Из вышесказанного следует, что атеисты, разуверившись в существовании всемогущего бога, наказывающего за проступки, не становятся на скользкую дорожку аморальности. Следует, однако, заметить, что в тех исследованиях, о которых мы здесь говорили, принимали участие в основном американцы, жители страны, где к атеистам себя причисляет только около 5% населения. Мы видели, что религиозные предварительные установки даже у атеистов усиливают просоциальность. Может быть, относительно высокая нравственность атеистов объясняется тем, что на них влияет высокая нравственность окружающих теистов? Интересно, что произойдет, если атеисты или нерелигиозные люди окажутся в большинстве – какое общество они построят, избавившись от необходимости прилично себя вести из страха перед божественным возмездием?
Высокоморальное и гуманное, и вывод этот основан отнюдь не на мысленном эксперименте. Здесь я имею в виду раздражающе идеальных скандинавов. В ХХ в. уровень религиозности в этой части света резко упал, и сегодня Скандинавские страны – самые светские в мире. Так как же у них обстоят дела в сравнении с такой высокорелигиозной страной, как США? Исследования качества жизни и уровня здоровья подтверждают, что скандинавы чувствуют себя куда лучше (по таким показателям, как счастье и благополучие, продолжительность жизни, младенческая смертность и смертность при родах); более того, уровень бедности там ниже, а неравенство в доходах совсем незначительное. Там ниже все показатели антисоциального поведения, уровня преступности, насилия и агрессии с причинением ущерба – от военных действий и насильственных преступлений до школьной травли и телесных наказаний. И если говорить о показателях просоциальности, то подушевые расходы Скандинавских стран на систему социального обеспечения своих граждан[248] и на помощь бедным странам выше{299}.
Более того, эти различия касаются не только довольных жизнью скандинавов и изнуренных капитализмом американцев. В целом ряде стран низкий средний уровень религиозности предсказывает высокий уровень всех этих благоприятных исходов. Более того, если взять сопоставимые по странам данные, то более низкий средний уровень религиозности предполагает более низкий уровень коррупции, бо́льшую терпимость к расовым и этническим меньшинствам, более высокий уровень грамотности, низкий уровень преступности в целом и убийств в частности, а также менее частые военные действия{300}.
Проблема подобных сравнительных исследований – они ничего не сообщают о причинах и следствиях. Это снижение религиозности приводит к тому, что правительства тратят больше денег на социальное обеспечение бедных, или же увеличение расходов на социальное обеспечение приводит к снижению религиозности (или то и другое является следствием какого-то третьего фактора)? На этот вопрос трудно ответить даже в подробно описанном скандинавском случае, поскольку снижение религиозности и становление скандинавской модели социального обеспечения шли рука об руку. Вероятно, в какой-то мере верно и то и другое. Атеисты склонны считать добрые дела ответственностью общества, что, безусловно, способствует развитию скандинавских моделей соцобеспечения. А по мере того, как общества становятся экономически стабильнее и безопаснее, уровень религиозности снижается{301}.
Если отвлечься от трудноразрешимой проблемы курицы и яйца, то на вопрос, не кишат ли менее религиозные страны гражданами, охваченными амоком, у нас есть четкий ответ. Вовсе нет. На самом деле жизнь там прямо-таки райская[249].
Следовательно, не факт, что атеисты не уступают теистам в моральной устойчивости только потому, что, слава богу (богам), первых сдерживает изобилие вторых. Полагаю, что и этическое поведение скептиков свободы воли не есть следствие того, что они составляют меньшинство в окружении целеустремленных людей, преисполненных ощущением собственной субъектности.
Это подводит нас, пожалуй, к самому важному моменту в решении вопроса, действительно ли верующие в бога просоциальнее атеистов, а верующие в свободу воли просоциальнее скептиков.
Даже учитывая такие факторы, как самоотчеты или социально-демографические корреляты религиозности, и принимая во внимание самые широкие определения просоциальности, в некоторых экспериментальных и реальных условиях верующие все равно оказываются просоциальнее атеистов. Но вот что действительно важно знать: просоциальность религиозных людей в основном заключается в доброте по отношению к таким же, как они сами. Их просоциальность распространяется в основном на членов группы. В экономических играх, например, повышенная честность религиозных испытуемых распространяется только на тех игроков, которых им описали как единоверцев, причем религиозная предварительная установка только усиливала этот эффект. Более того, повышенная готовность верующих людей жертвовать на благотворительность объясняется тем, что в исследованиях они больше жертвуют единоверцам, да и в реальном мире львиная доля благотворительности глубоко верующих людей ограничивается благотворительностью внутри своей группы{302}.
Но, может, здесь есть какая-нибудь смешивающая переменная, может быть, это ложная зависимость – может, верующие добрее к единоверцам просто потому, что они живут среди них? Может, их доброта обусловлена не религиозностью, а личным знакомством? Но дело, скорее всего, не в том. Например, одно кросс-культурное исследование 15 разных обществ показало, что внутригрупповой фаворитизм религиозных людей распространяется и на единоверцев, с которыми они никогда не встречались{303}.
Итак, вопреки претензиям на универсальное человеколюбие, человеколюбие верующих по большей части внутригрупповое. Это особенно ярко проявляется в религиозных группах, которым свойственны фундаменталистская вера и авторитаризм{304}.
Но как люди относятся к тем, кто не принадлежит к их группе? В этих обстоятельствах именно атеисты оказываются более просоциальными – они добрее к чужакам и чаще берут их под защиту. Более того, религиозная предварительная установка для верующих может даже повысить их предубежденность по отношению к чужакам, усилить мстительность и желание наказывать за проступки. В одном классическом исследовании школьники из религиозных семей считали, что стирать с лица земли невинный народ ни в коем случае нельзя… если только это была не ветхозаветная история Иисуса Навина, истребившего невинных жителей Иерихона. В другом исследовании религиозная установка побуждала ортодоксальных евреев, жителей Западного берега, восхищаться еврейским террористом, убивавшим палестинцев. В одном исследовании простая прогулка мимо церкви заставляла верующих христиан выказывать больше негативных эмоций по отношению к атеистам, этническим меньшинствам и представителям ЛГБТК[250]. В другом исследовании преднастройка испытуемых-христиан при помощи христианской версии «золотого правила» не уменьшала их гомофобию; а если в качестве предварительной установки использовали его буддистский эквивалент, их гомофобия только усиливалась. Наконец, в ряде часто цитируемых исследований изучалась агрессивность испытуемых по отношению к сопернику в игре (например, громкость звука, которым они могли оглушить другого игрока). Такая агрессивность увеличивалась, если испытуемые сначала читали текст с упоминанием Бога или Библии (по сравнению с текстами без таких упоминаний); агрессивность возрастала еще сильнее, если испытуемые читали отрывок о библейской мести, санкционированной Богом, по сравнению с описанием той же мести без божественной санкции{305}.
Итак, целый ряд исследований показывает, что, когда мы сравниваем доброту верующих и неверующих по отношению к другим людям, все зависит от того, кто эти другие. Выясняется, что в большинстве экспериментов, направленных на изучение этих вопросов, испытуемые подсознательно думали о членах своей группы. Представьте, что профессор набирает группу студентов-психологов для участия в исследовании, которое определит, насколько они щедры и благонадежны. В рамках исследования они играют в экономическую онлайн-игру – якобы против человека, сидящего в соседней комнате. Как вы думаете, кого представляют на его месте студенты – своего соученика или погонщика яков из Бутана? Дизайн таких исследований неявно побуждает испытуемых думать о других участниках, гипотетических или реальных, как о членах своей группы, тем самым непропорционально настраивая теистов (но не атеистов) на бо́льшую просоциальность.
Как бы влиял вопрос «Кому помогают?» при сравнении верующих в свободу воли и скептиков? Я бы предположил, что адепты свободы воли почувствуют более сильную моральную потребность помочь человеку, который прикладывает дополнительные усилия на пути к своей цели, а скептики почувствуют более сильное желание понять поступки человека, который сильно от них отличается.
Мы вернулись к основному вопросу этого раздела: грозит ли человечеству моральный упадок, если оно разуверится в существовании всемогущей силы, оценивающей людские дела? Похоже, что да. Но только до тех пор, пока вы просите людей рассказывать вам о своей высокой нравственности, а не проявлять ее и используете в качестве предварительных установок религиозные подсказки, а не светские символы эквивалентной силы. И до тех пор, пока «хорошие поступки» носят индивидуальный, а не коллективный характер и направлены на людей, похожих на нас. Неверие в морализующего бога (богов) не заставляет людей вести себя как-то особенно аморально; и это помогает объяснить, почему неверие в свободу воли тоже ничего подобного не делает.