– Высоцкий часто пользовался урной?
При мне он туда ничего не бросал. Но как-то я зашел, и нужно было что-то записать, а не на чем. Достаю листок из корзины для бумаг. Расправил – надо же! – то ли «Белый вальс», то ли другой какой-то черновик.
Или были мы на концерте, кажется, в ЦНИИ Промзданий. Зима. По дороге еще встретился пьяный мужичок, потерял шапку. Мы все мимо прошли, а Высоцкий остановился, поднял, надел на него. И в машине, и позже у Высоцкого в руках был листок бумаги. То он доставал его, что-то писал, то убирал в карман. В конце концов оставил там, и если бы мы не подобрали, не вернули – так бы и потерял: весь ушел в свои мысли. Это был черновик «Я вам, ребята, на мозги не капаю». Он долго над этой вещью работал.
На претензии по поводу обилия текстов в предложенном списке я однажды заметил: «Если вы имеете право чем-то пренебрегать, то у меня такого права нет. Все написанное вами имеет значение». Он не соглашался.
– Считал ли Высоцкий, что тексты должны сохраниться в том виде, какой они примут в результате вашей совместной работы? И было ли ему безразлично – останется это на листе или в записи?
Он предпочитал, чтобы это было именно на листах. Что, по-моему, вполне естественно для человека, ощущающего себя поэтом.
– Пунктуацию, строфику он поправлял?
Далеко не всегда. В общем-то, речь Высоцкого настолько богата, что не всегда тексты можно адекватно «означить», передав все тонкости, которые там присутствуют. Ну вот нет таких знаков в русском языке!
А Владимир Семенович, как мне кажется, слову, образу придавал решающее значение, в то время как знаки считал более-менее очевидными.
– Это не было связано с тем, что рукописи Высоцкий рассматривал не как стихи, а как тексты песен, которые он будет исполнять?
Нет. И он нисколько не имел намерения с нашей помощью обогатить свой репертуар за счет «старенького».
Хотя были единичные случаи исполнения в концерте песни, которую он уже десять лет не пел, но с которой мы накануне работали.
И еще. Некоторые песни он на выступлениях исполнял, уступая нашим настойчивым просьбам: «Владимир Семенович, нет у нас этого в записи, и рукописи нет. Спойте, пожалуйста». Специально не пел, а в концерте – бывало. Но мог не спеть, мог заменить – приходил с довольным видом: «А? Есть у вас такое?» – мол, существует и то, чего мы не знаем.
Рукописи у Высоцкого не были систематизированы, и иногда работа оказывалась напрасной. В Дубне, а потом на Малой Грузинской мы обсуждали «Мой Гамлет» – текст, который я делал по черновикам. Высоцкий читал, удивляясь, вспоминая. Правил, насколько мог припомнить. А уже после его смерти выяснилось, что есть беловик, и, кстати, с него он читал это стихотворение в 1977 году в Мексике…
– Вы не пытались недостаточно внимательно проработанные Высоцким тексты предложить ему повторно, может быть, при других обстоятельствах?
Пытался однажды. Принес обработанный текст «Муру на блюде доедаю подчистую…» и вдруг услышал от него, что это – середина большого произведения, написанного чуть ли не к кинофильму. Оно, кстати, не обнаружено до сих пор. Высоцкий по памяти процитировал еще несколько отрывков. Я дернулся записать, но не успел, он прервался. Этот кусочек я приносил вторично, но Высоцкий так до него и не дошел.
– Насколько мне известно, вы причастны к подготовке съемки на «Кинопанораме».
Это не совсем точно. Высоцкий принес список песен: ему надо было отобрать под «литовку». Требовалось, чтобы прошло определенное количество. Мало того – определенные песни, которые он хотел. «Подбери что-нибудь еще на те же темы. Задвинем две – одну выкинут, другую я спою». – «А сколько надо?» Он ответил, но подчеркнул, что именно должно пройти. «Тогда, – говорю, – надо добавлять заведомо непроходимое. Ведь все равно что-то придется оставить. К военным давайте добавим „Разведку боем“ – точно выбросят». – «Это почему еще?!.» Обсудили, сколько дать, что «на выброс». Присутствовал Олег. Нужна была какая-то «любовная», мы что-то предложили, он возразил: «Не надо, это Марина поет».
Тексты требовались в виде машинописи. Причем настолько спешно, что Высоцкий намеревался даже надергать страниц из нашего двухтомника. Мы спросили, сколько времени в запасе. Оказалось, день или два.
– Он просматривал эти тексты, правил?
Нет, лишь бы было что отнести. Но мы делали, конечно, без вариантов, по записи. Кстати, выяснилось, что многие из текстов уже залитованы в свое время при подготовке фильмов, спектаклей, пластинок.
Высоцкий предупредил, что планируется запись передачи, но название не сообщил. Потом мы спросили: «Не зря? Получилось?» – «Все нормально. Все сработано как надо».
– «Канатчикова дача» планировалась?
Да. Кажется, вариант был «Канатчикова дача» или «Жертва телевидения».
– Предложенный им тогда список – не тот ли, что записан в блокноте 1974-го?
Нет, он был на отдельном листе, это точно.
Для нас делался еще один. Дело в том, что Высоцкий считал наше объединение текстов в циклы искусственным. Дескать, «Ветер „Надежды“» – это цикл, а всеобщего «Морского» быть не должно. «Куда же те песни?» – «Это просто песни». И он попытался набросать структуру книги. Этот список, по-моему, не сохранился.
– Требовал ли Высоцкий вернуть ему рукописи?
Ни разу в жизни таких требований я от него не слышал. Периодически я их ему приносил и получал новые. Требовал Валерий Павлович, который в какой-то момент вдруг стал настойчив. Возможно, он уже отождествлял себя с Высоцким, но я всегда делал между ними большое различие.
3 или 4 июля 1980 года мы с Высоцким неожиданно встретились около Таганки – он пришел поговорить с Любимовым. У меня с собой были какие-то стихи, которые я нес копировать, и, воспользовавшись моментом, решил задать по ним несколько вопросов – например, не мог разобрать строку «Тонет злато и на топорище».
Мы прошли в администраторскую к Валерию Павловичу. Тот побежал ставить чаек, а Высоцкий просмотрел тексты. И говорит: «Вы обработали уже все?» – «Там еще много. Часть обработана, могу отдать». – «Ну давай, а то у меня уже много нового накопилось». Кажется, он взял какие-то черновики у мамы. Я ахнул: «Вы меня режете без ножа! Всю работу начинать по-новому!» – «Не хочешь – не надо». – «Нет, хочу, хочу!» – «Так принеси, – говорит, – я дам». – «Вы знаете, я уезжаю». – «Да я тоже. Валера передаст. Я тебе записку написал».
С тем я и уехал. А приехал уже на похороны.
Оказалось, меня вовсю разыскивают, чтобы получить рукописи.
– Они к тому времени были пересняты?
В том-то и дело, что нет! А сделать это быстро было невозможно, тем более что из-за Олимпиады всякий контроль ужесточился.
Я был в полной растерянности. Нужно было понять: что делать? Как распорядиться рукописями опального поэта, которые мне поручили? Распорядиться так, чтобы они уцелели. Что с ними сделает Марина Влади – неизвестно. А может, их тормознут на таможне или здесь отправят в урну… Я не мог действовать опрометчиво – ответственность была слишком велика. Это, может быть, высокие слова, но я пытаюсь передать свои тогдашние ощущения.
Решено было тянуть время, чтобы, с одной стороны, осознать ситуацию, с другой – не допустить попытку вывоза этих рукописей. Поднять шум – вызвать огонь на себя и обозначить проблему…
Тем временем мы приступили к копированию. Какую-то возможность нашел Андрей Крылов, часть дали разным фотографам…
После того как копии были сделаны, а ситуация немного прояснилась, мы в несколько приемов передали рукописи родственникам: отцу и Марине Влади. Это было зимой. Шел снег… Неужто я так долго их держал?…
Но как может поучать меня задним числом тот, кто не жил в то время, не знает, каково ждать обыска, хранить «сомнительные» тексты! Вот Л.Томенчук высокомерно пишет: кого он боялся, ЦРУ, что ли? Какое там ЦРУ! У меня один друг вылетел из института за анекдот, другой «пошел» за пленки… Представляете, если бы в то время нашли, например, рукопись «Поднимайте руки, в урны суйте…»?
Мало ли как могли обернуться события. А я боялся за рукописи. Да, Марина как вдова была вправе их забрать куда угодно. Но автор доверил свой архив лично мне – а поскольку посоветоваться с ним я уже не мог, то для себя решил, что рукописям следует оставаться в России… В результате большая часть архива была «любезно передана» наследниками в РГАЛИ, где теперь благополучно обитает.
1990-е
Кумир
Сергей ЮРСКИЙ[56]Кумир
Особое и очень серьезное явление – кумир. Важный завет – не сотвори себе кумира! Заводить кумиров – грех. Большой. Однако заводят. Остро нуждаются в кумирах. Издавна, и недавно, и теперь. И в перспективе.
В сороковые, пятидесятые годы было понятие – сыры. Безумные поклонницы оперных певцов. Балета тоже, но в те десятилетия прежде всего теноров. Прежде всего Лемешева и Козловского. Девочки-подростки и женщины постарше ждали. Ждали своих кумиров на подходах к Большому театру. Он пойдет на репетицию, он выйдет со спектакля, он выйдет из дома, он сядет в такси, он мелькнет. В промозглую осень, в морозную зиму, в дождливую весну они ждали. Прятались от дождя и метели, согревались за стеклянной дверью магазина «Сыры» на улице Горького – обзор хороший. Сами себя назвали или кто-то их так назвал – сыры. Они гордились этим именем.
Тенор – особый голос. Больше других он действует не только на слух, на биение сердца, нет – он осязается, он действует на гормоны. Молодые девушки попросту сходят с ума, наркотизируются от этого голоса и от его носителя. Среди толп сыров попадались и молодые люди, но их было мало. Чаще это были спекулянты, достававшие билеты на спектакли кумиров, или мужчины с некоторыми гормональными изменениями.