У мельничной запруды.
И я ей сразу
Прямо все сказал!
– Кому, – сказал, —
Нужны твои причуды?
Зачем, – сказал, —
Ходила на вокзал?..
Или знаменитое:
Стукнул по карману – не звенит!
Стукнул по другому – не слыхать!
В тихий свой, таинственный зенит
Полетели мысли отдыхать…
(«Элегия»)
И, конечно, нельзя вспомнить его детские стихи. Надо думать, что в минуты их рождения он вспоминал о Лене, своей дочке, что оставалась жить с матерью в селе Никольском, где родители полюбили друг друга. Генриетта Меньшикова – так звали его жену. Николай вскоре должен был уехать – сначала в Москву, а потом стал жить в Вологде. Но приезжал к жене и дочке, когда мог.
…Не грусти! На знобящем причале
Парохода весною не жди!
Лучше выпьем давай на прощанье
За недолгую нежность в груди.
Мы с тобою как разные птицы!
Что ж нам ждать на одном берегу?
Может быть, я смогу возвратиться,
Может быть, никогда не смогу.
…Но однажды я вспомню про клюкву,
Про любовь твою в сером краю
И пошлю вам чудесную куклу,
Как последнюю сказку свою.
Чтобы девочка, куклу качая,
Никогда не сидела одна.
– Мама, мамочка! Кукла какая!
И мигает, и плачет она…
(«Прощальная песня»)
Как в своё время о Есенине, так и нынче в массовом представлении о поэте популярно мнение, что Бог дал Рубцову большой талант, вот он и стал большим поэтом. Талант – да, тут ни капли не отнимешь. Но не надо забывать, что Николай Михайлович хорошо знал русскую поэзию – хотя бы потому, что учился в Литинституте. Что участвовал в работе творческих семинаров, которые, знаю по своему опыту, – многому учат. Обсуждая творчество своих товарищей, молодой писатель поневоле сравнивает его со своим, участвует в заинтересованном разговоре о судьбах родной поэзии. Но и нет сомнения, что, ещё учась в школе, Рубцов уже знал о своём призвании и впитывал необходимые ему знания с лихвой. Вот откуда то мастерство, то обаяние его поэзии, что пленяет читателя по сей день.
Но вернусь в Вологду… Зима, гостиница, отголоски юбилея. Память снова возвращается к могиле поэта, где всё ещё горит пунцовыми ягодами куст шиповника… Будто сами собой вылились на бумагу почти документальные строки:
…Что ж, город, у тебя свои рассветы
И богатырский, скажем прямо, бег,
Но ты не спас, а мог спасти поэта!
И, как укор, ложится первый снег…
Могильный камень ничего не помнит,
Не разорвать сгустившуюся тьму, —
Но пламенеет все-таки шиповник,
И звезды откликаются ему!
(В.К.)
3
Прошло два десятка лет. Целая эпоха в жизни страны. Погорели многие литературные авторитеты, появились новые звезды – как истинные, так и зажжённые на потребу дня. И, тем более, какое счастье, что всегда можно взять с полки томик Рубцова, открыть наугад и никогда не ошибиться. Как постоять у иконы Иверской Богоматери, нашей общей берегини.
Божьей милостью чудный пиит, —
Уж чиновничьих снов не нарушит.
Но Россия поныне хранит
Ту сиротскую нежную душу.
Вот и он прилепиться не смог
К этой жизни, что бури листает, —
И сорвался, как дуба листок,
И летает меж нами, летает…
(В.К.)
С крутого берега родной ему реки Сухоны всматривается он и в новый день, и в нас: как-то мы любим Россию? Как-то воспринимается его поэзия сегодня? Впрочем, многочисленные издания его стихов в последние годы, несмотря на сложное рыночное время, говорят сами за себя. Хотя при жизни у Рубцова вышли всего четыре небольшие книжки. Не был он отмечен ни премиями, ни достойным вниманием властей всех уровней, хотя уже всем было ясно, что это за поэт.
Далеко не часто стихи берут так за душу, становятся такими необходимыми сердцу человека. Незадолго перед трагической смертью он поселился, наконец и впервые в жизни, – в личной маленькой квартирке, где собирался жить, творить и завести семью. Но женщина, которой он поверил, не обращала на него внимания, пока не узнала, что это большой поэт и, пожалуй, можно будет надеяться на продвижение её собственных стихов. И когда надежды эти стали гаснуть, а ссоры участились, во время одной из них она дала волю своей злости – и… не стало замечательного поэта. По крайней мере, так отзывались о Людмиле Дербиной большинство из тех, на чьих глазах рождалась эта трагедия.
Так горько закончилась жизнь поэта, кажется, уже достаточно хлебнувшего бед в этой сиротской по большому счёту жизни… И, видимо, не случайно, по словам хоронивших его, на устах Николая блуждала улыбка иронии судьбы… Но первозданной осталась поэзия Рубцова:
…Скачут ли свадьбы в глуши потрясённого бора,
Мчатся ли птицы, поднявшие крик над селеньем,
Льётся ли чудное пение детского хора, —
О, моя жизнь! На душе не проходит волненье…
Нет, не кляну я мелькнувшую мимо удачу,
Нет, не жалею, что скоро пройдут пароходы.
Что ж я стою у размытой дороги и плачу?
Плачу о том, что прошли мои лучшие годы…
Именем Николая Рубцова названа улица в Вологде. Она такая же не длинная, как его жизненный путь. В городе Тотьме, самом близком для поэта, его имя присвоено районной библиотеке. На его стихи написано немало песен, в том числе такие известные, как «В горнице», «Букет» и другие. В Тотьме и Вологде ему воздвигнуты памятники. Но главное – поэзия его живет и помогает жить нам, и это уже навсегда. Как вот эти строки:
…За нами шум и пыльные хвосты —
Все улеглось! Одно осталось ясно —
Что мир устроен грозно и прекрасно,
Что легче там, где поле и цветы…
«Пусть впереди большие перемены…»(В. Высоцкий)
Как ни крути, а имя Владимира Высоцкого вошло прочно не только в нашу память, но и в сегодняшний день, и главным образом его песнями, – по крайней мере для большинства людей в России.
Я не буду утверждать, в отличие от многих поклонников творчества Высоцкого, что он – великий поэт. Хотя эпитетом этим нынче грешат сплошь и рядом. На творческих вечерах, дабы угодить герою дня, порой превозносят его до небес, не боясь выглядеть нелепо. А у бедного читателя или слушателя уже и мозги вкось: что-то нового Пушкина не видно, а великих – хоть пруд пруди, хотя большинство «шедевров» и просто до поэзии не дотягивают. До настоящей поэзии, когда замирает сердце от силы пленяющего слова…
И вот тут я бы отнесла его имя к тому, что называется Личностью. А это и сама его поэзия, и роли в театре и кино, и влияние на умы и сердца современников, которое трудно переоценить. В данном случае речь пойдёт, конечно же, о Слове (чаще всего это песни поэта-барда), что уже стало явлением в нашей культуре и требует особого разговора.
А начинал он как обычный в те годы самодеятельный исполнитель достаточно немудрёными, но ещё и с блатным душком песнями – в пику официальной культуре, бывшей под острым каблуком цензуры. И потому какое-то время Высоцкий, по крайней мере для обывателя, мало чем отличался от доморощенных дворовых артистов.
Сколько лет, сколько лет —
Все одно и то же:
Денег нет, женщин нет,
Да и быть не может.
Сколько лет воровал,
Сколько лет старался, —
Мне б скопить капитал —
Ну а я спивался.
…Только – водка на троих,
Только – пика с червой, —
Комом – все блины мои,
А не только первый.
(«Сколько лет, сколько лет…»)
Хотя нельзя было не заметить уже тогда его талант. Тривиальный сюжет он умел подать ярко и остроумно: «Ах, чёрная икорочка», «Наводчица» и другие песни этой тематики. И уже тогда в каждой строчке чувствовалось желание о многом говорить по-своему…
И вот я в Москве, в театре на Таганке (каким-то чудом достала билет), а на сцене – Высоцкий в роли Хлопуши из есенинского «Пугачёва»… И, как кульминация, знаменитый монолог с финальными строками:
Проведите, проведите меня к нему,
Я хочу видеть этого человека!
И через тридцать лет слышу эти слова – из глубин страстной и глубокой души, вижу Хлопушу-Высоцкого в разорванной от скитаний одежде, бросающегося в отчаянном порыве на туго натянутый канат, преграждающий путь к атаману… В тот день я поняла, какой ещё и громадный актёрский дар у этого человека. Потом уже видела и фильмы с его участием, но более сильного впечатления, чем от того театрального вечера, не припоминаю.
Параллельно стал раскрываться Высоцкий-бард – тот, каким его полюбили сотни, тысячи, а позднее и миллионы людей на всём громадном пространстве Советского Союза. И о чём бы он ни пел – о любви к Марине Влади, о бюрократах-чиновниках, о подвиге народа в войну – всё это исходило из самых глубин страсти и ума, на уровне обнажённых (и обожжённых жизнью самой!) нервов.
Вцепились они в высоту, как в своё.
Огонь минометный, шквальный…
А мы все лезли толпой на неё,
Как на буфет вокзальный.
И крики «ура» застывали во рту,
Когда мы пули глотали.
Семь раз занимали мы ту высоту —
Семь раз мы ее оставляли.
И снова в атаку не хочется всем,
Земля – как горелая каша…
В восьмой раз возьмем мы ее насовсем —
Свое возьмем, кровное, наше!
А может, ее стороной обойти, —
И что мы к ней прицепил