Справедливости ради надо заметить, что предложения из «другой кинематографии» он получал. В последние годы – довольно много.
Сегодня горько и обидно читать строки из писем Высоцкого. Не издали при жизни книгу стихов – непростительно, но объяснимо. Понять нельзя, но объяснить все-таки можно. Кому нужен был этот тайфун в гладком море макулатуры? Слишком яростные, слишком обличительные стихи, такая обнаженная правда в этих стихах, столько возмутительных вопросов:
Наши ноги и челюсти быстры.
Почему же, вожак, – дай ответ, —
Мы затравленно мчимся на выстрел
И не пробуем – через запрет?
Словом, есть определенная логика в том, что книга его стихов не была издана вовремя. Правда, логика позорная для тех, кто отвечал тогда за литературу.
Но то, что он, первоклассный артист, так редко появлялся на экране, – в этом никакой логики нет, даже такой жалкой и трусливой. Возможно, тем, кто лишил нас этой радости, стыдно сегодня смотреть в глаза людям. Возможно, хотя и маловероятно. Легче от этого не становится. И боль не снимает.
В моей скромной коллекции минералов есть один – особой цены. Это кусок пегматита с отполированным срезом. Он отколот от большого камня – «Камня Высоцкого».
История его такова. Родители, близкие Володи долго думали, каким должен быть памятник на его могиле. Театр даже объявил конкурс проектов памятника. Ни один из них не выразил сути Высоцкого – и как поэта, и как человека. Тогда Марина, жена Володи, предложила поставить какой-нибудь простой выразительный камень, не тронутый рукой скульптора. Чего не смог выразить художник, пусть выразит сама природа, которая и создала его, такого неповторимого, непохожего на остальных. Кто-то из друзей Володи предложил впаять в этот камень метеорит – мол, как метеорит, быстро и ярко пронесся по жизни.
Но родителям пришелся по душе проект скульптора Рукавишникова. Этот памятник и стоит сейчас на Ваганьковском. В нем много аллегорий, символики, он параден и ярок. Все это мало соотносимо с тем, живым Высоцким, которого мы знали и любили. Возможно, когда потускнеет, покроется патиной бронза, когда притерпится глаз, мы примиримся с таким изображением поэта. Так крикливые, помпезные «высотки» в Москве, поначалу оскорблявшие вкус и глаз москвичей, постепенно вписались в облик столицы, и теперь ее уже трудно представить без них.
Пока велись споры вокруг памятника, почитатели поэта узнали, что на его могиле хотят поставить природный камень. Они занялись поисками такого камня. Его нашли геологи в степи у озера Балхаш.
Большая серая глыба твердого и звонкого, как металл, пегматита. Пыль веков впиталась в его кожу. Камень пролежал в степи десятки тысяч лет.
Я вот думаю: неповторим поэт, но еще больше неповторимы, неподражаемы люди, ради которых он работал. Сколько счастья, должно быть, испытал Володя, когда видел на концертах их глаза, слышал их дыхание, когда каждое слово его, как семя, падало в готовую животворить почву. Это из-за них так обострено было в нем чувство Родины. Он в своих стихах не признавался ей в любви – это удел рифмоплётов, – он боролся за нее. Потому-то так непримиримо ненавидел он все, что мешало его согражданам свободно жить и свободно дышать.
Но вернемся к камню. Его надо было доставить в Москву.
Это целая эпопея – в ней было занято много людей, они использовали свои отпуска, на собственные деньги наняли КамАЗ, подъемный кран. Экспедиция отправилась к озеру Балхаш, камень погрузили в грузовик, через несколько дней он прибыл в Москву. Его сгрузили во дворе Театра на Таганке. Там он и лежит до сих пор. А на Ваганьковском стоит другой памятник. Спеленатый, как бы вырывающийся из пут Высоцкий, с непохожим на Высоцкого лицом. Над головой гитара, как нимб. За спиной – морды коней, хрипящих, рвущихся к пропасти… Яркая бронза, грандиозные размеры… Как тут не вспомнить его стихотворение «Монумент», где он словно предвидел ситуацию.
И с меня, когда взял я да умер,
Живо маску посмертную сняли ‹…›
Только с гипса вчистую стесали
Азиатские скулы мои. ‹…›
Саван сдернули – как я обужен ‹…›
Неужели такой я вам нужен…
Он умер рано.
Впрочем, как посмотреть… он жил в таком темпе, так полно проживал отпущенное ему время, оставил такой след в театре, так ярко вспыхивал на экране и, главное, оставил столько стихов, которые навсегда «останутся в строю», – нет, такую жизнь нельзя считать короткой!
2013
Геннадий ПОЛОКА[39]Две гитары и ударная установка
Сейчас я часто всматриваюсь в фотографии киногруппы «Интервенция», снятые в последний съемочный день 25 января 1968 года, прямо в павильоне. Мы тогда отмечали его тридцатилетие. Фотографии шуточные: Высоцкий озорничал, изображая то кокетливого идиота-именинника, то человека, который первый раз в жизни увидел фотоаппарат. Он был полон надежд…
А начиналось это так.
В январе 1967 года после громкого успеха «Республики ШКИД» мне поручили снять картину по одноименной повести Л.Славина. И я, ожесточенный штампами, накопленными нашим «официальным кинематографом» в фильмах о Гражданской войне, дал обширное интервью, нечто вроде манифеста, в котором призвал возродить традиции театра и кино первых лет революции. Ко мне зачастили артисты, желающие принять участие в этом эксперименте. Прямо домой приехал Андрей Миронов, звонил Миша Козаков… Так, появился молодой Сева Абдулов и с места в карьер начал рассказывать о Высоцком. Я почти два года не был в Москве и слушал его с интересом. Больше всего Сева говорил о его песнях. А вскоре появился и сам Высоцкий. Он был молчалив, сдержан. Но в том, как он нервно слушал, ощущалась скрытая энергия. То, что он будет играть в «Интервенции», для меня стало ясно сразу. Но кого? Когда же он запел, я подумал о Бродском. Трагикомический каскад лицедейства, являющийся сущностью роли Бродского, как нельзя лучше соответствовал творческой личности Высоцкого – актера, поэта, создателя и исполнителя песен, своеобразных миниатюр. Не случайно эта роль так интересовала Аркадия Райкина. Началось многоэтапное сражение за утверждение Высоцкого, которое удалось только благодаря поддержке крупнейшего художественного авторитета тогдашнего «Ленфильма», Григория Козинцева.
А Высоцкий начал работать, не дожидаясь официального утверждения. И как работать! Однажды он пришел темнее тучи – редактор картины сказала ему, что у Абдулова неудачная кинопроба на роль Женьки Ксидиаса. Высоцкий посмотрел материал и стал еще мрачнее: он ведь очень любил Севу. «Сева хороший артист! Но это не его роль… Это должен быть Гамлет! Гротесковый, конечно. Трагикомическая карикатура на Гамлета!». Положение у него было сложное, ведь именно Абдулов привел его ко мне. Однако Высоцкий уже «влез» в картину, уже полюбил ее, и в горячую минуту готов был пожертвовать собственной ролью, лишь бы состоялась картина. И он привел совсем еще молодого Валерия Золотухина. «Валерочка то, что надо!» – вкрадчиво рокотал он мне в ухо.
Как я уже говорил, в картине в основном снимались исполнители-добровольцы, прочитавшие мое обращение и без специального приглашения пришедшие на студию. Так, кроме Высоцкого в группе появились Ю.Толубеев, Е.Копелян, В.Татосов и многие другие. Но даже в этой могучей компании Высоцкий выделялся, прежде всего, естественностью существования в условной стихии фильма, а еще – творческой щедростью в работе с партнерами. Сколько предложений по ходу съемок он сделал Золотухину, Аросевой и даже Толубееву! Ах, как мне, с моим пристрастием к чеканной, выразительной форме не хватало такого актера в прежних моих картинах!
Высоцкий приезжал к нам в Ленинград при первой возможности, даже если не был занят в съемках, и каждый раз принимал горячее участие в работе. Он появлялся, улыбаясь, ощущая себя «прекрасным сюрпризом» для всех присутствующих. Затем шел смотреть отснятый материал. Возвращался раскрасневшийся, счастливый и растроганно, молча обнимал меня и художника картины М.Щеглова.
Нас с Высоцким связывало многое: ожесточенность против штампов, стремление к парадоксальности, к «обратным ходам», к эпатажу устоявшихся зрительских привычек. Тогда, в 67-м, начиная «Интервенцию», мы с ним думали о мюзикле, в котором почти не будет традиционных вокальных и хореографических номеров, привычно чередующихся с разговорными кусками. Фильм должен был быть пропитан ритмом и музыкой изнутри – и только ближе к финалу, в кульминационной сцене в тюрьме, мог возникнуть развернутый вокальный номер. Так у нас с Высоцким созрел замысел «Баллады о деревянных костюмах», причем почти одновременно. У нас было много общих планов и надежд. Тогда, в 67-м, впереди у нас были еще годы!
Потом была работа над песнями к другим моим фильмам, нечастые общие премьеры, дни и ночи замечательного общения в Ленинграде, Москве, Одессе, а затем целое лето у него и Нины Максимовны, когда они приютили меня в трудную минуту. Была подготовка к его режиссерскому дебюту – было многое… Но никогда больше не пришлось мне снимать его в своих картинах.
Высоцкий очень любил нашу «Интервенцию» и делал большую ставку на роль Бродского, поэтому весть о том, что картину «положили на полку», стала для него тяжким ударом. В числе основных обвинений в адрес «Интервенции» – «изображение священных для нас событий и большевика Бродского в непозволительной эксцентрической форме». Он не смирился с эти актом и написал письмо руководству, которое единодушно подписали все актеры, снимавшиеся в фильме, – все, кроме одной актрисы… у меня до сих пор хранится копия этого замечательного документа.
Через восемь лет мне удалось неофициально восстановить копию «Интервенции». Мы смотрели ее вдвоем в пустом зале. Он сидел непривычно тихо и продолжал сидеть, когда зажегся свет. Постаревшее лицо его померкло. Потом все так же молча встал и прижался ко мне…