И последний шаг: эти три таких разных нейрона, в свою очередь, можно представить как нейроны первого слоя, проецирующиеся на собственный сверхнейрон.
И что мы имеем тогда в этом сверхнейроне, на вершине трехслойной сети? Некий самопроизвольно складывающийся вывод типа «Все может измениться к лучшему; есть люди, которые своими героическими усилиями совершенствуют мир; даже я могу исправить ситуацию». Надежда есть.
Да, да, это чудовищное упрощение. Но все равно это довольно точное, хотя и приблизительное, описание механизмов работы мозга: примеры сходятся в узлах, и здесь рождается наша способность классифицировать и ассоциировать. Каждый узел служит частью нескольких сетей, то есть элементом низшего уровня в одной и элементом высшего уровня в другой, в одной он – главный игрок, в другой – второстепенный. Все целиком построено на тех же принципах формирования нервных связей, что и у простой аплизии.
Внешние события меняют силу синаптических связей – еще один тиран захватил власть в стране, которая с таким трудом шла к демократии, и, столкнувшись с этим контрпримером, сеть, подобная описанной выше, ослабевает. Вы притормаживаете, позволяя другому водителю влиться в поток машин перед вами, и она укрепляется. Существуют даже петли с обратной связью: приятные эмоции на выходе из иерархической сети побуждают вас искать похожие примеры, подкрепляющие сигнал на входе: «Фильм "Отель Руанда" меня так вдохновил, что мне захотелось больше узнать о Комиссиях по установлению истины и примирению», и сеть укрепляется дополнительно.
Изменения происходят, и производят их те же молекулы, что трудятся внутри «обучающейся» аплизии, и работают они, не обращаясь ни к какой силе воли или свободе выбора, на чей счет мы интуитивно относим изменения. Вы читаете о том, как опыт меняет нервную систему аплизии, и в результате меняется ваша собственная нервная система. Мы не решаем измениться, но вполне можем измениться, и даже измениться к лучшему. Возможно, даже благодаря тому, что прочли эту главу.
13Мы так уже делали
В предыдущих главах был прочерчен маршрут, по которому должен двигаться каждый из нас в случае такого вот, например, развития событий:
1. Ваша жизнь прекрасна. Вас окружают люди, которых вы любите и которые любят вас; ваши дни наполнены полезной деятельностью, удовольствием и радостью.
2. Кто-то совершает нечто невообразимо ужасное, жестокое и бесчеловечное в отношении очень дорогого для вас человека. Вы потрясены, жизнь ваша лишилась смысла. Все падает из рук, и вы никогда не сможете радоваться или чувствовать себя в безопасности. Вы больше не осмелитесь никого полюбить – ведь его снова могут отнять у вас таким вот чудовищным образом.
3. Какой-то ученый усаживает вас перед экраном и показывает презентацию в PowerPoint, посвященную биологии поведения, в том числе биологии насилия; он снова и снова в раздражающей манере распространяется о том, что «мы лишь сумма биологических факторов, которые не контролируем, и их взаимодействия с внешними обстоятельствами, которыми также невозможно управлять».
4. Вас убедили. Вы надеетесь, конечно, что человек, совершивший этот кошмарный акт насилия, больше не сможет никому причинить вреда, но сами тут же перестаете его ненавидеть, считая это чувство атавистической жаждой крови, неуместной в наше время.
Ну да, конечно.
В предыдущей главе мы рассмотрели распространенное заблуждение относительно последствий отсутствия свободы воли в детерминированном мире – если все предопределено, как что-то может измениться и чего ради? Однако изменения, в том числе масштабные, происходят все время, что, похоже, возвращает нас к исходной точке, к вере в основополагающую роль свободы воли в нашем мире. В прошлой главе было показано: когда перемены происходят, это не мы меняемся – это мир меняет нас, причем так, что наши предпочтения при поиске источников дальнейших изменений меняются тоже. Смотрите, вот вы, например, уже читаете следующую главу[272]. А если принять во внимание биологию изменения поведения и ее механистическую природу, общую для всего животного царства, идеи детерминизма кажутся еще убедительнее. Возьмитесь за руки со своим товарищем, аплизией, и вместе шагайте в светлое будущее.
А потом чудовище творит страшные вещи с дорогим вам человеком, и все прочитанное в этой книге кажется софистикой, которая моментально испаряется под действием боли и ненависти.
Задача этой главы и следующей – раскрыть тему второй части книги: пусть нам сложно себе такое представить, но мы можем измениться и в этом отношении тоже. Мы так уже делали раньше, когда осознавали истинные причины явлений и по ходу дела освобождались от ненависти, стремления обвинять и жажды мести. На самом деле мы так делали не раз. И мир не только не рухнул, но и стал лучше.
Эта глава посвящена двум таким примерам: первый очерчивает арку изменений, растянувшуюся на несколько столетий, а второй описывает перемены, которые случились буквально у нас на глазах.
Вы попали в телесериал, по которому все сходили с ума пару лет назад, – как бишь он там назывался, «Игра престолов»? Нет, не то. «Игра каракатиц»? «Игра в каракатицу»? А, «Игра в кальмара». Вы играете в «красный свет, зеленый свет». На зеленый вам нужно бежать вперед, но как только загорится красный, замрите; ошибетесь, и вас тут же пристрелят. Хорошо, что процессом руководит ваша нервная система, а не поджелудочная железа. Зеленый свет – и одна область вашего мозга максимально активна, а другая – энергично, подчеркнуто молчит; красный свет – и они меняются ролями, и делают это молниеносно и точно. Ваша нервная система работает на контрастах.
Для усиления контрастов нейроны обзавелись одной хитростью. Когда нейрон молчит, когда ему нечего сказать, его электрическая активность находится в одной из крайних точек: относительно внешней среды нейрон заряжен отрицательно. Когда же по нему проскакивает волна возбуждения, которую называют потенциалом действия, внутренний заряд нейрона меняется на положительный. При такой поляризации невозможно спутать состояние «Нечего сказать» с состоянием «Слушайте сюда».
И вот она, та самая хитрость. Возбуждение, потенциал действия, схлынуло. Нейрону больше нечего сказать. Что происходит в этот момент: может, положительный заряд постепенно возвращается к исходному отрицательному уровню? Такое медленное угасание было бы нормально, если бы речь шла о клетках мочевого пузыря, у которых нет особых забот. Но в распоряжении нейрона есть очень активный механизм, который позволяет ему резко снизить заряд до отрицательного так же быстро, как тысячной долей секунды ранее он перескочил от отрицательного заряда к положительному. Более того, чтобы повысить резкость сигнала «все кончилось», заряд, прежде чем вернуться к исходному отрицательному уровню, на какое-то время падает еще ниже. Таким образом, вместо того чтобы вернуться к нормальному для состояния покоя отрицательному заряду, нейрон кратковременно гиперполяризуется – это называют рефрактерным периодом. И да – в это время в нейроне трудно возбудить положительно заряженный потенциал действия. Вот уж действительно «все кончилось».
Предположим, с этой системой не все в порядке. Какой-нибудь белок вышел из строя, и рефрактерный период не наступает. Что тогда? Аномальные вспышки интенсивных потенциалов действия идут сериями одна за другой. Или, допустим, перестали нормально функционировать какие-нибудь тормозные нейроны. Это тоже может привести к возникновению аномальных кластеров возбуждения. Мы сейчас описали две основные причины эпилептических припадков – избыток возбуждения или недостаток торможения. В десятках учебников и в тысячах статей рассматриваются причины такого синхронизированного перевозбуждения – дефектные гены, сотрясение мозга, родовые травмы, высокая температура, некоторые токсины. Но если упрощать, то эта болезнь, от которой страдает 40 млн человек по всему миру и погибает более 100 000 ежегодно, сводится к слишком сильному возбуждению и/или недостаточному торможению в нервной системе.
Как нетрудно догадаться, все это стало известно не так давно. Но эпилепсия – древнее заболевание. Приступы, о которых имеет представление широкая публика, – это так называемые большие судорожные припадки: больной бьется в неконтролируемых конвульсиях и корчах, изо рта его идет пена, глаза закатываются. Самые разные группы мышц стимулируются одновременно. Человек падает на землю – и как раз поэтому во множестве старых источников эпилепсию называют падучей болезнью.
Клинически точное описание таких припадков дали уже ассирийцы почти 4000 лет тому назад. Некоторые догадки древних оказались на удивление пророческими. Древнегреческий врач Гиппократ, например, заметил, что повторяющиеся припадки часто начинаются через некоторое время после травмы мозга – что там происходит на молекулярном уровне, нам до сих пор не до конца понятно. Научных ошибок, конечно, тоже было сделано немало. Бытовало представление, будто припадки провоцируют фазы Луны, которые каким-то образом влияют на жидкости мозга (прошло 1600 лет, прежде чем удалось статистически опровергнуть связь между эпилепсией и лунными фазами). Плиний Старший думал, что эпилепсией можно заболеть, съев козла-эпилептика (но обошел вниманием вопрос «А этот козел-то как заполучил эпилепсию?»; в воображении всплывает бесконечная череда плотоядных козлов-эпилептиков). Врач Гален, живший во II в. н. э., придерживался гуморальной теории: общепринятого тогда представления, что в теле человека текут четыре жидкости – черная желчь, желтая желчь, флегма и кровь. Центральной точкой приложения своих идей он избрал желудочки мозга[273]. Согласно Галену, флегма может сгущаться, закупоривая желудочки, и припадок – это попытка мозга вытрясти пробки. Заметьте, что под таким углом зрения свернувшаяся флегма – это болезнь, а припадок – защитная реакция, которая, так уж случилось, создает больше проблем, чем решает