Сознание вообще — начало человека. Сознание твоей необходимости в каком-то деле — центр жизни, как центр Земли, к которому стремится все подвластное законам тяготения. И снова оказались рядом два Ивана, два Героя, равные по труду, близкие по духу, единомышленники по идеям, близкие по родству. Настолько близкие по всему, что даже сыновей назвали одинаково: Александрами.
Но Саши Погорельца больше нет. Нет, войны сразу не кончаются.
А как все хорошо было в их мирной жизни. И дети были у супругов Погорельцев: сын и дочь. Золотые дети. И не только потому, что это сочетание называется в народе золотыми детьми, а и потому еще, что вырастили их и поставили на ноги, и никто ни разу и ни в чем родителей не попрекнул за них.
Саша Погорелец отслужился в армии человеком, стал рабочим человеком, отслужив. Работал он электриком и совсем в другом цехе, не во втором обжимном, во избежание разговоров о каком-либо протеже, хотя должность дежурного электрика и далека от должностей протекционных. И вдруг потянуло парня в Запорожье, в места, где жил прадедушка Иосиф. Сказалась кровь? Все может быть. Ни отец, ни мать отнекивать сына не стали — поезжай, коли хочешь.
Случилось это в июне, в самую жару. Пошел Саша Погорелец с новыми друзьями купаться на Днепр. Что такое Днепр, каждый знает по школьной программе, а переплыл его уралец без отдыха туда и обратно как заправский флотский и еще не наплавался. Друзья давно уж и накупались, и нагрелись, и оделись.
— Идите потихоньку, я догоню. Разок нырну — и догоню.
И не догнал.
Речные водолазы там и нашли его, где погиб, ударившись о камни, которыми латали самосвалы днепровский берег, обрушенный снарядами войны и размываемый на готовое. Нет, войны теперешние сразу не кончаются.
Огромна скорбь отца, но и она несоизмерима со скорбью матери. Любовь Никитична и до сих пор черна, и до сих пор курится, как матица избы после пожара. Горе матери открыто и на виду у всех до слезинки, до преждевременной морщинки, отцово горе — айсберг. Каждый парень и до сих пор напоминает им о сыне. И повисают росинки на ресницах матери, и холодит глыба подспудного льда отцовскую душу. И все-таки, нимало не колеблясь, согласился Иван Ефимович пойти в училище инструктором работы на прокатных станах, а ведь в прокатных группах сплошь одни ребята, как сыновья. Что ж, по родительскому долгу он и передаст им как сыновьям великое наследство — любовь к труду.
Но как не просто это. Иметь мастерство и опыт — одно, а уметь передать их — другое. Здесь мало большого мастера-производственника, здесь нужен еще педагог и психолог, умеющий обращаться с процессом обучения умно и тонко. Тонко, и чтобы не получилось, как в поговорке: где тонко, там и рвется. Психология труда и обучения труду — наипрочнейшая нить в извечной связи поколений, и необходима способность видеть эту нить и прясть ее.
С группой И. Н. Панфиловского был такой случай. На базе отдыха решили заасфальтировать дорожки, переходы, игровые площадки. Специальной техники для этого, конечно, никакой. С современной дорожно-строительной техникой на базу и не влезешь при всем желании: объект и мал, и узок, как то игольное ушко, через которое верблюда не протащишь. Ну, щебня самосвалы навозили. А дальше что? Одна надежда на совковую лопату, какую в шутку называют универсальным одноковшовым экскаватором со сменным двухрычажным механизмом. Но лопата давно вышла из моды, и трудно кого-то допроситься, чтобы тот согласился взять ее.
— Иван Никитович! Выручайте. Надо на базе…
— Да слышал, надо. Продуктов на сколько дней брать?
— На сколько… На неделю, пожалуй. По нормам, конечно, меньше времени отводится на такой объем работы, но, сами понимаете, природа, молодость… Да что говорить.
— Что говорить — посмотрим.
Тому, кто просит что-либо сделать, все равно легче, его задача заручиться словом, а уж тот, кто пообещал сделать, обязан больше: слово — олово.
Цену слову Панфиловский знал, этим пользовались и на это рассчитывали: слово — олово. Сказал — что пулю отлил. Или уж пролудил, так пролудил — вовек не заржавеешь. И вообще никакой коррозией не покроешься. Слова и время Иван Никитович экономит и расходует бережно, но никогда не жалел и не жалеет ни для кого добра души своей, поэтому он и богат как человек.
Ни завком от него, ни он от группы и до отъезда не скрывал, чего и сколько им предстоит, но это никого особо не удивило. Ахнули, когда на базу приехали: вот это постарались самосвалы! Щебенки — горы. Маленькие, но много. И двадцать штук лопат, чтобы сровнять их. И не просто сровнять как попало, а раскидать и спланировать по шнуру, под рейку, по визирке.
— Ну, что приуныли, орлы? Поможем кочегарам?
Орлы. И каждый из них уже давно мнил себя парящим в небе, а тут его, видите ли, привезли по земле ползать с лопатой. Раза по три кинули и сели: перекур.
— Э, нет, ребята, это не работа. Так и продуктов нам не хватит. И кочегарам так не помогают.
— А мы, промежду прочим, сталевары, — такой ли громкий и смелый голос сзади, за спиной.
У задних сроду громче голоса, но этот был еще и дерзким. Парень, опершись о тяжелую лопату и положив квадратный подбородок на скрещенные кисти рук, смотрел на мастера с прищуром, с вызовом, как муравей на стрекозу в крыловской басне: «а ты пойди да попляши». И с явным намеком, что де указывать легко. Почуял волю хлопец, эвон сколько воли и простору тут: природа, воздух, озеро и лес. Губя природу, губим волю.
— Я между прочими не числился и вам не советую, — Иван Никитович улыбнулся, радуясь пришедшей мысли, и резко, но ничуть не грубо, спросил: — Ты в мартене был?
Парнишка растерялся: что за вопрос?
— Ну, был.
— Печи там видел?
— Иван Никитович… Ну, видел.
— Чудесно. А возле печей лопаты? Такие самые, какую давишь подбородком.
«Сталевар» пожал плечами — не припомнит.
— Ну, хорошо, пойдем с другого конца. Присадка — что такое? Отвечай, отвечай. Оценку за ответ в журнал поставлю.
— Присадка? Материал, вводимый в жидкий металл для изменения состава или свойства…
— Вводимый чем? Лопатой, а вы ее все не тем концом держите. Она вот как должна ходить…
Нет, не отвыкли руки сталевара от лопаты, она пошла. Пошла! И щебень с легким клекотом ложился на дорожку не ближе и не дальше, а точь-в-точь там, где нужно, как будто оптический прицел поставили на ту же самую лопату. Ни суеты, ни шагу лишнего, ни лишнего усилия. Красиво.
— Считайте, нашей группе повезло. Мы здесь сейчас такую практику пройдем, какую за год в цехе не пройти.
Хозяина лопаты одолевал рабочий зуд, и он, как молодой мураш за муравьем бывалым, бегал за мастером, ловя момент, чтобы ухватиться за черен.
— Иван Никитович, отдайте… Ну, дайте ж…
— Бери. Да «не промежду прочим», а руками бери.
Хрустят суставы с непривычки, блестят лопаты, теплеет солнце и оседают, плавясь, кучи щебня, как шихта в мартеновских печах. И ничего, что нет на сталеварах брезентовых костюмов и кепок с темными очками у козырьков. Все это будет скоро.
Продуктов брали на неделю, щебень уложили за день. Уложили не как-нибудь, а по шнуру, под рейку, по визирке. Невероятен факт, но факт. Хотя что в этом невероятного? Все закономерно, как в природе, а природа — совокупность всех процессов и явлений, обеспечивающих жизнь на земле. И самый основной процесс — труд. Поэтому он вечен. Но труд еще и социальное явление. Как же велик тогда наш труд! Велик коллективизмом, принципами, творчеством, свободой и энтузиазмом.
Да, он — огромное богатство, и все как есть передается по наследству молодым — владейте.
Всё от земли
Всё — от земли. Поэтому она и не имеет стоимости.
На переднем простенке чистенькой деревенской избы фотография. Одна, больше никаких. В рамке из деревянных кружев, до того замысловат и тонок узор ее. На фотографии усатый моряк сидит, нога на ногу, а штанина клеш как черный парус над черным шлюпом парадного ботинка. А рядом с флотским стоит молодая женщина в подвенечном платье. У всякого времени свои обычаи, но плечи мужей всегда должны быть надежной опорой для жен.
Снимок казался еще влажным, но на оборотной стороне его значится дата: «4-таго февраля 1913 г.». И адрес заведения: Либава, угол Медвежьей и Суворовской, № 29/38, фотография К. Суске.
Либава тогда была крупнейшей военно-морской базой и торговым портом России, желающих запечатлеться на память — постоянная очередь, и можно было бы и не арендовать помещение на дорогом перекрестке главных улиц, но предприимчивый и расторопный К. Суске в накладе не оставался, а вот, спустя время, имел бы он настоящий гешефт, сохранив негатив этого снимка: перед его объемистым аппаратом послушно позировал наводчик носового орудия крейсера «Аврора» Яков Романович Чеколовец с супругой. Тот самый, который выстрелил по Зимнему дворцу в ночь с 25 на 26 октября 1917 года.
Но фотография так и осталась единственной в чистенькой хатке Ольги Яковлевны, дочери матроса с легендарного крейсера. И находилась она здесь по решению братьев, потому что их трое, а сестра — одна.
И сколько ни упрашивали, спустя десятилетия, вездесущие корреспонденты позволить им взять фотокарточку и размножить, она так и осталась на переднем простенке. Одна. В ажурной деревянной рамке, выпиленной самим Яковом Романовичем, мастером на все руки и потомственным хлеборобом. Не могли ее и купить: карточка не имела стоимости, как сама земля. И еще дороже стала после того, как умерли в один год Яков Романович и Домна Сидоровна.
В конце того пути, когда осточертела всем железная дорога под идеально круглыми железными колесами, железные гудки на поворотах и деревянный нудный скрип огромного железного состава, похожий на тележный скрип чумачьего обоза, когда страдал уже одышкой паровоз и дольше отдыхал на полустанках, заговорили переселенцы о земле, не очень круглой, не такой железной, зато такой надежной под ногами. Заговорили о причинах, кого и что заставило поехать в экую даль, которой нет конца и краю. И незаметно слово по слову дошли до родословных, и выяснилось, что даже коренные горожане — потомки пахарей.