К ним присоединяется и Дойн Фармер, что меня расстраивает, если вспомнить, что он был одним из первых апостолов теории хаоса и должен бы знать все это лучше. «В философском плане меня ошеломило, [что хаотичность – это] действенный путь примирения свободы воли с детерминизмом. Система является детерминированной, но мы не знаем, как она себя поведет в дальнейшем»{173}.
И последний пример: философ Дэвид Стинбург напрямую связывает рожденную хаосом свободу воли с моралью: «Теория хаоса позволяет связать факты с ценностями, открывая все их по-новому». И чтобы подчеркнуть эту связь, свою статью Стинбург опубликовал не в каком-то там научном или философском журнале, он опубликовал ее в Harvard Theological Review{174}.
Итак, группа мыслителей отыскала свободу воли в структуре хаотичности. Компатибилисты и инкомпатибилисты наивно спорят, может ли свобода воли существовать в детерминированном мире, но теперь мы можем пропустить весь этот шум мимо ушей, поскольку, как утверждают вышеупомянутые ученые, хаотичность доказывает, что мир не детерминирован. Как резюмирует Эйленбергер, «но поскольку мы теперь знаем, что крошечные, неизмеримо малые различия в начальном состоянии могут привести к совершенно разным конечным состояниям (то есть решениям), физика не способна эмпирически доказать невозможность свободы воли»{175}. С этой точки зрения индетерминизм хаоса означает, что пусть он не помогает доказать существование свободы воли, но зато он позволяет доказать, что и ее отсутствие доказать невозможно.
Но теперь перейдем к критической ошибке, которая сквозит во всех этих рассуждениях: детерминизм и предсказуемость – это совершенно разные вещи. Даже если хаотичность непредсказуема, она тем не менее детерминирована. Эту разницу можно сформулировать несколькими способами. Вот один из них: детерминизм позволяет объяснить, почему что-то произошло, а предсказуемость позволяет сказать, что будет дальше. Другой способ – обратиться к трудной для понимания разнице между онтологией и эпистемологией; в первом случае речь идет о том, что происходит, то есть о детерминизме, а во втором – о том, что поддается познанию, то есть о предсказуемости. Третий способ – это разница между «детерминированным» и «детерминируемым» (давшая нечитабельное название нечитабельной статье философа Харальда Атманспахера «Детерминизм – онтический, детерминируемость – эпистемическая», Determinism Is Ontic, Determinability Is Epistemic){176}.
Специалисты рвут на себе волосы из-за того, что любители уравнивать хаотичность со свободой воли не видят этой разницы. «Постоянно встречается путаница между понятиями детерминизма и предсказуемости», – пишут физики Серджио Капрара и Анджело Вульпиани. Первый в истории философ без имени Г. М. К. Хант из Уорикского университета пишет: «В мире, где идеально точные измерения невозможны, классический физический детерминизм не влечет за собой эпистемического детерминизма». Аналогичную мысль высказывает философ Марк Стоун: «Хаотические системы, даже если они детерминированы, не являются предсказуемыми [то есть эпистемически детерминированными]. То, что хаотические системы непредсказуемы, не означает, что наука не в состоянии их объяснить». Философы Вадим Батицкий и Золтан Домотор в своей работе с замечательным названием «Когда хорошие теории дают плохие предсказания» (When Good Theories Make Bad Predictions) называют хаотические системы «детерминированно непредсказуемыми»{177}.
Вот вам способ осмыслить этот чрезвычайно важный момент. Вернувшись к фантастическому паттерну из прошлой главы, я подсчитал, что его длина составляет около 250 строк, а ширина – 400 столбцов. Итого в нем примерно 100 000 клеток, каждая из которых либо пустая, либо заполненная. Возьмите большой лист разграфленной бумаги, скопируйте начальное состояние этого клеточного автомата, то есть его первую строку, и проведите годик, без сна и отдыха применяя правило 22 к каждой последующей строке, пройдясь простым карандашом по всем 100 000 клеток. В итоге у вас выйдет та же самая картина, что и на рисунке. Отдышитесь и сделайте это во второй раз – результат будет тот же. Поручите дело дрессированному дельфину, обладающему необычайными способностями к повторению, – и получите такой же результат. Сто третий ряд не выйдет другим, поскольку в сто втором ряду вы или дельфин решили вдруг, что судьба какой-нибудь клетки будет зависеть от духа, который вами движет, или от мнения Греты Тунберг. Полученный паттерн – результат поведения полностью детерминированной системы, которая руководствуется восемью инструкциями, составляющими правило 22. Ни на одной из 100 000 развилок никакого другого результата быть не могло (если только не из-за случайной ошибки; но, как мы увидим в главе 10, возводить здание свободы воли на фундаменте случайных сбоев – дело весьма сомнительное). Как невозможно отыскать нейрон, возбуждающийся без всякой причины, так не найти и клетки, состояние которой ничем не обусловлено.
Давайте рассмотрим это в контексте человеческого поведения. На дворе 1922 г., и перед вами 100 молодых людей, которым суждено прожить обычную жизнь. Вам говорят, что примерно через 40 лет 1 из 100 собьется с пути, начнет вести себя импульсивно, неприемлемо, почти преступно. Вот вам пробы крови каждого из них, изучайте. Увы, вы никак не сможете предсказать, у кого из них шанс пойти по кривой дорожке окажется выше случайного.
А теперь перенесемся в 2022 г. Та же когорта, и снова вам сообщают, что через 40 лет один из них слетит с катушек. Но на этот раз у вас есть возможность секвенировать геномы испытуемых. У одного из них обнаруживается мутация в гене под названием MAPT, который кодирует важный для мозга тау-белок. Вуаля – и теперь вы в состоянии точно предсказать, кто из них к 60 годам продемонстрирует симптомы поведенческого варианта лобно-височной деменции{178}.
Вернемся в когорте 1922 г. Интересующий нас тип начал подворовывать в магазинах, кидаться на незнакомцев и прилюдно мочиться. Почему он так себя ведет? Потому что он так решил.
Отщепенец из когорты 2022 г. ведет себя таким же неприемлемым образом. Почему? Потому что в одном из его генов имеется мутация, которая и предопределила такое поведение[139].
Согласно логике только что процитированных мыслителей, поведение человека из когорты 1922 г. порождалось его свободой воли. Не «чем-то, что мы ошибочно полагали свободой воли». Это и была свобода воли. А в 2022 г. это уже не она. С этой точки зрения свобода воли – это то, что мы называем биологией, которую пока не понимаем достаточно хорошо, чтобы делать прогнозы, а когда мы ее поймем, она свободой воли быть перестанет. Не мы перестанем ошибочно принимать ее за свободу воли. Она буквально перестанет ею быть. Что-то здесь не так, если тот или иной акт свободы воли существует лишь до тех пор, пока не уменьшится наше незнание. Да, наше интуитивное представление о свободе воли действительно работает таким образом, но сама свобода воли так не работает.
Мы совершаем какой-то поступок, ведем себя определенным образом, и нам кажется, что мы это поведение сами выбрали, что внутри, отдельно от всех этих нейронов, существует некое «я», обитель воли и субъектности. Наши ощущения буквально кричат об этом, поскольку мы не понимаем и не можем себе вообразить тех скрытых течений нашей биологической истории, которые это поведение вызвали. Непростая задача – преодолеть это интуитивное ощущение, пока ждешь того знаменательного момента, когда ученые научатся точно предсказывать поведение людей. Но соблазн приравнять хаотичность к свободе воли показывает, насколько труднее отказаться от этого ощущения, зная, что наука так никогда и не сможет в точности предсказывать поведение детерминированной системы.
Большая часть очарования хаотичности проистекает из факта, что, применив к системе простые правила детерминизма, можно получить что-нибудь затейливое и совершенно непредсказуемое. Как мы только что видели, если спутать хаотичность с индетерминизмом, нас неминуемо затянет в воронку веры в свободу воли. Перейдем к другой проблеме.
Вернемся к рисунку, где было показано, что при применении правила 22 два разных начальных состояния приходят к идентичному паттерну и, следовательно, невозможно узнать, какое из этих двух состояний его породило.
Это явление называется конвергенцией. Термин часто используется в эволюционной биологии. В этом случае речь идет не столько о том, что невозможно сказать, от какого из двух вероятных предков произошел тот или иной вид (например, «Три или пять ног было у предка слонов? Как знать!»). Тут речь скорее о такой ситуации, когда два разных вида приходят к одному и тому же решению задачи на выживание[140]. Представители аналитической философии называют этот феномен – когда к одному и тому же решению можно прийти разными путями – переопределенностью. При конвергенции не избежать потери информации. Ткните в любой ряд в центре клеточного автомата, и вы не только не сможете предсказать, что произойдет, но и не сможете понять, что уже произошло и каким из возможных путей система пришла к своему нынешнему состоянию.
У проблемы конвергенции имеется удивительная параллель в истории права. Так, например, в здании А из-за чьей-то халатности начинается пожар. Рядом, из-за халатности кого-то еще, совершенно независимо от первого, вспыхивает пожар в здании В. Два пожара распространяются навстречу друг другу и сходятся, сжигая здание Б, расположенное между ними. Владелец здания Б подает в суд на соседей. Но на ком из этих двух нехороших людей лежит ответственность? Не на мне, говорит каждый из них в суде, – если бы моего пожара не было, здание Б все равно сгорело бы. И это работало – ни один из владельцев не нес ответственность. Так было до 1927 г., когда в деле «Кингстон против Чикагской и Северо-Западной железной дороги» суд постановил, что ответственность можно делить, а вин