– Семь, восемь!
Если продержаться до восьмого и не вылететь – есть шансы, что их оценят. А пока – вся надежда на длинные ноги и хорошую стопу.
– И-и-и-и-и-и, закончили. Пять минут перерыв, зову мальчиков, встаём на вальс.
Сажусь на пол, развязываю ленты пуант. Уже пару лет я не чувствую боль в растёртых пальцах. Жалко, что с обидами так не работает. Её я чувствую! Сейчас буду любоваться, как Матвей с Лизой кружатся в вальсе – вот это обидно! Глаза б мои их не видели.
Рядом осторожно садится Федя. Протягивает мне лейкопластырь.
– Маш, держи! Ушатали вас совсем? – со страхом косится на пальцы. Мальчишки, конечно, забавные. От одного вида мозолей могут упасть в обморок. Наверное, поэтому артисты балета и не танцуют на пуантах.
Благодарю его. Заклеиваю большой палец. Федя облегчённо вздыхает. Протягивает мне яблочную пастилу.
– Поешь, бледная вся!
Раз кормит – точно слышал, как урчал у меня живот всю классику. Смотрю на него. На самом деле он – душка. Заботливый, добрый. И, если честно, по росту мне подходит даже лучше, чем Матвей. Улыбаюсь ему. Возможно, потому, что меня наконец покормили.
– Вторая группа, на середину!
Если бы на середину… Становлюсь к нему. Вторая линия сбоку… Даже пастила и пластырь такое унижение не компенсируют.
– Раз, два, три, и-и-и-и…
Делаю вдох и выпрямляюсь по струнке. Реверанс. Поднимаю глаза, встречаемся взглядами. Кладу левую руку сверху его большой ладошки. Странное чувство. Спокойно и тепло.
– Раз, два, три.
Ноги и руки уже давно всё делают сами. Мы так привыкаем танцевать, что становится совершенно всё равно, с кем ты танцуешь. Но не сейчас. Сейчас – тепло и немного волнительно. Украдкой посматриваю на него. Серьёзный, считает про себя, вижу по уголкам губ. Старается! Явно из-за меня.
– Стоп! Стоп! Стоп!
Действительно, «стоп!» Ты хорошо помнишь, что именно из-за Феди ты стоишь сейчас во второй линии где-то сбоку впервые за всё время обучения в Академии? Пытаюсь разозлиться на него, не получается. А чего злиться-то? Сама виновата, наела триста граммов. Опускаю глаза.
– Я, кажется, накосячил, – виновато смотрит в пол. Странно, я не заметила. Раньше всегда замечала. Расплываюсь в улыбке.
– Маша, встань на своё место, пожалуйста.
Стою как истукан.
– Лебедева! В первую линию! Быстро!
Похоже, я начинаю понимать жён декабристов. И думать о том, что в жизни есть что-то кроме балета и желания стоять в первой линии.
– Алевтина Александровна… Можно, я здесь останусь? Пожалуйста… – Я никогда не позволяла себе таких просьб. В балетном мире они неприемлемы, невозможны, даже возмутительны. Но мне вдруг становится плевать. Говорю то, что чувствую. Не отпускаю его руку.
Слышу удивлённых одноклассников. Вижу, как педагог театрально вскидывает брови, а концертмейстер убирает руки с инструмента. Им всем не понять жену декабриста Феди.
– Маш, иди, – слышу его непонимающий шёпот.
– Лебедева, ты не забыла, в каком учебном заведении ты учишься?
Стою на месте. Ноги ватные. В горле – ком. Сказать-то мне нечего. Да, не в детском саду на утреннике вальсируем. Тут не поспоришь. Рука всё ещё лежит на его руке.
– Маш, иди, – повторяет он.
Пауза явно затянулась.
– Лебедева-Вавилов! Мне долго вас уговаривать?! – возмущению Алевтины Александровны уже нет предела.
Изумлённо переглядываемся. По залу пролетает вторая волна недоумения и шёпота. Получается, я – уникальная жена декабриста, которая не уехала в Сибирь, а перетащила мужа в Санкт-Петербург. Ох и тяжело ему там будет, конечно! Но мне кажется, что вместе мы справимся. Стремительным вальсовым шагом с гордо поднятой головой возвращаюсь на своё место – первая линия, центр.
– Теперь наконец-то все готовы? И-и-и-и-и…
В глазах Феди – страх, сильнее, чем от моего окровавленного пальца. Но в своей левой руке всё ещё чувствую его поддержку. Кажется, теперь у меня вновь появились силы не бросать! И не есть шоколад. Потому что триста граммов обязательно нужно скинуть до экзамена. Особенно если ты стоишь в первой линии с Федей, который кормит тебя пастилой!
– Раз, два, три…
Дядя в колпаке. Анна Никольская
Он так мне сказал:
– Мы расстаёмся, короче. Давай только, пожалуйста, без вот этого всего…
– Без чего? – честно говоря, я опешила и сразу не поняла, о чём он.
– Ну, без женских всяких штучек. Без драмы, окей?
– Окей, – говорю тоже серьёзно, а самой почему-то смешно становится. От его лица. Оно вдруг такое, знаете, некрасивое стало. Два года было практически идеальное, мне так виделось, по крайней мере, и вдруг – бац! – прямо урод человеческий передо мной стоит во всей красе.
Я вспоминаю вдруг сцену из того фильма с Абдуловым в главной роли, знаете такого красавчика? Так вот, он приходит к своей девушке и говорит, мол, мы расстаемся, все дела. А она:
– А почему таким трагическим тоном? Решил расстаться, зачем другим настроение-то портить? – а сама хохочет, главное. Всё ей, понимаете, трын-трава!
А мне – нет. Но я тоже хохочу – прямо ему в лицо, этому гаду. Мне так жутко больно, вы себе не представляете, и одновременно смешно! Ужас какой-то. Может, я в одночасье сошла с ума? От горя, я имею в виду.
Он смотрит на меня как-то странно, и такой:
– Ты точно ку-ку! Ладно, я погнал. На тренировку опаздываю.
Разворачивается и уходит. Супер.
А я продолжаю на качелях сидеть. У нас во дворе старенькие ржавые качели, я их обожаю. У меня с ними, можно сказать, связаны самые счастливые мгновения этой жизни. Я глаза закрыла и вспоминаю их. Как я маленькая, мне пять лет или что-то около, качаюсь, а рядом мама – сторис снимает с опавшими листьями. У нас во дворе какое-то гигантское количество канадских клёнов, наверное, больше чем в самой Канаде, а мама так красиво умеет листопад снимать, она на курсах научилась. И вот она подкидывает эти разноцветные листья, и я одновременно вверх взлетаю, вместе с ними – в небо голубое! И кричу, главное, ей:
– Мама, я так тебя люблю!
У меня само это изо рта вырвалось – от счастья и оттого, что мама у меня такая классная. А она мне:
– А я тебя просто обожаю! Ты у меня лучшая дочка в Галактике!
А я:
– Правда? Не врёшь?
И мы с ней хохочем. Просто я знаю, что это правда. Мама меня любит, и папа тоже. Возможно, даже больше всех на свете – вот так мне с ними повезло.
А Сашка, выходит, уже нет.
Гад.
Гад!
Я открываю глаза, качели притормаживаю и иду к метро. Мне на «Бабушкинской» надо быть через полчаса, меня к ОГЭ готовят, Людмила Ивановна.
А как к ним готовиться теперь, если жить мне не хочется после того, что сделал Сашка? Понимаете, это со мной впервые. Под «этим» я имею в виду то, что сегодня произошло. Я никогда не думала, что, если человек любит тебя, а ты – его, это может вдруг взять и закончиться. Не представляла даже.
Особенно так резко, неожиданно. Я иду, обхожу аккуратно лужи – я сегодня в новеньких ботинках как раз – а сама чувствую… даже не знаю, как это лучше описать… Точно меня упаковали в синий мусорный пакет, бантиком сверху туго завязали и отнесли на помойку, как относят всё ненужное.
Но я же человек. Который был нужным вчера ещё – мы с Сашкой на набережной электросамокат сняли и катались весь вечер – а сегодня всё. Главное, без драмы, окей?
Окей.
Прохожу через турникет, и как раз подходит поезд. На нем написано красными буквами «Синергия». А я знаю, что это. Я думала, кстати, что с Сашкой у нас именно она.
Захожу в раскрытые двери и усаживаюсь с краю – мне через три выходить. В вагоне не очень многолюдно, даже странно для часа пик. Рассматриваю пассажиров исподтишка. Я люблю это дело, знаете, – особенно когда свои мысли рассматривать не хочу, тяжёлые. Я, кстати, давно заметила, что люди вокруг меня – не просто люди, вернее, они вокруг именно меня, а не просто так. Однажды, пару лет назад, встретила у метро чернокожего парня, он брейкданс танцевал под какую-то классическую музыку. Вот с него всё и началась – весь этот сюр. Знаете, как в «Шоу Трумана» с Джимом Керри, вокруг которого кружили по часовой одни и те же статисты, каждый – со своей задачей – ему, Джиму, что-то донести.
Только я не понимаю, что хотел донести мне, например, тот чернокожий парень.
На следующей станции из вагона выходят все. Остаюсь только я и какой-то дядя в длинном синем колпаке – я сразу на него внимание обратила, рассматривала его, пока все это вспоминала – про Трумана и т. д. Такие колпаки в Германии дети на 1 сентября в школу приносят – в них родители кладут всякие сладости, шоколадки, киндеры и фрукты. И потом, главное, дети с ними назад домой возвращаются – и всё это съедают наедине с самими собой. Прикольная традиция, немного странная, но это же в Германии, а не у нас.
– Привет! – говорит мне дядя в колпаке.
– Здравствуйте, – отвечаю я не очень уверенно.
А вдруг он маньяк? Я озираюсь по сторонам – в вагоне вообще никого, только я и этот типчик.
– Не бойся, я тебя не обижу, – говорит. А у самого такое выражение лица – непонятное. Спокойное и слишком какое-то доброе. Расслабленное. У маньяков, говорят, именно такие, блогеры рассказывают. Ещё и улыбается, главное, типа он меня знает и рад меня видеть.
– В смысле, не бойся? С чего вы взяли, что я вас боюсь? – говорю, а сама думаю, где тут стоп-кран на какой-нибудь чрезвычайный случай… Его же надо дёрнуть, да? Или как в метро помощь вызывают?
– Тебе сейчас очень больно, – говорит дядя. – Но это пройдёт. В твоём случае – совсем скоро.
– Мне? С чего вы взяли?
– Чувствую. Душевную боль, я имею в виду.
Да ладно. Этот тип начинает меня подбешивать. Он про Сашку, что ли?
– И почему это в «моём случае скоро пройдёт»?
– Ты из поколения кристаллов. У вас всё немного по-другому устроено, не как у прежних людей. Вернее, сильно по-другому.
А-а-а-а… Теперь понятно: он это – ку-ку, если Сашкиной терминологией выражаться.