{94}.
Итак, культурные различия, которые складывались на протяжении столетий и тысячелетий, влияют на поведение – иногда незначительно, иногда радикально[70]. В другой литературе сравниваются культуры жителей тропических лесов и жителей пустынь: первые склонны к созданию политеистических религий, а вторые – монотеистических. Вероятно, здесь замешана и экология: жизнь в пустыне – это иссушенная, опаленная солнцем борьба одиночек за выживание; тропические леса изобилуют жизнью, что склоняет людей к расширению пантеона богов. Более того, монотеисты пустынь воинственнее политеистов из тропических лесов и успешнее как завоеватели, что объясняет, почему около 55% человечества исповедует религии, придуманные пастухами-монотеистами с Ближнего Востока{95}.
Еще одно культурное различие уходит корнями в пастушество. Традиционно люди живут земледелием, охотой или скотоводством. К скотоводам причисляют обитателей пустынь, лугов или тундровых равнин, пасущих стада коз, верблюдов, овец, коров, лам, яков или северных оленей. По природе своих занятий скотоводы особенно уязвимы. Похитить под покровом ночи чужое рисовое поле или тропический лес – задачка не из легких. Но какой-нибудь ушлый негодяй вполне может угнать чужое стадо, лишив людей молока и мяса, за счет которых они выживают[71]. Эта уязвимость породила «культуру чести», для которой характерны: (а) преувеличенное, но непродолжительное гостеприимство по отношению к проходящему мимо чужаку – ведь большинство скотоводов время от времени и сами пускаются в путь вслед за стадами животных; (б) следование строгим кодексам поведения, в рамках которых чуть ли не каждое нарушение норм трактуется как оскорбление; (в) насилие в ответ на оскорбление – это мир вражды и вендетты, которая может тянуться поколениями; (г) существование класса воинов и воинских ценностей: доблесть в бою обеспечивает высокий статус и обещает достойную загробную жизнь. Уже немало сказано о гостеприимстве, консерватизме (в смысле строгого сохранения культурных норм) и насилии, свойственных традиционной культуре чести американского Юга. Паттерн насилия говорит сам за себя: на Юге самый высокий уровень убийств в стране, и случаются они не в ходе грабежей и налетов на городских улицах. Жертвой, как правило, становится человек, серьезно запятнавший честь убийцы (говорил гадости, не вернул долг, приставал к жене и так далее), особенно если речь идет о сельских жителях[72]. Откуда взялась южная культура чести? Широко распространенная среди историков теория как нельзя лучше отражает смысл этого абзаца: в то время как колониальная Новая Англия заселялась богобоязненными переселенцами с английского юга, а северо-восточные штаты – торговцами вроде квакеров, Юг в значительно большей степени заселялся буйными скотоводами из северной Англии, Шотландии и Ирландии{96}.
И последнее сравнение культур – на этот раз «жестких» (с их многочисленными и строго соблюдаемыми нормами поведения) и «свободных». Каковы прогностические признаки того, что общество окажется жестким? В истории часто случались кризисы, засухи, голод, землетрясения, люди страдали от многочисленных инфекционных заболеваний[73]. И про «историю» я серьезно – в одном исследовании на выборке из 33 стран было показано, что «жесткое» общество более характерно для культур, которые в 1500 г. отличались высокой плотностью населения[74]{97}.
Пятьсот лет назад?! Как такое может быть? Поколение за поколением культура предков влияла на объем физического контакта между матерью и ребенком; на то, подвергались ли дети шрамированию, травмированию гениталий и опасным для жизни обрядам перехода; на то, какие мифы и песни передавались из поколения в поколение: о мести или о необходимости подставить другую щеку.
Опровергает ли влияние культуры свободу воли? Конечно, нет. Как обычно, речь идет о тенденциях на фоне высокой индивидуальной изменчивости. Вспомните Ганди, Анвара Садата, Ицхака Рабина и Майкла Коллинза, нетипично склонных к миротворчеству и убитых единоверцами, нетипично склонными к экстремизму и насилию[75]{98}.
По разным причинам за миллионы лет эволюции люди стали в среднем агрессивнее бонобо, но не такими агрессивными, как шимпанзе, социальнее орангутанов, но не такими социальными, как павианы, моногамнее карликовых лемуров, но полигамнее мармозеток. Ну и хватит об этом{99}.
Откуда берется намерение? Что делает нас нами в каждую конкретную минуту? Все то, что случилось раньше[76]. Это поднимает чрезвычайно важную тему, впервые затронутую в главе 1: взаимовлияние биологии и окружающей среды, случившееся, скажем, минуту назад, и то, что имело место десять лет назад, невозможно отделить друг от друга. Предположим, мы изучаем гены, унаследованные неким человеком, когда он был всего лишь оплодотворенной яйцеклеткой, и то, как эти гены влияют на его поведение. Здесь мы генетики, размышляющие о генетике. Мы даже можем сделать наш клуб эксклюзивным и стать «генетиками поведения», публикующими свои исследования исключительно в журнале Behavior Genetics. Но если мы говорим о наследуемых генах, которые имеют отношение к поведению человека, мы автоматически говорим и о том, как формировался его мозг, поскольку мозг строят белки, кодируемые «генами, участвующими в развитии нервной системы». Аналогично, если мы изучаем влияние трудного детства на поведение взрослого человека, что зачастую лучше всего изучать на психологическом или социологическом уровне, мы обязательно изучаем и то, как молекулярная биология эпигенетических изменений в детстве помогает объяснить личность и темперамент взрослого человека. Если мы эволюционные биологи, размышляющие о человеческом поведении, то мы по определению еще и генетики поведения, нейробиологи развития и специалисты по нейропластичности. Дело в том, что эволюция означает изменения, касающиеся вариантов генов, которые достаются организмам, а значит и в структуре мозга, сформированного этими генами. Изучая гормоны и поведение, мы изучаем заодно, как внутриутробная жизнь влияет на развитие желез, которые эти гормоны выделяют. И так далее и так далее. Каждый момент вытекает из всего, что было до него. И будь то запах в комнате, или то, что происходило с вами в материнской утробе, или чем занимались ваши предки в 1500 г. – все эти вещи неподвластны вашему контролю[77]. Неразрывный поток влияний, в который, как уже говорилось вначале, невозможно впихнуть эту штуку под названием «свобода воли», которая якобы находится в мозге, но из него не исходит. По словам правоведа Пита Алсеса, «между природой и воспитанием не осталось промежутка, который могла бы заполнить моральная ответственность». Философ Питер Цзе попал в самую точку, когда говорил о биологических черепахах до самого низу как о «регрессе, уничтожающем ответственность»[78]{100}.
Этот неразрывный поток объясняет, почему невезение не выравнивается, а, наоборот, только умножается со временем. Если вам достался какой-то особенно неудачный вариант гена, то вы, вот неудача, будете особенно чувствительны к воздействию неблагоприятных факторов в детстве. Невзгоды, выпавшие на вашу долю в начале жизни, – предиктор того, что всю оставшуюся жизнь вы проведете в среде, которая предоставит вам меньше возможностей, чем большинству других людей, и эта повышенная уязвимость, вот неудача, помешает вам воспользоваться тем редким шансом, что на вашу долю все-таки выпадет: вы можете его не увидеть, не распознать, не владеть инструментами, помогающими извлечь из него выгоду, и можете в итоге упустить свой шанс. Чем меньше подобных привилегий вам досталось, тем больше стрессов выпадет на вашу долю во взрослой жизни; стресс перестроит мозг, и тогда вы, какая неудача, еще хуже будете справляться с трудностями, контролем эмоций, рефлексией, мыслительными процессами… Невезение везением не компенсируется. Обычно невезение только умножается, пока совсем вас не выбросит за пределы игрового поля.
Эту точку зрения убедительно отстаивает философ Нил Леви в своей книге 2011 г. «Клещи удачи[79]: Как удача опровергает свободу воли и моральную ответственность» (Hard Luck: How Luck Undermines Free Will and Moral Responsibility). Он фокусируется на двух категориях удачи. Первая, настоящая удача – это разница между везением (скажем, вы сели за руль в нетрезвом состоянии и при стечении всех обстоятельств, имевших место за несколько секунд или минут до этого, могли бы убить пешехода, если бы он случайно переходил улицу) и невезением (когда вы в той же ситуации действительно сбиваете его насмерть). Как мы видели, вопрос о том, насколько значима эта разница, часто является прерогативой юристов. Для Леви важнее удача, которую он называет конститутивной, то есть везение или невезение, которое вплоть до настоящего момента лепило из вас того, кто вы есть сейчас. Другими словами, наш мир, каким он был секунду, минуту назад и так далее (Леви лишь вскользь формулирует эту мысль в терминах биологии). И подводя к идее, что ничего другого для объяснения того, кто мы есть, у нас нет, он делает следующий вывод: «Не онтология вычеркивает свободу воли, но