поистине долгий путь.
Проблема со всем этим потенциальным увеселением. Убедительное на первый взгляд возражение выдвинул израильский философ Сол Смилански, который пишет, что не важно, насколько малые ограничения вы накладываете на человека с целью обеспечить обществу безопасность. Выходит, его все равно наказывают за что-то, в чем он не виноват. Учитывая это, единственно приемлемый с моральной точки зрения подход должен компенсировать страдальцу понесенные неудобства. То есть если вы осужденный педофил и поэтому, как это часто бывает, вам запрещено приближаться к школам и паркам, вам как минимум полагается скидка на напитки в стрип-клубах; если вы так опасны для общества, что вас нужно поместить на маленький остров, то пусть это хотя бы будет пятизвездочный курорт с персональными уроками гольфа. Если ограничения, неважно, насколько минимальные, включают в себя такой нежелательный элемент, как незаслуженное наказание, сторонники карантинных моделей, по мысли Смилански, должны предусмотреть и компенсаторное «увеселение»[323],[324]. И он уверен, что это приведет к росту преступности: если преступление сошло вам с рук, вы получаете выгоду; если вас ловят – вы получаете компенсацию. Беспроигрышная ситуация. Это, как он выражается, приведет к «мотивационной катастрофе»{368}.
На его возражения Карузо дает убедительный ответ, основанный на солидных эмпирических данных, которые получены от всем известных любителей увеселений, скандинавов. В Норвегии, например, убийств в восемь раз меньше, чем в США, заключенных меньше в одиннадцать раз, а рецидивистов – в четыре. Ну, это, должно быть, благодаря поистине драконовской тюремной системе! Нет, все наоборот; их тюремная система как раз того типа, что так сильно пугает Смилански: в Норвегии «открытые тюрьмы» – преступники, даже те, которые содержатся в самых строгих условиях, живут не в камерах, а в комнатах с компьютером и телевизором в каждой, пользуются свободой передвижения, готовят себе еду на общей кухне, проводят время в хобби-мастерских и студиях, укомплектованных музыкальными инструментами; на стенах тюрем висят картины, на территории, больше напоминающей кампус, растут деревья; зимой заключенные могут покататься на лыжах, а летом – сходить на пляж. А как же расходы, с этим связанные? Они должны быть просто разорительными? Действительно, годовое содержание одного заключенного в Норвегии обходится в три раза дороже, чем в США (примерно 90 000 долларов против 30 000). Тем не менее, если копнуть глубже, общие затраты на сдерживание преступности на душу населения в Норвегии гораздо ниже, чем в США: заключенных в общей сложности меньше, да и те получают в тюрьмах образование, так что бо́льшая их часть возвращается во внешний мир в качестве честных тружеников, а не потенциальных рецидивистов; огромная экономия достигается за счет сокращения численности полиции; меньше семей распадаются и погружаются в нищету из-за того, что кормилец сел в тюрьму; и даже обеспеченные люди экономят деньги, поскольку им не приходится приобретать дорогостоящие системы безопасности с видеонаблюдением и тревожными кнопками[325]. И что там насчет «мотивационной катастрофы», предрекаемой Смилански? Наверное, люди в таких условиях просто мечтают преступить закон, чтобы отправиться в подобную тюрьму курортного типа? Гораздо более низкий уровень рецидивизма – вот доказательство того, что никакие картины на стенах или хорошо оборудованные кухни не сравнятся с бесценной свободой. В общем, нам явно не стоит опасаться хаоса и беспорядка, вызванного «увеселением» преступников[326]{369}.
Мне очень нравятся карантинные модели: они позволяют примирить представление об отсутствии свободы воли с необходимостью защищать общество от опасных личностей. Такой подход кажется логичным и морально приемлемым. Тем не менее с ним связана серьезная проблема, которую в узком смысле часто формулируют как вопрос «прав жертвы». На самом деле права жертвы – лишь верхушка айсберга, который вполне может потопить любые попытки вычесть представление о свободе воли из нашего отношения к опасным людям. Речь идет о сильных, сложных и зачастую приятных чувствах, которые мы испытываем, наказывая.
Как и следовало ожидать, южные штаты отставали от северных на несколько десятилетий, но под давлением растущего осуждения атмосферы карнавала, которой обычно сопровождались публичные повешения, к 1930-м гг. их запретили в США повсеместно. Повсеместно, за исключением Кентукки, где в 1936 г. в городке Оуэнсборо в последний раз в американской истории осужденного прилюдно повесили.
В каком-то извращенном смысле этот пример можно назвать «идеальным». Пожилую белую женщину, Лишию Эдвардс, ограбили, изнасиловали и убили в ее собственном доме. Вскоре по подозрению в этом преступлении был арестован афроамериканец двадцати с чем-то лет по имени Рейни Бетеа[327], за которым уже числились грабежи со взломом. Похоже, закон добрался до того, до кого было нужно. Бетеа признался в содеянном: очевидно, это мало что значило, когда темнокожего мужчину допрашивала полиция южного штата времен законов Джима Кроу. Однако преступник украл кое-какие драгоценности Эдвардс, и, признавшись, Бетеа указал место, где они были спрятаны. Суд длился три часа; адвокат Бетеа не стал проводить перекрестный допрос свидетелей обвинения и сам не вызывал никаких свидетелей[328]; жюри присяжных потребовалось всего 4,5 минуты, чтобы осудить Бетеа и приговорить к смертной казни, которая должна была состояться через два месяца после совершенного им преступления.
Из ряда вон выходящая деталь: несмотря на то что Бетеа изнасиловал и убил Эдвардс, его обвинили только в изнасиловании. Почему? По законам штата убийц казнили на электрическом стуле в стенах тюрьмы. Насильника, впрочем, все еще можно было публично повесить. Другими словами, соблазн прилюдно казнить черного мужчину за изнасилование белой женщины оказался непреодолимым.
Еще одна пикантная подробность, которая произвела фурор, попав на первые полосы газет, – Бетеа должна была повесить женщина. В 1936 г. от пневмонии умер бессменный шериф Оуэнсборо Эверетт Томпсон. Согласно закону о «преемственности вдовы» округ назначил на его место Флоренс Шумейкер Томпсон, вдову шерифа. Она занимала эту должность всего два месяца, когда ей пришлось руководить поимкой Бетеа, а теперь предстояло участвовать и в его казни.
Пресса и публика стояли на ушах. Вся страна гадала – потянет ли Томпсон рычаг собственноручно или это сделает профессиональный палач по ее команде? Слухи множились, ясновидящие давали прогнозы, граждане делали ставки. За день до казни Томпсон объявила, что работу выполнит профессиональный палач (решение она приняла еще несколько недель назад)[329].
В период бешеных споров и обсуждений среди общественности Томпсон стала одной из самых полярных фигур в стране. Одних она вдохновляла как представительница слабого пола, чей удел – вышивка крестиком и забота о детях, которая, несмотря ни на что, готова была заменить почившего мужа и выполнить свой гражданский долг. Другие возмущались: взялась за мужскую работу и забросила детей; ей поступали угрозы расправы. Третьи в странном архаично-феминистском духе (прошло едва ли 16 лет с тех пор, как женщины добились права голосовать) хвалили ее – ведь она доказала, что женщины наравне с мужчинами могут занимать и эту профессиональную нишу. Одновременно распространялся мощный нарратив, рисующий Томпсон кем-то вроде карающего духа возмездия за убитую Эдвардс: черного мужчину, который надругался над всеми белыми женщинами Юга, повесит белая женщина Юга. Газеты упирали на то, что у нее есть дети («Убийцу повесит мать четверых» – гласили заголовки в The Republican, газеты города Спрингфилда, штат Массачусетс); The Washington Post описывала ее как «пухленькую, средних лет»; The New York Times называла вдову «справедливым шерифом»; в одной газете ее именовали «почтенной», а другая отметила, что она «хорошо готовит». Вдобавок к горам писем в поддержку и писем с оскорблениями Томпсон получила несколько предложений руки и сердца[330].
Когда назначенный день настал, отели в Оуэнсборо были под завязку забиты людьми со всех концов страны. Бары работали ночь напролет. Виселицу пришлось перенести от стен городского суда на большую открытую площадь – из опасений, что огромная толпа вытопчет только что разбитые клумбы. Люди ночевали на улице, чтобы заранее занять места с хорошим обзором; за лучшие между собравшимися вспыхивали ссоры (в них участвовали даже матери с младенцами на руках); предприимчивые молодые люди торговали в толпе хот-догами и лимонадом. Беглого преступника из Оуэнсборо арестовали, когда он вернулся в родной город, чтобы посмотреть на повешение. Двадцать тысяч человек заполонили площадь.
Бетеа повели к виселице. Он остановился у подножья лестницы со странной просьбой – в кармане у него лежала новая пара носков, и он хотел ее надеть. После торопливого обсуждения его просьбу удовлетворили: закованный в кандалы, Бетеа опустился на первую ступеньку и переоделся в новые носки, а затем его повели вверх по лестнице прямо в них, без обуви.
Из толпы изредка раздавались крики с требованием повесить его; но большинство лишь в молчании вытягивали шеи.
На голову Бетеа накинули колпак; с первой попытки люк не открылся, но со второй его повесили как положено. Какие-то люди из толпы ринулись к повешенному, пока он еще дышал, и, стянув колпак, разорвали ткань на сувениры. Несмотря на эту вспышку насилия, бо́льшая часть присутствующих мирно разошлась: правосудие свершилось