– Вы же сами заставляли меня ходить в музыкалку, – процедил я сквозь зубы.
– Это была идея матери.
Я молча посмотрел на него. Несколько штрихов седины в красиво уложенных тёмных волосах, брови сердито сошлись у переносицы, губы сжаты в тонкую кривую линию. Рассказать ему, что уже два месяца мы с ребятами репетируем новую песню? Что мы вообще репетируем? Собираемся после школы в гараже у Лёхиного отца – я, Лёха, Найк и Марго, – и играем песни для предстоящего уличного концерта. Марго – вокал. Какой у неё голос! Когда она начинает петь «Небо Лондона», у меня аж мурашки по коже. Я снова взглянул на отца. Сглотнул. Нет, не скажу. Я отлично помнил, что было, когда я по глупости признался ему, что пробовал курить, – в тот раз он заставил меня съесть весь остаток сигарет в пачке, которую нашёл у меня в куртке. Хорошо, что это была пачка Лёхи, и в ней оставалось всего три сигареты.
Тишину прервало пиликанье. Отец сверкнул глазами, дотянулся до моего телефона и уставился в экран. Я видел, как его брови сперва сдвинулись ещё ближе друг к другу, а потом полезли на лоб. Он швырнул телефон на письменный стол и молча подошёл к стоявшей у стены гитаре. Я кинулся к нему, но было поздно: схватив гитару, отец с силой шарахнул её об угол стены.
Когда он ушёл из комнаты, я на ватных ногах дополз до стола и разблокировал телефон. На экране светилось сообщение от Лёхи: «В субботу концерт в 18, Марго раньше не может. Завтра репетиция как обычно, вместо алгебры».
Люблю эту фотографию. Ту самую, на которой отец подбрасывает меня. Не ломает гитары, не требует ничего, а просто радуется, что я у него есть. Сейчас-то он этому не радуется. Иногда мне кажется, что он был бы счастлив, если бы меня вообще не было. Хорошо, что поблизости нашлась скамейка – слёзы так хлынули из глаз, что мне пришлось срочно сесть.
Я спрятал в ладони мокрое лицо. Где-то надо мной выводила трели неизвестная птица, и постепенно я сосредоточился на её незатейливой мелодии. Фа-ми, фа-ми, фа-ми-ля. Фа-ми-ля. Фэмили. Семья. Птице хорошо, ей можно петь сколько угодно, и никто из родителей ей не скажет: «Опять где-то летаешь и поёшь свои песенки! Лучше бы помогла матери червяков искать!» Семья её полностью поддерживает. Слёзы потекли по ладоням с новой силой.
Вдруг чья-то тяжёлая рука опустилась мне на спину. Я вздрогнул и поднял голову. Отец. Озябшей спиной я чувствовал через куртку тепло его руки.
– Прости. Вчера я снова перегнул палку, – мне показалось, что он шмыгнул носом. Неудивительно, на улице-то холодно, – честное слово, я не собирался ломать твою гитару. Просто мне нелегко… Ты становишься другим. То куришь, то всё время где-то пропадаешь, уроки прогуливаешь, оказывается. Вечно дерзишь!
Я повернул к нему мокрое лицо.
– Каждый раз, когда мы ругаемся, я всё думаю, – тихо сказал он, – неужели ты – тот самый мальчик, которого я подкидывал в воздух много лет назад? Ты так радовался, что я у тебя есть…
Я застыл, сдерживая всхлипы.
– Старая всё равно была вся в трещинах, – продолжил он после долгого молчания и протянул мне гитару.
Мою гитару! Только целую и без трещин. Новую.
Мы молча шли домой. Уже подходя к подъезду, отец покосился на мою сумку.
– Далеко собрался?
– Да нет, – я неопределённо махнул рукой, – в магазин хотел сходить.
Наталья Александровская. Мысли Бориса Картонкина
Привет! Я Боря Картонкин. Так уж случилось, что собственные мысли всегда застают меня врасплох. На контрольной, в раздевалке, на светофоре – когда уже 9…8…7… И если я не запишу, то потом эти мысли испарятся и больше не придут… 6… 5…4… А мне важно записать каждую. Поэтому я на ходу достаю блокнот, снимая рюкзак 3…2…1…
Правда, при одноклассниках, чтобы уж совсем не прослыть древним мамонтом, наговариваю их на диктофон в смартфоне. Главное – не упустить ни одну. Ведь раз мысль пришла, значит – она важна. Она – часть меня!
– Это после того, как ты с велосипеда свалился! И головой шарахнулся, – смеётся сосед по парте и по совместительству мой друг Виталик.
– В парке сегодня на скейтах катаются. Трюкачи. Пойдём? – перевожу я разговор.
Потому что знаю – это не из-за велосипеда. Это потому, что дедушка умер. И мне теперь не с кем разговаривать. Точнее сказать, меня теперь никто так внимательно не слушает. Я остался наедине с собой. А мысли все приходят, копятся… Если их не записать, не рассказать, не поделиться ими, голова станет тяжёлой. А в груди вместо сердца появится булыжник.
Снова достаю блокнот. Виталик хлопает по плечу и прощается. Еле заметно киваю ему. Мысли снова уносят. На этот раз в деревню. Мама тогда напекла блинов. И мы ели их с ранетками.
Теперь маме некогда печь. Она всё время пишет что-то в телефоне. А папа… папу я давно не видел. Нет, он есть… но приходит не часто. Мне столько всего ему хочется рассказать – и про жука, и про драку со Слизнем, про новую учительницу, благодаря которой я влюбился в историю… У нас с отцом сегодня встреча. И вот он идёт, улыбается, тянет руки. Моя улыбка становится кривой – на один бок. Я зависаю. Внутри невидимый, непреодолимый барьер. Отвечаю невпопад, больше молчу. Мы гуляем по тому же парку, что рядом с домом. Папа опускает глаза, что-то говорит про уехать в другой город, про работу и так надо…
Кому? Не понимаю. Хочется повиснуть у него на шее. Но вместо этого корявое: «Проваливай…»
Он прощается. Иду, не оборачиваясь. А хочется закричать: «Пошли на колесо обозрения и голубей кормить». Но я лишь пересыпаю семечки в кармане.
«…Барьер, – пинаю ботинком камень. – Никто его не видит, а он есть. Вот бы его перепрыгнуть».
Закрываю глаза. Снова улетаю, вернее, несусь на велосипеде с пригорка. «Ты не один», – свистит ветер в ушах. Рядом едет дед. Удочка смешно болтается и втыкается в землю. Первая рыба тогда сорвалась.
Возвращаюсь в реальность. На лавочке сидит Синицына. Кажется, Ева. Она тоже вечно в своих мыслях. Интересно, что у неё? Бабочки или море? Ева носит брекеты, и ей до сих пор мама заплетает косички. Все остальные девчонки в классе давно отрезали каре и перекрасились в единорогов. Почему-то хочется её обнять. Наверное, потому, что она родственная душа. А души лучше нас знают, к кому притягиваться. Интересно, а если я подбегу и отстригу большими ножницами косы, пойдёт ли ей короткая стрижка?
Вырываю листок из блокнота и пишу ей записку, но отдать не решаюсь. Я вообще нерешительный. Мама говорит, что это, может, и хорошо. Не влезу, куда не нужно. А мне иногда так хочется.
Вот возьму и влезу! Только нужно сначала найти – куда.
На следующий день в школе сталкиваюсь со Слизнем. Он же Слизняков Кирилл – одноклассник. То, что он малоприятный, говорить, думаю, не надо… Делаю вид, что разглядываю на стене плакат о пожарной безопасности.
– Ну что, Картонкин! – толкает он плечом. – Много картона для макулатуры собрал?
Противнее смеха я не слышал. Интересно, люди с такими фамилиями обречены быть противными?! Или ещё можно что-то исправить?
Прячу руку в карман. Нащупываю листок. Записка. От деда. Снова слёзы. Моргаю и щурюсь. «Ты важен!» – пробегаюсь глазами.
«Я важен!» – узнаю дедушкин почерк.
«Я важен!» – пульсирует в голове. (Хочется спросить – кому? Но дедушка говорил, что иногда не нужны все эти вопросы.)
«Я важен»! – улыбка до ушей.
Но на пути снова Слизняков. Смеётся, что-то говорит, толкает в спину. Неожиданно я оборачиваюсь, и мой кулак встречается с его носом. Дальше слабо что помню, потому что мысли уносят меня в цирк. Под его куполом на тонком канате жонглирует акробат. Ощущаю себя на таком же канате.
Открываю глаза уже в кабинете директора. Слышу его «Недопустимо!» Пикают кнопки – он набирает маме. Ставит на громкую связь.
– …Борис переживает из-за деда, – зачем-то говорит она. – Я поговорю с ним.
Слёзы снова текут по щекам. Размазываю их рукавом. Хочется убежать, но меня словно приклеили. Слизень и директор смотрят на меня с сожалением и неподдельным интересом.
– Чего сразу не сказал? – хлопает по плечу Слизняков. – Будто я не знаю… Будто у меня деда не было…
Он говорит без остановки, но я уже не слушаю. Беру рюкзак и иду по коридору. Внутри пустота. То есть совсем пусто. Даже барьера нет. Кажется, я смог его перепрыгнуть. А может, его смыло слезами?!
Я не запоминаю ненужные события. А нужные и важные сами сортируются по карманам. В левом – радость. В правом то, что засело занозой.
Выхожу из школы. У крыльца в стороне стоит отец.
«Папа!» – всё ещё хочется повиснуть у него на шее.
Вместо этого прохожу мимо с «Разве ты не уехал?»
– Я сдал билет! – пульсирует в ушах.
Это значит: «Я важен».
Натали Верна. Мир – апельсин
– Привет, – говорю я сидящей ко мне спиной тощей, согнувшейся над столом фигурке.
Сенька не оборачивается. Его тонкие пальцы ловко прикручивают голубой проволокой яблоко к чему-то вроде маленького шеста. С любопытством подступаю ближе. На столе возвышается невероятная конструкция: на разной длины палках, вставленных в холм из тёмно-синего пластилина, крепятся яблоки, слива, грейпфрут, мандарин и апельсин. Брат наконец-то обращает на меня внимание и улыбается дырками от передних зубов.
– Смотри-ка! – говорит он.
Сенька – мой брат наполовинку. По папе. Он родился, когда я пошла в первый класс. А первый раз увидела, когда ему было месяцев восемь. Мы остались в комнате вдвоём, и я не знала, что с ним делать, поэтому играла, как со своей собакой. Пинала легонько мячик, Сенька за ним полз и приносил мне обратно. А я думала: «Зачем мне брат? Тем более – наполовинку».
Я аккуратно присаживаюсь рядом на стул. В недоумении рассматриваю странную поделку.
– Ловко. И что это?
– Солнечная система, – серьёзно сообщает брат, растягивая, как мармеладку, недавно выученное понятие. На столе рядом с поделкой лежит книга о космосе. Моя, между прочим, книга. Наклоняюсь поближе к оранжево-красному грейпфруту. Интересно, это Солнце?