В других исследованиях были показаны различия в активности ПФК при регуляции эмоций. Метаанализ 35 нейровизуализационных исследований, в которых сканировали мозг испытуемых, пока они выполняли задания на социальное взаимодействие, показал, что активность в длПФК восточных азиатов выше, чем у жителей стран Запада (к тому же у них сильнее активировалась область под названием «височно-теменной узел», отвечающая за построение модели чужого сознания); по сути, их мозг посвящает больше усилий регуляции эмоции и пониманию другого. Люди Запада, напротив, демонстрируют картину высокого эмоционального накала, обращенности на себя, способности испытывать сильное эмоциональное отвращение или эмпатию – в общем, повышенную активность в вмПФК, островковой и в передней поясной коре. И чем прочнее испытуемые привержены ценностям своей культуры, тем ярче проявляются эти отличия при нейровизуализации{157}.
Кроме того, ПФК представителей разных культур отличаются и когнитивным стилем. В целом люди коллективистских культур предпочитают контекстно зависимые когнитивные задачи и лучше с ними справляются; представителям индивидуалистических культур больше по душе задачи контекстно независимые. В обоих случаях ПФК приходится работать интенсивнее, если испытуемый берется за задачу, к которой его культура не расположена.
Где корни этих различий в широком смысле?[120] Как уже говорилось в предыдущей главе, считается, что восточноазиатский коллективизм вырос из нужды в общинном труде при выращивании риса. Однако китайские иммигранты, как только перебираются в США, уже демонстрируют свойственное людям Запада различие между активацией вмПФК при мысли о себе и при мысли о матери. Это позволяет предположить, что такие люди и на родине отличались индивидуализмом – он-то и подтолкнул их к эмиграции, которая, по всей видимости, служит своего рода механизмом самоотбора по этим чертам{158}.
Где корни этих различий в узком смысле? Как объяснялось в предыдущей главе, в коллективистских и в индивидуалистических культурах детей воспитывают по-разному, и это влияет на формирование их мозга.
Но вдобавок здесь, вероятно, нельзя исключить и влияние генов. Людям, которые с большим успехом выражают ценности своей культуры, как правило, удается оставить после себя копии своих генов. Напротив, попробуйте не явиться вместе со всей деревней на рисовые чеки в день сбора урожая, потому что вы, скажем, решили покататься на сноуборде, или же выскочите на поле во время Суперкубка в попытке убедить команды сотрудничать, а не соперничать – у таких культурных отщепенцев, бунтарей и чудиков будет меньше шансов передать свои гены следующему поколению. И если эти черты вообще зависят от генов (а как видно из предыдущего раздела, так оно и есть), следствием могут стать культурные различия в распространенности таких генов в популяции. Коллективистские и индивидуалистические культуры различаются по частоте генных вариантов, отвечающих за переработку дофамина и норадреналина, вариантов гена, кодирующего насос, который удаляет серотонин из синапса, и вариантов гена, кодирующего окситоциновый рецептор в мозге{159}.
Другими словами, эта коэволюция частоты генов, культурных ценностей, традиций воспитания детей, усиливающих друг друга на протяжении поколений, определяет, какой будет ваша ПФК.
Мы прекрасно понимаем, что не в состоянии контролировать, какими природными данными одарит либо отяготит нас судьба. Но нам кажется, что на перекрестках добра и зла мы вроде как можем этими данными распоряжаться – и это мощно и злокозненно подталкивает нас к выводу (в пользу которого говорит и сильное внутреннее ощущение), будто свобода воли проявляется в поступках. Однако реальность такова, что вы хоть проявляйте достойную восхищения силу характера, хоть проматывайте шансы, потакая своим прихотям, хоть чудом преодолевайте соблазны, окунаясь в них с головой, все это лишь результат работы вашей ПФК и связанных с ней областей мозга. А функционирование этой ПФК, в свою очередь, есть результат того, что происходило секунду, минуту, тысячелетие назад. Мы пришли к тому же выводу, что и в прошлой главе, где рассуждали о мозге в целом. Он заставляет вспомнить все то же критически важное понятие: неразрывность. Как мы уже знаем, рассуждая об эволюции ПФК, мы одновременно говорим и о генах, появившихся в процессе этой эволюции, и о работающих в мозге белках, которые эти гены кодируют, и о том, как детство изменяет регуляцию этих генов и белков. Вашу ПФК вплоть до настоящего момента создавала неразрывная линия влияний, в которой не отыщешь ни единой трещинки, где могла бы затаиться свобода воли.
Вот моя любимая находка, имеющая отношение к теме этой главы. Вам дают задание, выполнить которое можно двумя разными способами: в первом случае вы делаете какую-то работу и получаете обещанное вознаграждение, но если вы сделаете в два раза больше, то в качестве поощрения вам заплатят в тройном размере. Во втором случае вы делаете какую-то работу и получаете назначенное вознаграждение, но если вы сделаете в три раза больше, то вознаграждение будет больше в тысячу раз. Какой вариант выбрать? Если вы думаете, что свободно можете заставить себя проявить самодисциплину, выбирайте второй вариант – сделаете немного больше, зато сорвете огромный куш. И действительно, испытуемые, как правило, предпочитают второй вариант, независимо от размера вознаграждений. Недавнее исследование показало, что активность в вмПФК[121] отражает степень предпочтения второго варианта. Что это значит? В данном случае вмПФК определяет, насколько больше нам нравятся условия, вознаграждающие самодисциплину. В общем, эта часть мозга заставляет нас думать, будто мы способны проявить свободу воли. Другими словами, это биологическая машинерия, вынуждающая нас верить, что никакой машинерии-то и нет{160}.
Сэм Харрис убедительно доказывает, что человек не может думать о том, что он будет думать дальше. Из глав 2 и 3 ясно, что человек не в состоянии заставить себя захотеть чего-то хотеть. Смысл этой главы в следующем: невозможно заставить себя иметь больше силы воли. И управлять миром, основываясь на убеждении, что люди могут и должны это делать, – плохая идея.
5Основы теории хаоса
Предположим, что как раз перед тем, как прочесть это предложение, вы попытались почесать у себя за плечом, заметили, что дотянуться до этого места становится труднее, подумали, что с возрастом ваши суставы кальцинируются, пообещали себе чаще делать зарядку и немедленно решили перекусить. Что ж, наука сказала свое слово – каждое из этих действий и мыслей, осознанных и неосознанных, как и вся лежащая в их основе нейробиология, детерминированы. Беспричинных причин не бывает.
Как бы тщательно вы его ни препарировали, каждое уникальное биологическое состояние оказывается вызвано предшествовавшим ему уникальным состоянием. И если вы действительно хотите докопаться до сути вещей, вам нужно разложить эти два состояния на части и выяснить, как каждый компонент, составляющий «раньше», привел к появлению каждого из компонентов «теперь». Так работает Вселенная.
Но что, если это неправда? Что, если некоторые моменты не обусловлены ничем из того, что им предшествовало? Что, если какое-то уникальное «теперь» может быть вызвано несколькими неуникальными «раньше»? Что, если стратегия изучения чего бы то ни было путем разложения на составные части оказывается бесполезной? Как выяснилось, так бывает. В прошлом веке картина Вселенной, нарисованная в предыдущем абзаце, перевернулась и на свет явились теории хаоса, эмерджентности и квантовой неопределенности.
Назвать эти теории революционными – не преувеличение. В детстве я прочел повесть «Двадцать один воздушный шар»[122], утопию, повествующую о жизни изолированного общества на острове Кракатау, существующего благодаря изобретенной технологии воздушных шаров, которое вот-вот погибнет из-за знаменитого извержения вулкана, случившегося в 1883 г. Книга настолько меня увлекла, что, перевернув последнюю страницу, я в ту же секунду вернулся к началу, чтобы прочесть ее еще раз. Вторая такая книга, разделавшись с которой я немедленно начал чтение заново, попалась мне четверть века спустя – она была об одной из этих научных революций[123].
Невероятно интересная вещь. В этой главе и в пяти последующих мы познакомимся с тремя научными революциями и с мыслителями, которые верят, будто свободу воли можно откопать в их недрах. Признаюсь, что предыдущие три главы вызывают у меня сильные чувства. Меня приводит в особую, профессорскую, высоколобую ярость идея, будто поведение человека можно понять вне контекста всего того, что привело его в ситуацию «здесь и сейчас», что его история не имеет значения, что даже если его поведение кажется детерминированным, свободная воля таится где-нибудь там, куда вы не смотрите. Те же чувства вызывает у меня мысль, будто праведное осуждение – это нормально, поскольку, хотя жизнь и жестока, а ее дары и лишения распределены неравномерно, наша ценность измеряется тем, как мы решаем ими распорядиться. Такие взгляды питают океаны несправедливого страдания и незаслуженных привилегий.
Революционные открытия, описанные в следующих пяти главах, так глубоко моих чувств не задевают. Как мы увидим далее, не многие мыслители ссылаются на субатомную квантовую неопределенность, самодовольно заявляя, будто свобода воли существует и что сами они, очевидно, заслуживают принадлежности к 1% избранных человечества. Эти темы