Восстановительное правосудие, кажется, работает и снижает уровень рецидивизма. При этом нужно учитывать вероятность смещения из-за самоотбора: преступник, согласный лицом к лицу встретиться со своей жертвой, – почти наверняка не типичный уголовник и уже повернулся в сторону добра.
Восстановительное правосудие, судя по всему, идет на пользу и жертвам. Те из них, что прошли через эту процедуру, сообщают, что меньше боятся и ненавидят преступника, меньше тревожатся за свою безопасность, лучше справляются с жизнью, получают больше удовольствия от повседневной деятельности. Это замечательно, но и в этом случае велика вероятность смещения из-за самоотбора{364}.
При этом восстановительное правосудие имеет столь же мало отношения к проблемам, которые нас интересуют, – оно принимает за данность необходимость возмездия, и правонарушитель, осознав, сколько боли причинил, соглашается, что наказание, которому подвергает его полностью иррациональная система, законно и справедливо.
Подход, который кажется мне самым здравым, называют карантинной моделью. Идея ясна как день, полностью совместима с представлением об отсутствии свободы воли – и моментально становится поперек горла множеству людей.
Как подчеркивает жесткий инкомпатибилист философ Дерк Перебум из Корнеллского университета, эта идея прямо вытекает из четырех базовых постулатов медико-санитарного карантина: (а) случается, что некое заболевание делает человека заразным и опасным для окружающих; (б) это не его вина; (в) чтобы защититься от него, общество – в качестве своеобразного акта коллективной самообороны – вправе причинить такому человеку вред, ограничив его свободу; (г) в целях самозащиты общество вправе наложить на нарушителя лишь необходимый минимум ограничений, и ни на йоту больше.
Исторические примеры: колонии прокаженных, принудительная госпитализация при определенных психических заболеваниях, принятое в Европе XIV в. требование, чтобы суда, прибывающие из Азии, стояли на рейде по 40 дней (отсюда quar – 40 – в слове quarantine), чтобы не привезти домой очередную эпидемию бубонной чумы.
Такой медико-санитарный карантин – обычное дело в повседневной жизни. Если у вашего дошкольника кашель или высокая температура, вы обязаны держать его дома, пока он не поправится. Если вы пилот самолета и принимаете лекарства, вызывающие сонливость, вы не должны садиться за штурвал. Если ваши пожилые мать или отец погружаются в деменцию, они не могут больше водить машину.
Иногда карантин вводится по незнанию – оказалось, что не все формы проказы так уж заразны, а значит, нет необходимости в таком количестве колоний для прокаженных. Иногда он вводится по причине полной неизвестности – когда астронавты миссии «Аполлон 11», высадившись на Луне, вернулись на Землю, они провели на карантине 21 день, поскольку мало ли что. Иногда карантин отягощается необязательной жестокостью или предвзятостью – яркий тому пример Мэри Маллон, та самая Тифозная Мэри, известная по учебникам истории. Как первый выявленный бессимптомный распространитель брюшного тифа, заразивший больше 100 человек, Маллон в 1907 г. была арестована и принудительно изолирована на острове посреди Ист-Ривер в Нью-Йорке[319]{365}.
Отношение к медико-санитарным карантинам изначально было двояким, поскольку они неизбежно приводят к столкновению интересов личности и общества. Мы и сами видели, что творилось в начале пандемии COVID–19, – все эти дурацкие «вы-мне-не-указывайте» коронавирусные вечеринки, на которых суперраспространители убивали толпы людей, практикуя небезопасное выдыхание.
Перенести эту идею на криминологию, по мысли Перебума, очень просто: (а) некоторые люди опасны, поскольку слабо контролируют свои побуждения, склонны к насилию или неспособны к эмпатии; (б) если вы признаете, что свободы воли не существует, то согласитесь, что это не их вина – это результат работы генов, внутриутробного развития, уровня гормонов и так далее; (в) тем не менее общество следует защищать от таких людей, пока они не исправятся, если это вообще возможно, что и оправдывает налагаемое на нарушителей ограничение свободы; (г) «карантин» должен ограничивать их в наименьшей степени – обеспечьте безопасность, а в остальном пусть живут как хотят. Система восстановительного правосудия построена на идее пропорциональности, обращенной в прошлое: чем больше вреда причинено, тем строже наказание. Карантинная модель борьбы с преступностью столь же пропорциональна, но обращена в будущее: чем выше потенциальная угроза, тем жестче должны быть ограничения{366}.
Философ Грегг Карузо из Государственного университета Нью-Йорка, еще один ведущий инкомпатибилист, более детально проработал предложенную Перебумом карантинную модель. Специалисты сферы общественного здравоохранения, скажем, не ограничиваются выяснением, что пестициды повреждают мозг детей сельскохозяйственных рабочих-мигрантов. Их первейший долг – сделать все возможное, чтобы этому помешать (например, выступая свидетелями на судебных процессах против производителей пестицидов). Карузо распространяет этот образ мысли и на криминологию – да, некий человек опасен по причинам, на которые он не мог повлиять, и мы не знаем, как его перевоспитать, поэтому давайте минимально ограничим его в правах ради безопасности окружающих[320]. Но давайте также сделаем что-то и с истинными причинами такого положения дел, которые, как правило, лежат в сфере социальной несправедливости. По примеру медицинской науки, которая изучает в том числе и социальные причины болезней, ориентированная на здоровье общества карантинная модель, призванная прийти на смену системе уголовного правосудия, потребует внимания к социальным детерминантам преступного поведения. Да, преступник опасен, но бедность, предубеждение, системное неблагополучие, которое и порождает преступность, может быть еще опаснее{367}.
Естественно, карантинные модели подвергаются резкой критике как минимум с трех разных позиций.
Проблема бессрочного содержания под стражей. У тюремного срока существует верхний предел (если это не пожизненное заключение без права на досрочное освобождение), но в рамках карантинной модели права человека, как в случае с Мэри Маллон, могут ограничиваться на сколь угодно долгий срок. Таким образом эта модель напоминает своего уродливого родича – принудительное лечение, когда преступника, не признанного виновным по причине невменяемости, отправляют в психиатрическую больницу, где ему, скорее всего, придется пробыть дольше, чем если бы он отбывал наказание в тюрьме. К сожалению, если человек угрожает обществу, ограничения действительно должны длиться столько, сколько необходимо, но в контексте наименьшего ущемления прав эти «ограничения» могут заключаться лишь в необходимости для нарушителя регистрироваться в полиции при смене места жительства или же носить браслет слежения. И заметьте, что в этом прекрасном мире будущего, который я рисую, люди не должны больше шарахаться от подвергнутого ограничениям лица как от отвратительного, недостойного уголовника: им следовало бы воспринимать его исключительно как человека, чьи проблемы в какой-то сфере требуют для него определенных запретов. Да-да, я знаю, нам до такого еще как до луны[321].
Проблема превентивных ограничений. Если вы способны предсказать, будет ли помещенный на карантин преступник («Хватит – мы их больше преступниками не называем») и дальше нарушать закон, то вы должны были бы предвидеть это еще до того, как он причинил кому-нибудь вред. Здесь перед нами маячит призрак жуткого превентивного ареста (а также необходимости контролировать предвзятость лиц, прогнозирующих преступность). Такого мы уж точно не захотим, даже если Том Круз согласится сыграть в экранизации. И все же. В здравоохранении мы постоянно прибегаем к «превентивным арестам». Правило для родителей школьников гласит: «Если ваш ребенок плохо себя чувствует, подержите его дома», а не: «Если ваш ребенок плохо себя чувствует, заразил весь класс и еще не выздоровел, тогда подержите его дома». Упреждающие ограничения. В идеале нужно не допустить, чтобы человек, страдающий деменцией, сел за руль до того, как он кого-нибудь собьет, а не после. В здравоохранении нечто подобное упреждающему ограничению – стандартная практика. Как же оно должно выглядеть в мире, отказавшемся от уголовного судопроизводства? Никаких антиутопий нас не ждет, если вспомнить, что Карузо подчеркивал: «наименьшее ущемление» прав должно сочетаться с первостепенным вниманием к социальным детерминантам преступности. Это просто другая постановка того же вопроса: «Откуда взялось намерение?» Возьмите на заметку потенциального школьного стрелка и да, сделайте так, чтобы он не смог купить автомат, большой острый нож или нелегальное оружие на черном рынке. А заодно решите проблему травли в школе и дома, из-за которой этот юноша буквально тонет под грузом сложных психологических проблем. Конечно, обратите внимание на парня, чья растущая и дорогостоящая зависимость от «уличного» наркотика вот-вот толкнет его на грабеж, отправьте его в реабилитационный центр, где он сможет корчиться, трястись и блевать в безопасной обстановке. Но также решите уж как-нибудь проблему отсутствия у него какой бы то ни было профессии и, соответственно, возможности найти работу. Знаю, после моей попытки прикинуться гибридом Эммы Гольдман на минималках и Джона Леннона, поющего Imagine, сейчас я рассуждаю как умеренно прогрессивный кандидат в члены городского совета, которого поддержал бы сам Мистер Роджерс[322]. Все, что я могу сделать, – это говорить о какой бы то ни было версии упреждающих ограничений, которая вписывается в мир, где все искренне верят: ужасных людей порождают ужасные обстоятельства (минутой ранее, часом ранее…). Нам предстоит