…А в кирпиче немного соков,
И корни вглубь тянулись зря.
Но ты пока шуми высоко,
Над всеми сёстрами паря.
Пусть ветер ветви обвевает,
Пусть поит листья стадо гроз,
Пусть нелегко, но так бывает
И у людей, и у берёз.
К счастью, судьба к нему благоволила. Чего стоит одно только шефство Юрия Кузнецова! Дмитриев не нуждался в «локомотиве», но поддержка корифея современной поэзии и поднимала его в глазах пишущей братии, и открывала двери такого авторитетного журнала, как «Наш современник», не говоря уже о других. А по-отцовски доброе и заботливое отношение старшего товарища по цеху поэтов Николая Старшинова!.. В таких случаях говорят: повезло. И не только Дмитриеву. И его литературным учителям или шефам (кому как нравится). Открывать и поддерживать молодое дарование такого органичного и мощного внутреннего потенциала – счастье и для них тоже. И вполне заслуженно Николай ещё при жизни услышал о своём творчестве немало и добрых, и высоких слов, что, согласитесь, бывает не так уж и часто.
Немалую роль в этом сыграла не только искренняя, но и максимально правдивая нота его стихов. И рифмованные вирши на тему, коими буквально забиты нынешние издания, были чужды ему, как всё надуманное, не согретое сердцем. Не знаю, помнил ли он реплику Салтыкова-Щедрина, что «Из всех видов болтовни, несомненно, самый ужасный – болтовня литературная», но как никто умел попасть «в десятку», вскрыть самые болевые точки нашей жизни, ту же пресловутую тягу к спиртному.
…Есть на донце в бутылке красивой…
Жуть берёт! Неужели она
Пересилила русскую силу? —
Не года, не любовь, не война.
(«Помолчим о загубленной силе…»)
А уж такие строчки и вовсе дорогого стоят:
…Кто-то сытый, из новых, из этих,
– Возрождается Русь! – говорит.
Купол краденым золотом светит,
Словно шапка на воре горит.
И, конечно, нет настоящего поэта без стихов о любви. У Николая Дмитриева они не отражение неясной мечты, не покрытые флёром туманные строки. В них бьётся сердце земного, но от этого не менее прекрасного чувства. И нет сомнения, что способствовала этому его жена, друг и берегиня в одном лице – Алина, которая и сегодня несёт свой крест любви и ответственности за память о талантливом муже.
Я смотрю, какая ты красивая,
Как умеешь красотой согреть.
Я хочу восторженным разинею
Долго-долго на тебя смотреть.
Я словарь мечтаю в шапку вылущить,
Чтоб встряхнуть покрепче шапку ту
И слова единственные вытащить
Про твою большую красоту.
Красота растит меж нами трещину.
Но, забыв, что трещина растёт,
Я смотрю на маленькую женщину —
Я любуюсь, как она идёт…
У Николая есть и такие, удивительные по ёмкости, точности и глубине строки:
Живу спокойней и ровней,
Иду задумчивою Русью,
Как реки родины моей,
Не изменяющие руслу…
Вот почему для него были священны страницы нашей истории, связанные с Великой Отечественной, с отцом, её участником, со всей той бедой, что постигла целый народ и каждого в отдельности. И боль за родного человека, которого не отпускает память о жестоких боях, и гордость за таких, как он, – всё это в каждой строке, каждом дыхании поэта, когда речь заходит о тех годах.
Осталось уж не так и много
Скрипеть до смертного конца.
Я знаю: у того порога
Увижу хмурого отца…
И спросит он не без усилья,
Вслед за поэтом, боль тая:
– Так где теперь она, Россия,
И по какой рубеж твоя?
Нет у меня совсем ответа.
Я сам ищу его во мгле,
И темное безвестье это
Удерживает на земле.
Увы, безвестье это и по сегодня мучает многих, кому не всё равно, что будет со страной, одолевшей жестокий, страшный в своём рвении, фашизм, но порой сдающей без борьбы исторические и нравственные позиции.
Но жизнь есть жизнь, и в ней много всего, в том числе, к счастью нашему, – юмора. Николай умел пошутить – не пóшло, как нынче это водится, особенно на ТВ, – а с умом и, конечно, изюминкой, что нашло отражение и в некоторых его стихах.
– Опять с тобой одни несчастья, —
Ты сам себе торопишь гроб,
Ты распадаешься на части, —
Жена мне правду тычет в лоб. —
Как ты, твоя в запое муза,
И я ей дверь не отворю!
– На мне сказался крах Союза,
Распад державы! – говорю. —
Пусть нам в Крыму не светит вилла,
Но мне без Крыма тяжело,
И горло Финского залива,
Как судорогою, свело.
И азиатское подбрюшье,
Как Солженицын говорит,
От воспаления синюшно,
Хоть не моё, а всё – болит.
«Опять с тобой одни несчастья…»
С одной стороны – шутливое «Пусть нам в Крыму не светит вилла» (думаю, Николай искренно был бы рад возвращению Крыма в Россию), а с другой – «Хоть не моё, а всё – болит»… Интонация эта поневоле напоминает лучшие песни Высоцкого. Не потому, что Николай подражал известному барду, а потому, что талантливые люди не прямолинейны, не однозначны в своём творчестве, их палитра гораздо богаче вымученных рифмованных сентенций, которые нынче на виду и на слуху, в отличие от настоящей поэзии. И память о Николае Дмитриеве – один из лучших способов напомнить об этом, вернуть читателя к истинным ценностям нашей литературы.
Зная, что любая судьба конечна, нам трудно согласиться с этим, когда уходит такой поэт – с его не громкой, но идущей из самых глубин сердца, строкой… И чем самобытнее поэт, тем горше эта потеря, поскольку ничего подобного уже не может быть в природе.
Шаги смолкают. Ночь тиха.
И нет, как сердце ни хотело,
Концовки бодрой для стиха
И для тоски моей – предела.
Н.Ф. Дмитриев
Не может быть бодрой концовки и у моих строк, потому что нет предела и нашей тоске – по уходящим поэтам, что сумели за свою недлинную жизнь стать родными многим и многим читателям. Хочется верить, что число их, несмотря ни на что, будет расти. Об этом говорят вечера, посвящённые Николаю Дмитриеву, музейные экспозиции в местах, связанных с его судьбой, новые сборники и те люди, что не упускают возможности способствовать всему этому. Среди писателей это, конечно же, Юрий Поляков, который словно принял эстафету от Юрия Кузнецова, по-своему глубоко и тонко проникнув в самую потаённую суть творчества Николая Дмитриева, хотя тайну эту в истинной поэзии до конца постичь невозможно. Но максимально приблизиться к ней может только человек с абсолютным поэтическим слухом. Вот что подчеркнул в предисловии к сборнику «Ночные соловьи» Юрий Поляков: «В его стихах есть то щемящее совершенство, та влекущая сердечность, та словесная тайна – в общем, всё то, что заставляет вновь и вновь возвращаться к его строчкам, которые постепенно, неуловимо и навсегда становятся частью души читателя, облагораживая и возвышая её. А ведь, по сути, для этого и существует Поэзия». И, что ещё немаловажно, несмотря на множество грустных, а то и драматических строк, Николай не переходит ту грань, за которой кончается надежда. И это его человеческое качество особенно дорого для нас.
Может быть, дела не так уж плохи?
Ты, мое отчаяние, молчи, —
На обломках рухнувшей эпохи
Дочка лепит, лепит куличи.
Может, всё совсем дойдёт до ручки,
Сдует нас последний смертный вихрь?
Дочка пишет, пишет закорючки
В допотопных прописях своих.
Я учусь у этих тонких ручек,
Дам я им и молоко, и хлеб,
С палочек начну и закорючек
На обломках рухнувших судеб.
В конце жизненного и творческого пути Николай Дмитриев всё чаще обращался взором к небу, к тем ценностям, что выше всех суетных мыслей и страстей. Собственно, ощущение высшей силы всегда чувствовалось в его стихах, поскольку сам талант – это уже нечто очень высокое… Но приведу стихи, где поэт впрямую говорит о Боге, сопрягая с ним свою судьбу. Вот две последние строфы из стихотворения «Следы», посвящённого Артёму Боровику.
…«Не сдержал он горестного вздоха:
«Видел я, как след Твой пропадал.
Отчего, когда мне было плохо,
Ты меня, мой Отче, покидал?»
«Я не покидал, но в дни разлада,
В дни, когда душили боль и страх,
На руки я брал и, сколько надо,
Нёс тебя, как сына, на руках».
Я думаю, с такими строками Николаю было хоть на сколько-то, но всё же легче уходить из жизни, которую он так любил. И очень надеюсь, что Николай Дмитриев слышит и сегодня наши о нём слова, а значит, и душа его обрела наконец желанный покой. Жизнь состоялась, и творчество достигло своих высот. Это самое главное, и потому наша грусть по Николаю светла. И разве может быть иначе, когда вновь и вновь вспоминаешь такие его строки?
В то, что не воскреснет Русь, – не верь,
Копят силы и Рязань, и Тверь.
На Рязани есть ещё частушки,
Есть ещё под Вологдой чернушки,
Силы есть для жизни, для стиха,
Не сметет вовек ни Чудь, ни Мерю, —
В то, что не воскреснет Русь, – не верю,
Не возьму я на душу греха.
На его юбилейном вечере в Балашихинской картинной галерее, в обстановке праздника, я зачитала своё по такому случаю поздравление, и сегодня хочется хоть на миг вернуть то ощущение полноты жизни, что пребывало в первую очередь в душе юбиляра и всех тех, кто пришёл и приехал (в том числе Юрий Кузнецов) искренне поздравить его и сказать какие-то очень важные слова – не только для него, но и для тех, кто был в зале. Стилизованные под Пушкина, мои строки были органичны тому настроению и общей картине юбилейного действа.