Однако если свободы воли не существует, то никакая реформа не способна пролить на карательное правосудие и самого слабого лучика добра.
Вот как может выглядеть такая реформа[314]: в Европе XVI в. ведьм изобличали посредством самых разных испытаний, и все они были поистине ужасны. Одно из тех, что были на удивление мягкими, – читать подозреваемой библейскую историю распятия Господа нашего Иисуса Христа. Если она не заплачет, значит, ведьма. В 1563–1568 гг. голландский врач Иоганн Вейер пытался реформировать систему ведьминских процессов, опубликовав трактат «О кознях нечистой силы, о заклятиях и ядах» (De praestigiis daemonum et incantationibus ac venificiis). В ней Вейер приводит следующие цифры: армия сатаны состоит из 7 405 926 чертей и бесов, объединенных в 1111 дивизий по 6666 демонов в каждой. В общем, Вейер в высшей степени верил в систему. В трактате содержатся три предложения по ее реформированию. Первое: очевидно, что невинные женщины могут оговорить себя и признаться в принадлежности к ведьминскому племени просто потому, что их истязают. Второе, из-за которого Вейера стали считать одним из праотцев психиатрии, – предположение, что не все те ведьмы, которые ведьмами кажутся; женщины могут быть просто психически неуравновешенными. Третье касалось того самого теста на плаксивость. Конечно, используйте его, призывал Вейер, но не забывайте, что к старости слезные железы часто атрофируются, так что старушка, без слез слушающая рассказ о распятии, скорее всего, не ведьма, а просто органически неспособна заплакать[315]{361}.
Вот что происходит, когда пытаешься реформировать систему, в основание которой заложена сущая белиберда. Это как если бы реформисты-френологи исключали из своих исследований испытуемых, которые обязаны шишкой на голове удару хоккейной клюшки, как если бы реформаторский журнал, посвященный алхимии, требовал от авторов ссылаться на источники. Попытки реформаторов сделать систему уголовного правосудия справедливой – это попытки привести практику в соответствие с платоновским идеалом, когда этот самый идеал ни имеет ни научного, ни морального обоснования. И это еще мягко сказано…
Из длинной череды французских Людовиков король Людовик XV был, конечно, не самым выдающимся. Политика его была неэффективна, а подданные презирали его как коррумпированного сибарита, который привел Францию к экономическому и военному краху; празднование его смерти в 1774 г. стало предвестником Французской революции, разразившейся 15 годами позже. В 1757 г. на жизнь короля покушались: злоумышленник ударил его перочинным ножом, который, пробив слои одежды (дело было зимой на улице), легко ранил венценосца; чтобы помочь тяжело пострадавшему монарху, архиепископ Парижа приказал 40 часов молиться о его скорейшем выздоровлении[316].
Мотивы его потенциального убийцы, Робера-Франсуа Дамьена, слуги, которого разные хозяева несколько раз выгоняли за воровство, неясны. По одной из версий, он был помешанным, психически больным. Другая связана с религиозным конфликтом тех лет, в котором Дамьен оказался на стороне проигравших, преследуемых Людовиком, и решил отомстить. Король особенно опасался, что Дамьен – только часть большого заговора, хотя тот и под пытками не назвал никаких имен. Какими бы ни были его мотивы, единственно важным фактом оставалось покушение на жизнь короля; Дамьена приговорили к смерти; ему суждено было стать последним во Франции человеком, которого предали смертной казни через четвертование.
Казнь, состоявшаяся на городской площади в Париже 28 марта 1757 г., хорошо описана. Сначала Дамьену раздробили ноги пыточным орудием «испанский сапожок». Дерзкую руку, которой он держал нож, прижгли раскаленными щипцами, а затем на раны вылили смесь расплавленного свинца, горящей смолы, воска и серы. Потом его кастрировали и полили горящей смесью и эту рану тоже.
Жестокие истязания, стенания Дамьена и его мольбы о смерти вызывали одобрительные возгласы толпы, заполнившей площадь, а также тех, кто расположился в выходящих на площадь зданиях (их по заоблачной цене сдавали в аренду богачам в качестве удобных лож[317]).
Но пытки лишь разогревали зрителей перед главным событием, четвертованием – ноги и руки жертвы привязали к четырем лошадям, которых погнали в четыре разные стороны, чтобы оторвать конечности от тела. Соединительная ткань у Дамьена, по всей видимости, оказалась прочнее обычного; несмотря на неоднократные попытки, его конечности никак не отрывались. В конце концов палач, наблюдавший за казнью, перерезал сухожилия и связки на руках и ногах Дамьена, и лошади наконец справились с задачей. Дамьена, от которого остался один только торс и который все еще дышал, вместе с его оторванными конечностями бросили на костер. Когда через четыре часа тело превратилось в пепел, толпа разошлась: правосудие наконец свершилось{362}.
Предположим, судебные процессы упразднены, заменены расследованиями, призванными выяснить, кто и в каком душевном состоянии совершил то или иное деяние. Никаких тюрем, никаких заключенных. Никакой ответственности в моральном смысле, никакого груза вины, никакого возмездия.
Такой сценарий неизбежно вызывает у публики вопрос: «Так вы говорите, что преступники должны разгуливать на свободе и не нести никакой ответственности за свои действия?» Нет. Автомобиль не виноват, что у него отказали тормоза, но на дороги его выпускать нельзя. Разносчику COVID–19, пусть он ни в чем не виноват, следует запретить посещать многолюдные концерты. Леопард, который может разорвать вас на куски, в этом не виноват, но в дом его пускать не стоит.
Так что же тогда делать с преступниками? Существует ряд не лишенных смысла подходов, пусть по-прежнему базирующихся на предпосылке о существовании свободы воли, однако при этом, по крайней мере, показывающих, что думают умные, трезвомыслящие люди о радикальных альтернативах нашим нынешним действиям в отношении личностей, представляющих опасность для общества. Один из них – «комиссии по установлению истины и примирению»; такие комиссии впервые появились в ЮАР после демонтажа системы апартеида, и с тех пор к ним прибегали в самых разных странах, восстанавливающихся после гражданских войн или жестокой диктатуры. Вот как это было в ЮАР: вдохновители и исполнители политики апартеида, вместо того чтобы сесть в тюрьму, могли предстать перед комиссией. Такая возможность была дана примерно 10% изъявивших желание; от них требовалось во всех подробностях сознаться в совершенных ими политически мотивированных преступлениях против человечности – рассказать обо всех случаях, когда они убивали, пытали, похищали, – даже о преступлениях, о которых никто не знал и в которых их не обвиняли. Они должны были поклясться, что никогда больше ничего подобного не сделают (например, не вступят в ряды белого ополчения, которое представляло угрозу мирному переходу к свободной Южно-Африканской Республике); присутствовавшие здесь же родственники жертв клялись не мстить. Убийцу, вместо того чтобы казнить или упечь в тюрьму, отпускали на все четыре стороны. Обратите внимание: от него не требовали раскаяния; не было никаких фотосессий, где расиста-убийцу, мучимого угрызениями совести, обнимает и прощает вдова, которую он таковой сделал. Подход был чисто прагматичным (часто к недовольству пострадавших семей) и помогал стране перестроиться[318]. Что самое важное, он был сродни известной полицейской стратегии борьбы с организованной преступностью: выйти на какого-нибудь мелкого бандита и предложить иммунитет в обмен на то, что он сдаст своего непосредственного босса; на того, в свою очередь, будет оказано такое же давление, и так далее, пока не полиция не доберется до самого главного теневого воротилы. В ЮАР иммунитет предлагался рядовым режима апартеида, чтобы добраться до преступных боссов на самом верху, а именно в правительстве. При таком подходе – в отличие от холокоста или геноцида армян – исключена возможность появления отрицателей апартеида, утверждающих, будто насилие было преувеличено пропагандой или явилось делом рук одиночек, чьи действия не были санкционированы властями{363}.
Несмотря на то что такие комиссии – вдохновляющая и удивительно успешная модель предотвращения дальнейшего насилия, возможность их применения в сфере занимающих нас вопросов ограничена. Нечто подобное можно увидеть разве что на этапе вынесения приговора, когда подсудимый берет на себя ответственность за совершенное преступление и выражает раскаяние перед жертвами; часто это помогает смягчить приговор. Но сам подход – всего лишь реформа: просто бессмысленная система чуть менее жестоко наказывает преступившего закон. По сути, обвиняемый заявляет, что преступные действия он совершал по собственной воле и что его нынешние действия, которые он также совершает по собственной воле, – это действия изменившегося человека. Нас же интересует совсем другое.
Иная модель, чем-то похожая и, по сути, столь же неактуальная, складывается в рамках «восстановительного правосудия», которое ставит во главу угла отношения между преступником и жертвой, а не между преступником и государством. Здесь, как и в случае с комиссиями по установлению истины и примирению, расчет на то, что преступник полностью возьмет на себя ответственность за свои действия. Акцент делается на взаимопонимании. Ожидается, что преступник признает причиненные им страдания и боль и выразит понимание, сочувствие, даже раскаяние. Задача пострадавшего – вникнуть в обстоятельства, часто ужасные и совершенно ему чуждые, которые превратили его обидчика в преступника. С этого момента цель обеих сторон (в достижении которой часто требуется помощь посредника) – выяснить, что каждая из них может сделать, чтобы смягчить боль другой и уменьшить вероятность того, что подобное повторится.