают, что дома у неё произошла ссора с сыном, который, зная о её любви к нему, единственному родному человеку рядом, по-видимому, упрекал мать в новых бытовых неурядицах. Ослабленная донельзя морально и физически, Цветаева не смогла больше противостоять судьбе и 31 августа сама поставила на ней точку. И не эти ли слова полетели туда, высоко, где ждала её душа мужа?
Я тебя отвоюю у всех земель, у всех небес,
Оттого что лес – моя колыбель, и могила – лес,
Оттого что я на земле стою – лишь одной ногой,
Оттого что я тебе спою – как никто другой.
Я тебя отвоюю у всех времён, у всех ночей,
У всех золотых знамён, у всех мечей,
Я ключи закину и псов прогоню с крыльца —
Оттого что в земной ночи я вернее пса.
Я тебя отвоюю у всех других – у той, одной,
Ты не будешь ничей жених, я – ничьей женой,
И в последнем споре возьму тебя – замолчи! —
У того, с которым Иаков стоял в ночи…
В поэзии Марины Ивановны, вкусившей весь драматизм и своей жизни, и судьбы России, преобладали строки, полные внутренней напряжённости, страстные и порой с нотами отчаяния. Вот почему невозможно перепутать её строки с никакими другими, ибо это именно её литературный язык, который и сегодня пронзает нас своей экспрессией и неповторимостью стиля.
А на земле в последние минуты жизни главной заботой оставался любимый сын – красивый юноша, похожий на нее молодую. Вот строки из её предсмертной записки: «Дорогие товарищи! Не оставьте Мура. Умоляю того из вас, кто сможет, отвезти его в Чистополь к Н.Н. Асееву. Пароходы – страшные, умоляю не отправлять его одного. Помогите ему с багажом – сложить и довезти. В Чистополе надеюсь на распродажу моих вещей. Я хочу, чтобы Мур жил и учился… Не похороните живой! Хорошенько проверьте…» Как видно, Цветаева и тут опасалась, что ирония судьбы не оставит её. И оказалась снова права, так как долгое время не было известно место её захоронения.
Сегодня на Петропавловском кладбище в Елабуге есть её могила и гранитное надгробие. По благословению патриарха Алексия II в день пятидесятилетия кончины Марины Ивановны в московском храме Вознесения Господня у Никитских Ворот состоялось отпевание Цветаевой, поскольку гибель её, по словам святейшего, приравнивается к убийству тоталитарным режимом. Цветаева снова встретилась с любимым Пушкиным, как и должно быть между двумя гениальными поэтами. (Напомню, что здесь состоялось венчание Александра Сергеевича.)
Её любимый Мур погиб в бою с фашистами.
Сегодня в честь Марины Цветаевой открыто несколько музеев, установлены памятники, в том числе замечательный – в Тарусе, откуда открываются дорогие её сердцу дали, так напоминающие есенинские в Константинове… Автор его – Борис Мессерер, муж другой замечательной поэтессы – Беллы Ахмадулиной, которой спустя годы здесь же, в Тарусе, и его же усилиями появился аналогичный памятник. И ещё одна удивительная история. В Дании, на стене одного из зданий в центре Лейдена, в 1992 году буквально вспыхнуло стихотворение Марины Цветаевой «Моим стихам», открывая уникальный культурный проект. Давайте же вспомним их.
Моим стихам, написанным так рано,
Что и не знала я, что я – поэт,
Сорвавшимся, как брызги из фонтана,
Как искры из ракет,
Ворвавшимся, как маленькие черти,
В святилище, где сон и фимиам,
Моим стихам о юности и смерти,
– Нечитаным стихам! —
Разбросанным в пыли по магазинам
(Где их никто не брал и не берет!),
Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черед.
А последним, 101-м поэтом этого проекта стал Федерико Гарсиа Лорка, над переводами которого работала Марина Ивановна в последние творческие дни, отпущенные ей судьбой.
Марина Цветаева всю жизнь была верна двум личным заповедям:
«Единственный учитель: собственный труд».
«И единственный судья: будущее».
Благодаря неустанному во все годы труду она брала всё новые творческие вершины. И будущее, самый объективный судья, поставило всё на свои места, определив за Цветаевой своё законное место среди самых высоких имён русской поэзии.
Никто, в наших письмах роясь,
Не понял до глубины,
Как мы вероломны, то есть —
Как сами себе верны.
И пусть поневоле вспоминается известное «В России любят только мёртвых», для любого, не потерявшего слух к истинной поэзии, Марина Цветаева – наша современница, живая, страстная, мудрая. Ибо с нами не только её стихи, но и душа, согревающая и поднимающая ввысь каждую строку бессмертных произведений.
«Весь край этот, милый навеки…»(Д. Кедрин)
Есть в нашей литературе произведения, что вознесены к славе самой судьбой. И если бы даже ничего другого не было создано писателем, шедевр этот уже был бы оправданием целой жизни творца.
Речь идёт о небольшой поэме Дмитрия Кедрина «Зодчие». В ней всё сошлось: и близкий к народному язык, и сама интонация – песенная, пронзительная, и сам сюжет, что обязательно возьмёт в плен даже самого опытного книгочея, которого вроде бы и удивить-то трудно: столько разных историй у него на памяти!
Как побил государь
Золотую Орду под Казанью,
Указал на подворье свое
Приходить мастерам.
И велел благодетель, —
Гласит летописца сказанье, —
В память оной победы
Да выстроят каменный храм.
Кто не знает, хотя бы по фотографиям, собор Василия Блаженного, что украшает Красную площадь в Москве? Правда, так называться он стал уже позднее, а строился как храм Покрова Пресвятой Богородицы.
«Смерды!
Можете ль церкву сложить
Иноземных пригожей?
Чтоб была благолепней
Заморских церквей, говорю?»
И, тряхнув волосами,
Ответили зодчие:
«Можем!
Прикажи, государь!»
И ударились в ноги царю.
Невозможно не поверить каждому слову поэта, ибо он не только верен подкупающей, берущей за душу проникновенной интонации, но и с большим знанием дела описывает сам процесс создания архитектурного шедевра:
Мастера выплетали
Узоры из каменных кружев,
Выводили столбы
И, работой своею горды,
Купол золотом жгли,
Кровли крыли лазурью снаружи
И в свинцовые рамы
Вставляли чешуйки слюды.
Конечно же, поэт хорошо знал легенду о том, что Иван Васильевич, прозванный в народе Грозным, по окончании строительства храма повелел ослепить лучших на Руси зодчих, дабы нигде и никогда не смогли они сложить ничего подобного, равного по красоте этому творению. И как не поверить? Ведь царь-то – Иван Грозный – не только мог повелеть такое, но и собственного сына, тоже Ивана, лишить жизни в минуты гнева! Не о том ли рассказывает и знаменитое полотно гениального Ильи Репина, что многие и многие лицезрели в замечательной Третьяковской галерее? Таково свойство шедевров искусства: порою им доверяют куда больше, чем самим историческим фактам. В этом же ряду и замечательное произведение Дмитрия Кедрина.
Был диковинный храм
Богомазами весь размалеван
В алтаре,
И при входах,
И в царском притворе самом.
Живописной артелью
Монаха Андрея Рублева
Изукрашен зело
Византийским суровым письмом…
Свойство любого значительного произведения – это способность захватить и ум, и душу читателя так, чтобы невозможно было оторваться от певучих, в данном случае, строк, чтобы ни на мгновение не коснулось его неверие в то, о чём повествует автор, и этот волшебный плен заставляет биться сердце с удвоенной силой, искренне переживать за героев, невольно ставя себя на их место, так что уже не различить, где произведение, а где твоя собственная судьба.
И спросил благодетель:
«А можете ль сделать пригожей,
Благолепнее этого храма,
Другой, говорю?»
И, тряхнув волосами,
Ответили зодчие:
«Можем!
Прикажи, государь!»
И ударились в ноги царю.
И вот уже ни автору, ни читателю не уйти от страшной развязки, и тут каждое слово – не только сквозь годы, но и сквозь сердце, которое уже никогда не забудет этого мига и накрепко сроднится с судьбой «безвестных владимирских зодчих», божьей милостью удивительно талантливых.