29-го, с утра, были на Бронной. Можно обалдеть, как здорово! Я верю теперь, что даже на репетициях из зала выносили. Праздник актерского мастерства. Боже мой! Сидишь и любуешься артистами. Они (ну, разумеется, Достоевский) выворачивают тебе душу, заставляют рыдать и слезы восторга проливать. Я сидел, зажав рот, обтянув челюсть пальцами, чтобы она не прыгала. Режиссера не видно. Но ведь это только кажется так. Всю эту гармонию воспроизвести, так раздраконить каждую линию. Особенно хороши Дуров и Лакирев. Блистательное, поразительное мастерство, с огромной отдачей и самозабвенностью люди работают. Сидел и завидовал, и плакал о себе. И спрашивал себя: да будем ли мы что-нибудь эдакое играть?… И смогу ли я – так играть, хватит ли у меня теперь таланта, и сил, и умения? Когда-то я мог так играть. Высоцкий говорит, что «в Кузькине неизвестно, кто был выше: ты или Любимов». Значит: я могу. Ах ты, батюшки мои! ‹…›
Но Высоцкий близок к истине, когда говорит, что «шеф – гений, а Эфрос – большой талант». ‹…›
Наш друг запил. ‹…›
Теория, что «его надо загрузить работой, чтоб у него не было времени (и тогда он не будет пить)», – полной ерундой оказалась. В двух прекрасных ролях, у ведущих мастеров… в театре «Гамлет», «Галилей» и пр., по ночам сочиняет, пишет… Скорее от загруженности мозга, от усталости ударишься в водку, а не от безделья.
Высоцкого положили-таки в больницу. Не смог он сам остановиться. А казалось, что это может произойти, но нет… ‹…› В театре до странного спокойно все к этому отнеслись, без громов, без молний… Будто ждали все и приготовились. Это от шефа. Без истерик, без угроз, спокойно отменил «Гамлета» и назначил «Свободу»[31], но ее не пустили. И сегодня в Управлении будет скандал.
Пришел Володька… и сразу спел и засмеялся… Чудо какое-то… «Я – коней напою, я – куплет допою…» И все рады ему и счастливы. ‹…›
25-го, когда я выходил, вылетал из театра на аэродром, ко мне подошел парень… с бородой…
– Вы Витю Свиригина знаете? Из Ленинграда?
– Витю?… Нет, не помню… но это неважно, в чем дело? Я тороплюсь. Билеты?
– Нет. Он вас хорошо знал, и я привез вам фотографии, что он снимал. Он погиб… а я не люблю, чтобы после смерти оставались фотографии незнакомых людей… Тут даже написано на пакете «Золотухину»… Вас просто найти… А вот Никиту Гаранина? Они дружили. Мне нужен адрес его, чтобы сообщить ему.
Я смотрю на фотографии – Кузькин… Я помню: ко мне подходил в Ленинграде очень милый парень и передавал мне две фотографии. Я был рад: хоть что-то от Кузькина… Но я не мог вспомнить лица этого парня, которого вот уже нет в живых.
– А что случилось?
– Витя мечтал на яхте обойти вокруг света… В Азовском море попал в шторм. Два дня он держался, на третий день это произошло. Он очень любил Высоцкого. Незадолго сделал себе его большой портрет. Может быть, даже с собой он у него был… Передайте ему тоже вот эти фотографии. Мне к нему подходить было неудобно. ‹…›
Звонил из Парижа Высоцкий. Он еще не соскучился по нам. Счастлив. Везде его водят, кормят, все его знают. А главное, от чего он обалдел – весь Париж говорит на русском языке. Я думаю, это заслуга Марины. Четыре года всего ей понадобилось агитации к приезду мужа из России, чтобы весь Париж перешел на русское изъяснение.
Приехала из Парижа Галя Евтушенко. Все газеты напечатали огромные портреты Володи в смокинге и с Мариной на открытии Каннского фестиваля. ‹…›
Сегодня разговаривали между собой поэты… Андрей Вознесенский и Володя:
– Володя, приезжай ко мне 14-го на дачу.
– Обязательно, Андрей. Мне тебе нужно много почитать, чтобы ты отобрал для печати, что считаешь… Вот послушай два… Я все равно должен у тебя отобрать полчаса…
И Володя долго читал. А я хохотал. Потому что Андрей слушал и думал о своем. Он звал к себе на дачу, чтоб подумать о пятисотом спектакле «Антимиров». А Володя – о своем. А я – о своем. Позвонил в журнал: поехать на банкет «Юности» не могу, играю за Бортника, которого, кажется, уволили. ‹…›
С Высоцким мы сейчас много говорим «о проблемах литературы, о путях ее и людях» и пр. Он обиделся кровно, когда кто-то, желая польстить мне при нем, сказал, что я пишу «ну вот… как Аксёнов…»
– Что? – сказал Володя. – Да вы что, офигели? Аксёнову не снилось так писать. ‹…›
Вот уже третий день в Вильнюсе. А приехали на BMW, на «Высоцком», с Дыховичным. И ехали здорово быстро, со скоростью средней 100, а на спидометре держалось почти всю дорогу 140–120, а?! И какой же, получается, еврей не любит быстрой езды. Заночевали в Минске, в гостинице. Съели диких уток, подстреленных самим Полянским на охоте, членом Политбюро. Поэтому они были вкусными втройне. Нет, хорошо ехали.
В гостинице вроде как сначала не было мест, но потом, как Высоцкий документ предъявил, и я подошел – «что-то он не похож на Золотухина», – снял кепку, – «ну вот, теперь другое дело», нашелся номер трехместный, с улыбкой. ‹…›
А Высоцкого не пустили в ночной бар. «Тем более вы в таком виде», – а вид у него самый европейский, и вылезает он из машины ВМW. Но галстук он никогда не носил, не имеет его, стало быть, ресторан в этой стране ему не светит, хотя он и Высоцкий и пр. Ну и посмеялись мы. «Достаточно, – говорит, – того, что вылезу из машины BMW, мне в машину самовар принесут…»
Не успели мы вернуться оплеванными к машине, новый подарочек: сперли зеркало с машины. Вырвали с мясом. И будто мы сразу в чем-то виноваты, и машину жалко… как живую… Будто из тела вырвали…
Сейчас идет «Добрый». У Высоцкого берут интервью. ‹…›
(Рига.) Вести ужасные. Володя сбежал из больницы, вшивку делать не стал. Шеф намучился с ним в самолете. ‹…›
Дыховичный страхи рассказывает про Володю. «Дай мне умереть». Никто не едет. Врач вшивать отказывается: «Он не хочет лечиться, в любое время может выпить – и смертельный исход. А мне – тюрьма». Шеф сказал, что он освободил его от работы в театре. ‹…›
Меня обменяли, как Пауэрса, на Володю. «Даешь Высоцкого – лети. Не даешь – „Антимиры“».
Володя прилетел. Он сделал вшивку. Чувствует неважно себя, но теперь это не имеет значения: играть он обещал. ‹…›
Повесился Шпаликов. Отчего?
Высоцкий уезжает во Францию. Для чего? Чтобы видеть и работать. Это хорошо. В поезде он сказал мне, что страдает безвременьем… «Я ничего не успеваю. Я пять месяцев ничего не писал». Я обрадовался странным образом: не один я ничего не делаю. Даже этот гигант работоспособности тоже бездельник. Это плохо. Но дурака утешает, что не он один. ‹…›
Опять вчера говорил со мной Эфрос. 4 июня я выйду на сцену в роли Пети Трофимова. Высоцкий тоже, очевидно, поднимется на подмостки Лопахиным. Что это будет?! Я не готов к репетиции. Я еще в Кузькине. Но Эфрос резонно: «Ну что Кузькин? Кузькин сделан. Надо делать это».
‹…› «Хозяин тайги». Мы живем в пустом, отремонтированном доме. Спим на раскладушках. Я не снимаю милицейской формы. Сбоку у меня пустая кобура. По ночам Владимир работает, пишет. Иногда что-то проверяет гитарой. Лампа электрическая, в миллион свечей – другой нет. Я знаю, что под окнами в бурьяне и крапиве затаился народ – ребятня деревенская. Самые непосредственные уверены, что я приставлен Высоцкого охранять. Если не поздно, некоторые стучат, робко спрашивают у меня разрешения: «Товарищ милиционер, можно поглядеть на живого Высоцкого?» – «Можно, – говорю, – но прежде принесите три литра молока». Несут. Приглашаю Владимира выкушать молочка. Он не знает, что я потихоньку им торгую. На съемках не ладится, ругаемся с режиссером, с оператором. Пишем нашему товарищу, нашему партнеру по театру: «Пропало лето, пропал отдых, пропали надежды…», и через год газета «Советскоe кино» назвала мою работу одной из лучших мужских ролей года. ‹…›
А Высоцкий не боялся, что я перетяну одеяло на себя, и помогал мне сделать песню «Ой, мороз, мороз…», и приходил на каждую мою съемку, и все подсказывал, и все добавлял штрихи и детали к решению песни. Разве можно забыть это и пройти мимо; если песня народная зазвучала красиво и запомнилась – в этом доля труда и таланта моего партнера В.Высоцкого. (К слову, это была его «болдинская осень».)
Я не пишу о партнерах по театру. Театр есть театр, он диктует особое отношение к партнеру. Если в кино чаще всего теза: детей не крестить, то в театре – как раз наоборот: крестить, иногда в буквальном смысле. Но не могу пропустить такой факт, касающийся партнерства: Эфрос ставит «Вишневый сад», Высоцкий назначен одним из исполнителей Лопахина, я – одним из исполнителей Трофимова. В работу, по стечению обстоятельств, мы входим позднее и по отдельности репетируем слабее, чем наши товарищи, исполнители этих ролей. Но стоит нам сойтись вместе, происходит нечто. На сцене начинается жизнь, наши партнерские взаимопривычки, текст, написанный Чеховым, получается рожденным только что, становится легко и просто. Это заметил посторонний, не знающий нас человек – Эфрос. Он ставит нас с другими исполнителями, так сказать, рознит, – не выходит. Все вроде то же, а не то. Да и мы-то осознали это потом, когда Эфрос недоуменно это сообщил. «Играйте-ка, – говорит, – вы, ребятки, вместе. Вы вдвоем гораздо сильнее, чем каждый сам по себе в другой компании». ‹…›
Вывесили приказ о назначении меня на роль Гамлета. Труппа не прореагировала. Косые видел взгляды, зависть. Никто не поздравил, не выразил благожелательства… так, чушь какая-то. А я нервничаю. Но засучим рукава, поплюем в ладошки и с Богом. ‹…›